Жизнь богаче — и намного богаче! — наших представлений о ней. Если посмотреть, например, на эту вот фотографию Анны Ревякиной, она же — "поэтическое животное", то, наверное, трудно будет поверить, что перед нами — не "гламурная киса", а 35-летний кандидат экономических наук, доцент кафедры международной экономики Донецкого национального университета, лауреат ряда литературных премий, "диктатор" тотального диктанта по русскому языку 2018 года, et cetera, et cetera. Но самое главное — человек, пишущий такие вот стихи — практически с поля боя:
А потом приходила война, забирала в строй
самых смелых и самых правильных из людей.
Он забыл своё имя, но запомнил свой позывной,
он видел скелеты обуглившихся церквей.
Он стал снова чёрен лицом, но душою бел,
научился молиться, словно в последний раз,
он свои ледяные руки дыханьем грел
и всё ждал, когда отдадут приказ.
Вообще, восстание Донбасса против бандеровского "евромайдана" стало не только политическим, но и культурным, прежде всего — литературным, а в сердцевине своей — поэтическим, событием, мощным выплеском творческой энергии людей разного возраста и разных судеб, неожиданно для себя попавших — телесно и/или душевно — в зону боевых действий новоявленных "европэйцив" против Русского мира, где всё иное: пространство, время, жизнь и смерть…
Стихи об этой войне — целая Вселенная, их авторы: от признанных профессионалов — таких, как Владимир Костров, Юнна Мориц, Новелла Матвеева, до бойцов и полевых командиров сопротивления Мозгового, Моторолы, десятков и сотен других. Поэт Юрий Юрченко, который из Парижа отправился добровольцем-ополченцем в Донбасс, свидетельствовал: "Я хотел сначала взять позывной "Поэт", но мне сказали: "У нас уже есть три поэта, четвертого мы не потянем"… Этот феномен ещё не понят, не осмыслен, даже не представлен во всей своей полноте, но он, несомненно, существует — так же, как "золотой" и "серебряный" века русской поэзии.
Будучи составителем одной из первых поэтических антологий этой войны ("Русская весна", 2015), я, разумеется, не мог пройти мимо творчества Анны Ревякиной, написанного ещё летом 2014 года стихотворения "Глупенький мальчик", во многом еще нейтрально-пацифистского, но уже адресно обращенного — к "свидомым" карателям, еще недавно таким же, как те, кого они пришли убивать…
Глупенький мальчик берёт автомат и уходит в город,
этой весною весны не случилось, и лето в клочья.
Мальчик, тебя обманули, в лицо твоё въестся порох,
и ты не отмоешься ни сердцем, ни оболочкой.
Будешь прихрамывать, в храм заходя на Пасху,
мелко креститься под куполом, ставить свечи.
Думаешь, снявши маску, ты снимешь маску —
ту, под которой ты был так бесчеловечен?
Уже тогда ею был написан цикл "Город До":
Пусть живёт мой город, не страшась свинца,
Пусть играют дети, и ветер колышет простыни.
А иначе нам придётся вписывать в паспорта
Вместо города До мучительный город После.
Новая, снайперски точная поэма Анны Ревякиной "Шахтёрская дочь" — о девочке Марии, потерявшей на войне отца и ставшей снайпером, — уже совсем иная: кровь не только пролилась и продолжает литься на земле Донбасса — земле шахтёров и героев "Молодой гвардии", она сама стала землёй, Словом и поэзией.
двойной клик - редактировать изображение
Анна Ревякина
«Что нас ждёт впереди? Победа!..»
Из поэмы «Шахтёрская дочь»
Червоточьями да кровоточьями
зарубцовывается война.
Над полями, что за обочинами,
полно чёрного воронья.
По дороге, что лентой стелется,
что изрублена, видит Бог,
русокосая ясна девица,
в волосах голубой цветок.
Её руки — не толще веточек,
её стопы — балетный свод,
она будет из добрых девочек,
из наивных святых сирот.
Её платьице — бедность мрачная,
её крестик — металл да нить.
Эта девочка столь прозрачная,
её вряд ли разговорить.
По дороге, где грязь окраины,
там, где воины начеку,
эта девочка неприкаянная
начинает собой строку.
Молчаливую, милосердную,
утопающую во тьме.
Эта девочка — достоверная,
как война, что в моём окне.
На ладонях кресты да линии,
на глазах пелена дождя,
эту девочку звать Мариею.
И она на две трети я.
Кто-то скажет: "Он был неплохим отцом…"
Сочинял ежедневно завтрак и в ванной пел,
он ходил по субботам гулять со своим птенцом.
Говорил с Марией так ласково, как умел.
Его обувь была чиста, даже в самый дождь,
его руки были огромны и горячи,
и Мария шагала рядом — шахтёрская дочь,
хотя в их роду остальные — все сплошь врачи.
Это было счастье — детское, на разрыв,
настоящее счастье, которому края нет.
Он всегда был первым и никогда вторым.
Они ели яблоки — золотой ранет,
они пили какао, ходили в театр и зоопарк,
он показывал ей созвездие Близнецов.
Он любил смешить её — внезапно и просто так,
а однажды из проволоки подарил кольцо.
Это был страшный август четырнадцатого года, два народа шли в лобовую. Николай с лицом чёрным, как добываемая им порода, прикрывал собою горящую передовую. На его руках умирали и воскресали, на его глазах открывались ходы в преисподнюю. Город детства его, город угля и стали, превращали в пустошь, в пустыню неплодородную. Сеяли смерть, как раньше сеяли хлеб, сеяли ужас, боль и жуткое "зуб за зуб", а зелёные пацаны, утверждавшие, что смерти нет, рыдали от страха, увидев свой первый труп. А увидев второй, начинали, кажется, привыкать, говорили: "Война — не место для бабьих слёз!" И у каждого в городе оставалась мать, в городе миллиона прекрасных роз…
Что нас ждёт впереди? Победа.
Ясный сокол мой Николай,
мы вкусим и вина, и хлеба,
на двоих мы разделим рай.
А пока ты лежишь в окопе,
пока где-то кипят котлы,
я молюсь обо всех двухсотых
с наступлением темноты.
Вижу сполохи, рвётся небо,
на дыбы горизонт встаёт.
Смерть идёт по чьему-то следу,
дай-то Бог, чтобы шла в обход.
Приносили его на щите,
и Мария губами к щеке
припадала, и плакала мать:
"Положите его на кровать!"
Он был хладен, безмолвен и сер,
и был день — беспросветный четверг.
Ну, а дальше — на пятницу ночь,
и Мария, шахтёрская дочь,
занавешенных мимо зеркал
проходила в траурный зал
и глядела на лоб мертвеца,
на холодные губы отца,
на его восковеющий лик,
на немой неподвижный кадык,
на пурпурный распахнутый гроб,
словно двери в кровавый окоп,
где он денно и нощно сидел,
где живой он вчера помертвел,
где последнее небо его
выедало из глаз вороньё.
С нами Бог, с нами солнце и с нами дождь,
зарядивший снайперскую винтовку.
Это поле — рожь, а за рощей — ложь,
а за ложью ружья наизготовку.
Это поле — ржавчина старых битв.
Что посеет ветер степей разъятых?
Террикон лежит, словно мёртвый кит,
облака плывут, облака из ваты.
Золочёный гулкий степной закат,
уплывает солнце за край планеты.
Кто во всём случившемся виноват?
Кто спасёт распятую землю эту?
Поле Дикое, цель опознана,
от винтовки саднит плечо.
Помолитесь, религиозные,
будет страшно и горячо.
Снайпер знает, что надо с первого,
долго целится, не спеша.
В степь Мария врастает нервами,
в них одна на двоих душа.
Точным выстрелом — пулей глупою.
Смерть Марии теперь как мать.
Поле выстлано будет трупами,
ночью станут их собирать.
У Марии в блокноте крестики —
безымянные пацаны.
И они почти все — ровесники
развязавшей войну страны.
Родить бы сына,
назвать Николашей.
Родить невинного,
кормить манной кашей.
Родить красивого,
глазами в деда.
Пусть вырастет сильным,
балованным сердцеедом.
Родить бы дочку,
тонкую, как берёзка,
беленькие носочки,
платье в полоску.
Волос тугой, русый,
не сплесть в косоньку,
плечики узкие,
пяточки абрикосовые.
Никого не родишь. Только чёрный камыш да слепая луна над рекой, не пройдёт человек, даже серая мышь здесь боится бежать по прямой. Степь — лоскутный пейзаж и горячий рубеж, пограничье двух разных миров. Я люблю этот кряж, его дикий мятеж в кружевах кучевых облаков. И винтовка в руках, и ни шагу назад, здесь забытая Богом земля. И бесплодны поля, где под небом лежат нерождённые сыновья.
А с неба не снег, а серые лепестки пепла.
Мария лежит, и горы над ней огромны,
но Мария не видит горы — она ослепла,
врастая хребтом в донецкие чернозёмы.
Она захлебнулась огнём, прикрывалась дымом,
ползла, а после бежала к густой зелёнке,
держала винтовку крепко, так держат сына,
младенца, завёрнутого в пелёнки.
Ей было почти не больно, почти не страшно,
её прикрывали громкие пулемёты,
на палец левее в одном километре башня,
а справа стоят огнедышащие расчёты.
— Ребята, прикройте, я отхожу, ребята! —
Мария кричала и падала навзничь в почву,
и кровь её растекалась, как сок граната.
Мария, моя Мария, шахтёрская дочка.
2016-2018
