Любой юбилей настоящего поэта — а Олег Бородкин, это уже несомненно, в своём времени относится к их числу, — заставляет задуматься не только о значении его собственного творчества, но и о том контексте, в котором данное творчество находится. О том самом "месте поэта в рабочем строю", описанным Владимиром Маяковским в стихотворном разговоре с вымышленным "фининспектором".
Если сравнивать нынешние стихи Олега Бородкина с теми, которые он писал в годы горбачёвской "перестройки" и ельцинских "рыночных реформ", можно отметить очевидные изменения: от цепи сжатых ярких метафор, бьющих в поставленную цель, к внешне мягкой трансформации всего "жизненного пространства и времени". При этом его "продуктивность" ничуть не снижается — просто налицо переход автора в другой "энергетический режим".
Слова про "энергетический режим" в данном случае — вовсе не случайное иносказание.
В настоящее время практически общим местом стало утверждение, что литература (поэзия — в том числе и особенно сильно) под напором "видеоклипов" и "вседозволенности" интернета полностью утратила своё былое общественное значение и влияние. Во всяком случае, "традиционная" книжная литература и поэзия. Причём это справедливо практически для всего современного мира (для нашей страны, опять же, — в том числе и особенно сильно). Теперь кажется невероятным, что не так уж и давно, всего 50-60 лет назад, послушать стихи "вживую" собирались полные стадионы, то есть десятки тысяч людей. Тогда Евгений Евтушенко (ещё помните такого?) с пафосом провозглашал: "Поэт в России — больше, чем поэт". Теперь, похоже, справедлива иная формула: "Поэт в России — больше не поэт".
Впрочем, в истории человечества подобное — далеко не новость, приливы и отливы интереса к поэзии наблюдались в разные времена в самых разных обществах. Известный отечественный этнолог Лев Гумилёв, сын двух выдающихся русских поэтов, Николая Гумилёва и Анны Ахматовой, в своих работах прямо связывал возникновение и распространение "поэтических эпидемий" с "пассионарными толчками" — некими событиями, локализованными во времени и пространстве, которые вызывают у населяющих эти локусы человеческих сообществ мутации, в целом повышающие уровень их энерго-информационного обмена с окружающей средой, способствующие их доминированию и экспансии. В качестве примера он приводил появление поэзии скальдов накануне эпохи норманнских завоеваний, арабской поэзии накануне эпохи пророка Мухаммеда и создания Халифата, китайской классической поэзии в период Сражающихся Царств. Вероятно, этот список можно продолжить и расширить — даже применительно к России и русской поэзии.
Сам Лев Гумилёв, как известно, был очень осторожен в определении физических причин таких "пассионарных толчков", лишь предполагая, что они каким-то образом могут быть связаны с особыми космическими излучениями. Хотя с не меньшей вероятностью сходные "излучения" могут исходить из глубин нашей планеты или носить какой-то иной, более сложный и комплексный, характер.
Тут важна подмеченная Гумилёвым связь между уровнем "пассионарности" человеческих сообществ, характером их энерго-информационного обмена с окружающей средой — и их общим интересом к созданию и восприятию поэтических произведений. Само же возникновение и существование феномена поэзии в абсолютно разных и даже не связанных между собой культурах и цивилизациях, несомненно, указывает на то, что данный феномен зачем-то этим культурам и цивилизациям, а следовательно — и всему человечеству, необходим.
Если учесть, что наше сознание и наш мозг работают в резонансном режиме с окружающим миром, "настраиваются" на него, и эти настройки, по своей природе, оказывается, носят характер "квантовой связанности" или "квантовой спутанности" (т.н. гипотеза Хаммерова—Пенроуза, или "квантовая теория сознания"), то можно предположить, что любое человеческое творчество, включая поэтическое, осуществляется в режиме "квантовой связанности" с некими вполне объективно существующими энергоинформационными структурами, которые в разных системах ценностей носят разные имена.
Отсюда уже напрямую следует тот факт, что люди (и поэты) в процессе творчества способны подключаться к структурам различного "энергоинформационного уровня".
Возможно, именно этим обстоятельством объясняется тот несомненный факт, что поэзия Пушкина является безусловной вершиной русской поэзии, по сравнению с которой даже Лермонтов, Есенин, Тютчев и другие "классики" воспринимаются как феномены всё-таки несколько иного и несколько меньшего масштаба.
Для описания этой ситуации и можно применить вынесенную в заголовок метафору "семи небес русской поэзии" (хотя, возможно, их вовсе даже не семь, а, скажем, девять). И если творчество Пушкина связывать с высшим, "седьмым" небом, то по этому иерархическому принципу, наверное, можно выстроить всю историю и всех авторов, когда-либо писавших стихи на русском языке.
Конечно, можно возразить, что все классификации такого рода — искусственны и субъективны, что "на вкус и цвет товарища нет". Но, если это действительно так, то место иерархии неизбежно должна занять синархия, та "вселенская смазь", в рамках которой Пушкина, Лермонтова, Есенина и Тютчева из сознания людей и школьных программ не только имеют право, но и должны вытеснять, скажем, разные "вредные советы" Григория Остера, "абсурдные стихи" Даниила Хармса и тому подобная "стихотворная продукция".
Да, конечно, во всём нужны мера и смысл. Да, в этом направлении необходима большая, но — во всяком случае, на мой взгляд — вовсе не бессмысленная и бесцельная работа. В результате которой, как частное следствие, поэзия Олега Бородкина как цельный феномен окажется не так уж далеко максимуму своего пространства и времени, России конца ХХ—начала XXI века.
