Это была самая обычная «хрущёвка» из красного кирпича производства второго кирпичного завода. Тяжёлая, как жизнь народа, железная дверь вела в тесную прихожку, которую отделяла от внутренностей дома простая окрашенная самой дешевой коричневой масляной краской деревянная дверь, незатейливая, как передача захолустного дальновиденья. Обычные четыре ступеньки вели на первый уровень – меленькую площадку с четырьмя дверьми. Слева между проходом и дверью втиснулась переломившаяся посредине лестница, ведущая на второй уровень. Под лестницей приткнулась детская коляска.
Я сделал несколько шагов и остановился перед деревянной дверью с прибитой на ней «двойкой». Это была единственная деревянная дверь на всей площадке.
Нажал на кнопку незамысловатого звонка. Через непродолжительное время за хлипкой дверью послышались шаркающие шаги, дверь распахнулась, передо мной появилась почтенного вида старушка и посмотрела на меня так доверчиво, что я понял, почему их легко обманывают всяческие жулики, начиная с обычных мошенников и заканчивая правительством. Увидев меня, она мило улыбнулась и сказала удивительно приятным голосом без всякого дребезжания:
- Вы, наверное, из общества краеведов?
- Да, -- согласился я, даже не успев подумать, с чем соглашаюсь.
- Ой, что же я Вас держу в дверях! – испугалась вдруг моя собеседница. – Проходите, пожалуйста.
Я сделал шаг и втиснулся в крохотную прихожку, на одной стене которой висело большое зеркало в старой раме, на другой стене размещалась вешалка, а впереди были две двери: одна вела в помещение, которое, находись оно в средневековом замке, называлось бы поварской, другая -- в единственную крохотную клетушку, большую часть площади которой занимал стол посредине, потёртое жизнью добольшевицкое пианино, бережно заправленная зелёным одеялом постель, шкаф, оседланный двумя картонными коробками, и старый чёрно-белый, словно жизнь хозяйки, телевизор с искусственными цветами на нём.
- Может, на кухню пойдём, чаю попьём? – неуверенно спросила хозяйка «однушки», словно боялась меня обидеть.
- Конечно, на кухню, -- поспешил согласиться я. – Тут будет удобнее.
Я присел на нечто хлипкое, как здоровье российского народного хозяйства, у маленького алюминиевого столика с пластиковой столешницей и принялся рассматривать поставец ручной работы с цветами, вырезанными на двух дверцах. Сверху на поставце стоял старинный медный самовар с медалями, завоёванными на каких-то выставках, и железнодорожный фонарь, настолько древний, что я не удивился бы, если бы он помнил Анну Каренину.
- Это мой дедушка сработал. Тогда в каждом учебном заведении обучали какому-нибудь ремеслу. Дедушка мой выучился на столяра, -- поспешила объяснить хозяйка, видя моё любопытство.
- А фонарь откуда? – полюбопытствовал я.
- Так мой дед всю жизнь на железной дороге проработал, -- простодушно пояснила внучка.
Не переставая объяснять, она вынула с полки поставца две чашки с блюдечками, и две чаши. В одну чашу она положила печенье, в другую варенье. И то и другое она извлекла, открыв нижние дверцы поставца. Чайная заварка была извлечена из-за верхних дверец и высыпана в заварник, куда несколько позднее последовал и кипяток из подогретого на двухрожковой газовой плите небольшого новёхонького никелированного чайника.
После этого мы уселись друг напротив друга и начали беседу.
- Так Вы из общества краеведов? – опять спросила она.
- В общем-то да, - согласился я, сообразив, наконец, что, скорее всего, моей собеседнице позвонили из этого самого общества краеведов, в котором я пытался отыскать затерявшиеся во времени и пространстве следы. Потому что я человек выполняющий маленькие поручения за ещё меньшее вознаграждение. В данном случае искал следы Сталины Буянкиной, о которой было мало что известно, кроме имени. Кто-то из краеведов вспомнил, что про Буяникину вроде бы что-то рассказывала её подруга, с которой Буянкина, вроде бы, вместе училась.
Подруга оказалась разговорчивой женщиной. Мне пришлось выслушать длиннейший рассказ о её покойном муже, собаке, которую спихнула ей на воспитание дочь, её даче и, наконец, о школе, в которой она училась. Школа эта была женской, потому что тогда все школы делились на мужские и женские. Но это был последний год существования разделения полов в обучении – на следующий год мальчики и девочки слились в единую школу.
После того, как подруга рассказала мне о том, что школа располагалась напротив театра и ученицы непременно посещали все представления и знали всех лицедеев, по каковой причине у каждой девушки в женской школе имелся альбом со снимками всех этих лицедеев, я осторожно закинул удочку в пруд её внимания:
- А Буянкину Вы не помните?
Подруга призадумалась и через довольно продолжительное время нерешительно промолвила:
- По-моему, слышала, но она, пожалуй, постарше меня была.
Она опять задумалась, а потом радостно воскликнула:
- Постойте, её должна знать Светка Колоскова! Они, вроде, вместе учились.
Что ж, спасибо и на этом, подумал я и ухватился за предложенную ниточку Ариадны, которая и привела меня в эту «однушку» хрущёвского лабиринта. Побеседовав немного по околовсяческим вопросам, я спросил и про Буянкину:
- Вы знаете, я разыскиваю Вашу одноклассницу Буянкину. Вы с ней должны были учиться в двенадцатой школе.
Собеседница посмотрела на меня со странной смесью испуга и огорчения:
- Буянкину?
- Да, Сталину Буянкину.
- Такой у нас не было.
У меня прямо сердце упало в ведро для пищевых отходов:
- Может, Вы просто не помните?
Колоскова грустно усмехнулась:
- Память меня пока не подводит.
С этими словами она вышла и тут же вернулась с большим плюшевым альбомом, положила его передо мной на стол и, открыв на нужной странице из плотного темноватого картона большой снимок, показала чистеньким сухоньким пальчиком:
- Это мы все, выпускной класс.
Со снимка на меня смотрели совсем ещё молодые ребята в своих лучших прикидах и столь же юные девушки – все сплошь в беленьких платьицах. Не давая мне опомниться, хозяйка взяла с полочки самописку и принялась перечислять, действуя самопиской как указкой:
- Это Мельников, это Кузнецов, это Пшеничкина, это Надя Воронкова, это Вера Близнюк…
И так она перечислила всех. А потом вздохнула, как это делают люди, давно смирившиеся со своим горем, и добавила:
- Из ребят с войны вернулись только трое – Чегодаев, Тищенко и Тихомиров. Да и то Тищенко совсем больной пришёл и вскоре умер. В 48-м году. И Надя Воронкова тоже погибла. Она связисткой была, добровольно ушла на фронт.
Моя собеседница опять остановилась, посмотрела на меня, потом на снимок, вздохнула и добавила, глядя мне в глаза:
- Так вот и остались мы без женихов...
Потом снова перевела взгляд на снимок. Странный это был взгляд – как-будто ученица женской школы пыталась отыскать где-то в далёком прошлом своё убежавшее счастье. Я тоже был расстроен своим немудрящим счастьем:
- Так, значит, не было у вас Буянкиной?
Моя собеседница помолчала, вздохнула и сказала упавшим голосом:
- Была у нас Буянкина – учительница русского языка. Необыкновенно красивая молодая женщина, умная, воспитанная. У учителей зарплата-то не больно большая, а она на эту зарплату умудрялась так выглядеть, что все девчонки нашего класса с неё пример брали, как одеваться. А все мальчишки были в неё влюблены. А я потом по её примеру ещё и учительницей стала.
У меня прямо-таки желудок похолодел: Моя Буянкина была 1937 года рождения, и назвали её Сталиной в духе времени. Учительница, которая об эту пору уже преподавала, никак не могла быть предметом моих желаний.
- А звали её как? – догадался спросить я.
- Бронислава. Бронислава Буянкина.
- Почему Бронислава?
- Она по матери-то полька была – Бронислава Яблоновска.
- Может быть, у неё дети были?
- Нет, детей не было.
- А у мужа родственники были?
- Кто-то, вроде был, но я уже и не помню. Я и мужа-то последний раз видела в 1937. Он военным был, офицером.
Голос, который произнёс эти слова, был таким печальным, что я не удержался от вопроса:
- Его посадили, наверное?
- Её посадили. Она в детские годы была в Тухачевского влюблена. Они чуть ли не вместе учились. Даже рассказывала, как с горки каталась на его гимназической шинели. Когда Тухачевский стал большим начальником, она купила его портрет и повесила у себя в доме. А потом Тухачевский попал в немилость. Ей бы портрет-то спрятать, куда подальше, не дразнить людей, а она гордая была: говорила, что не хочет предавать. И в вину его не верила. Не знаю, что уж там почудилось её мужу: то ли приревновал, то ли просто она ему надоела, но однажды он взял пистолет, выстрелил три раза в этот портрет, а потом пошёл и донёс. На собственную жену. Её стразу взяли под стражу, а потом дали пять лет. За антисоветскую агитацию. Она, к тому же, дворянкой была, отец её был ещё и белым офицером. Она же всё о себе мужу рассказывала.
Тут моя собеседница немного помолчала, словно размышляя, надо ли ей самой откровенничать с незнакомым человеком, а потом вздохнула и продолжила:
- Через год мне исполнилось шестнадцать. Собрали мы с матерью передачку, и поехала я в холодные края, куда её сослали. Она же для меня во всём примером была. Встретились, поговорили. Выглядела она ужасно. От нашей весёлой красавицы-учительницы ничего не осталось. Она не жаловалась, но, когда я уже уходила, за воротами, вдруг окликнула меня и крикнула:
«Света, не верь никому!»
- И с таким надрывом она это сказала, что у меня до сих пор, как вспомню – сердце сжимается. Умирать буду – буду помнить.
- И что с ней стало? – спросил я, хотя уже и сам понимал, что стало с красавицей-дворянкой.
- Там она и умерла.
Разговор прервался. Я почувствовал, что далее разговаривать будет тяжело нам обоим. Поднялся, поблагодарил за угощение и направился к выходу. Спустившись по лестнице из четырёх ступенек, я обернулся. Светлана Колоскова стояла у выходной двери своей «однушки» и смотрела мне вслед с доброй улыбкой, ставшей несколько печальной то ли из-за тягостных воспоминаний, то ли из-за расставания с таким приятным собеседником, как я.
Я шёл по узкой улочке, вьющейся среди однообразных «хрущовок»; погожий летний день был на удивление радостным -- небо голубое, листва зелёная, мимо шли люди. Взрослые чему-то смеялись, дети ели мороженое. По горячему асфальту прыгали в поисках крошек воробьи, а в ушах моих звучало: «Света, не верь никому!» И на душе было чувство, что эти слова доносятся с далёкого Севера.
