В связи с нынешними событиями в обществе опять проявился повышенный интерес к нацизму – точнее, к его зарождению. Снова повторяются разные формулировки, иногда нацеленные на более-менее полный охват этого явления – а иногда… как бы лучше сказать – сугубо либеральные. И вот эти-то порой просто потрясают своей эффектностью, звучностью, благородным презрением – и более ничем. Так и хочется воскликнуть вместе с тургеневским героем: «Друг мой, Аркадий Николаевич, сделай одолжение, не говори красиво!». Одно из таких «определений» звучало примерно так: «Нацизм есть деменция»… точно не помню – какой-то части народа.
Какая деменция – сиречь слабоумие? Кто был слабоумным? Гитлер? На беду наших предков – нет. Его окружение? Увы, там опять же было немало специфических талантов. Народ, за ним пошедший? Ну, этак всякое увлечение – подчас довольно пакостное и вздорное – можно обозвать «слабоумием». Но прибавляет ли такое определение хоть что-то к познанию этого феномена? И что отсюда можно извлечь, кроме заклинаний «за всё хорошее против всего плохого»? Понятно, что такие заклинания любит определённая часть наших либеральствующих. Но история сто раз уже показала, что в критический момент всё это не действует никак. Да и понять в нём ничего нельзя…
Автор этих строк решил: не касаясь ни марксистских определений (типа Димитрова), ни безразмерных бочек «всего обо всём», вроде «определения» Умберто Эко, ни прочих рассуждений того же толка (о либерализме и говорить скаредно), попробовать исторически наметить те вехи, которые Германия прошла по нацистскому пути. И, по мнению автора, весьма перспективным направлением здесь может быть определение Европы – особенно северной – даваемое не-европейцами или борцами с евроцентризмом. Итак, начнём.
Прежде всего стоит отметить, что ряду культур Северной Европы достаточно давно присущ расизм. Без всякого Гитлера и задолго до всякого Гитлера представления об особом положении белого человека, его расовом превосходстве над прочими двуногими разумными обитателями земного шара издавна бытовали на севере Европы. И тут и англичане, и французы, и разные прочие бельгийцы показывали и показали себя порой весьма специфически. Достаточно вспомнить о разных «зоопарках», или, лучше сказать, «человекопарках», в которых демонстрировали дикарей – и которые благополучно действовали вплоть до 1950-х, расовую сегрегацию в США и проч., и проч. Это – во-первых.
Во-вторых, никто не отменял ни блестящей фразы К. Леви-Cтросса «Запад построил себя из материала колоний», ни аналогичных определений, скажем, Ф. Броделя. Не отменял – потому что это правда. Да, все более-менее крупные и развитые государства в XVII – XIX веках стремились к экспансии – не стремились только те, у кого не хватало сил для этого. Но колониализм вылился всё-таки в нечто особенное. Причём именно колониализм Севера Европы был как наиболее безжалостен, так и наиболее расистски заточен. Испанцы немало позверствовали в своих колониях – но в конце концов, например, испанская и индейская элиты объединялись – и появлялось даже немалое количество лично свободных негров, предки коих были завезены в Новый Свет как рабы. Ни у англосаксов, ни у французов не было ничего подобного. Что же до бельгийских зверств, например, в Конго – то желающий может их сам погуглить – и задаться вопросом: а чем, собственно говоря, это лучше гитлеровского нацизма?
Но раздробленная, поздно объединившаяся Германия долгое время находилась в стороне от этого североевропейского процесса. Самые лакомые колонии были захвачены до выхода сильной Германии на европейскую арену. И вот тут-то сказалась принадлежность Германии к Северной Европе. Объединившиеся немцы стали грезить о колониях, о переделе колониального мира. В самых различных источниках, вплоть до ранних произведений Т. Манна, отражено стремление так называемого «прорыва в мир» – причём оказывается, что этот самый «прорыв» связан именно с прорывом к колониям. Германия отчаянно старалась захватить хоть кусочек колониального мира, порой ввязываясь в самые нелепые авантюры (пресловутая «Пантера-Агадир», захват клочка марокканских болот). И это – при том, что германские товары совершали победоносное шествие по миру, вытесняя, например, английские товары даже из английских колоний. В известных слоях это порождало комплекс неполноценности, который вместе с североевропейской хищностью давал просто ядовитую смесь. Это – в-третьих.
Первая мировая война закончилась для Германии не просто проигрышем (что само по себе уязвляло обладателей комплекса). Этого мало. В Германии произошла революция…
До сих пор я говорил жёсткие слова лишь о некоторых особенностях ментальности ряда если не народов, то элит народов Северной Европы. Но сами по себе эти особенности, пусть и весьма непохвальные, на нацизм ещё не тянут. Для более полного осознания необходимо взглянуть и на закономерности постреволюционного процесса. Прежде всего, любая революция, более или менее глубоко всколыхнувшая ту или иную страну и увенчавшаяся успехом, обязательно приводит к культу личности, к «великому и солнцеликому вождю», которому кланяются как полубогу, при том, что он отнюдь не склонен экономить жизни своих поклонников – и при случае и без случая рубит направо и налево – или кидает своих адептов во всякие авантюры. Предоставляю читателям самим выстроить ряд «великих и могучих» – от Кромвеля до Ким Ир Сена. Это – в-четвёртых.
Но этого мало. Революционная брага пьянит не только вождя и его приспешников. В постреволюционное время обязательно возникает – и утверждается в немалом количестве народа – своего рода садомазохистская романтика – приверженность к жертвам, крови, гибели – как чужих, «врагов», мешающих якобы дальнейшему развитию, так и самих себя; мало-помалу готовность как губить жизни других, так и приносить себя и своих в жертву становится самоценностью. Ещё и поэтому целый ряд постреволюционных «мероприятий» всегда характеризуется опьянением кровью, стремлением гробить почём зря не только более или менее опознаваемых опасных людей, но и других – да и себя. Кто сомневается – пусть вспомнит хотя бы «Смерть пионерки» Багрицкого – да и «Голубую чашку» (и не только) Гайдара-деда. Впрочем, последние вещи хорошо проанализировал О.В.Давыдов – а Багрицкого – В. В. Кожинов. Это – в-пятых.
А теперь вернёмся к Германии 1920-х. Расовое чувство превосходства, комплекс опоздания на пир завоевания колоний, стократно усиленный обидой проигрыша в войне – и дополненный зверскими условиями, поставленными победителями, постреволюционные вождизм плюс садомазохистское стремление решать всё, где нужно и ненужно, оружием (см. у Полякова анализ абсолютизации дула пистолета как «анти-члена», порождающего смерть вместо жизни у Гайдара-старшего; в немецкой истории 1920-х это было прямое бряцание оружием)… Да пропасть побери – что же это, как не нацизм? Причём только расизма и комплексов для нацизма мало – нужна постреволюционность…
А собственно фашизм? А в собственно фашизме нет расизма. Он в Италии был как бы заменён гипер-этатизмом, раздутой до абсурда государственностью. Всё остальное имело быть в том или ином виде. Итоги налицо. Хищности меньше (да и солдатами итальянцы оказались ещё теми) – но прочие параллели всё же были.
А любезное отечество? А у нас не было ни чувства расового превосходства, ни экспансионизма (попытки Троцкого и Ко оказались мертворожденными; замечательно, что против выступления на Варшаву был не кто иной, как Сталин). Ещё и поэтому вся эта «ррромантика» – кровавая истерика – увы, бушевала внутри страны… Но об этом надо говорить отдельно.
Это далеко не полный набросок. Можно и нужно его конкретизировать и углублять – для чего, в частности, необходимо подробнее разбирать сам феномен революции. Но это – тема отдельного размышления.
