Русская дача

Иноземные словари констатируют, что dacha (англ.), Datscha (нем.), dacia (итал.) — это загородное "шале", играющее в России особую социально-культурную, досуговую и — хозяйственную роль. Дача — такой же самобытный феномен, как русский балет, русская интеллигенция или, скажем, "загадочная русская душа". Сей термин знаком иностранцам из-за популярности чеховских пьес во всех странах мира — пожалуй, ни один крупный театр не обошёл "Вишнёвый сад", где дачный вопрос стоит весьма остро. Негоциант Лопахин поучал беспечную барыню: "Вы будете брать с дачников самое малое по двадцать пять рублей в год за десятину, и если теперь же объявите, то, я ручаюсь чем угодно, у вас до осени не останется ни одного свободного клочка, все разберут". В хрестоматийной чеховской пьесе мы замечаем интереснейшую подробность — превращение имения в дачный посёлок. Или даже так — создание дачи по образу и подобию имения. Разрушить старый образ, дабы создать его же новое прочтение…

Само понятие "дача" сложилось ещё в петровскую эпоху и происходило от глагола "давать". Изначально это были места близ новой столицы, щедро даруемые Петром за верную службу. Смысл дач — привязать дворянство к унылой и мало устроенной "чухонской" земле. Во времена Пушкина дачей всё ещё именовали поместье под Петербургом. "С восхищением глядел он на ясное, бледное небо, на величавую Неву, озарённую светом неизъяснимым, и на окрестные дачи, рисующиеся в прозрачном сумраке", — это строки из недописанной повести "Гости съезжались на дачу". Также дачей называлась петергофская Александрия, выстроенная в 1830-х годах по заказу императора Николая I. Но время шло — постепенно уходила Россия вотчинная, Россия "дворянских гнёзд". Заявила о себе буржуазия, возникла прослойка состоятельных горожан: адвокатов, заводских управляющих, гимназических инспекторов, связистов. Лопахин конкретен, как все деловые: "До сих пор в деревне были только господа и мужики, а теперь появились ещё дачники". Дачник сделался популярным персонажем литературы — многочисленные чеховские герои снимали дачу на лето, знакомились, общались, играли в крокет и — в любовь. Знаменитая насмешница Тэффи иронически отмечала: "Дачник — происхождения доисторического или, уж во всяком случае, — внеисторического. Ни у одного Иловайского о нём не упоминается. Несколько народных легенд касаются слегка этого предмета".

Дача — это побег из жестокого, равнодушного города. Напряжённо и даже трагически это противопоставление звучит в рассказе Леонида Андреева "Петька на даче". Мальчик-подмастерье, проводящий дни в тяготах, волею судьбы попадает на дачу. Это становится для него культурным шоком — он никогда не был в таком райском месте. "В первые два дня Петькина пребывания на даче богатство и сила новых впечатлений, лившихся на него и сверху, и снизу, смяли его маленькую и робкую душонку". Но ничто, увы, не бывает вечным — вскоре мальчик оказывается в своём привычном кругу — в замызганной дешёвой парикмахерской для непрезентабельного люда. Что страшно, "…про город он забыл, а другое место, куда ему всегда хотелось уйти, — уже найдено". Основой рассказа послужило воспоминание однофамильца писателя — модного и востребованного парикмахера Ивана Андреева: он вышел из самых низов общества, но к моменту написания рассказа слыл богатым и уважаемым человеком, франтом и писаным красавцем. Так что не стоит сильно жалеть несчастного Петьку — его ждало блестящее будущее.

У Максима Горького дача — это плен души. Его "Дачники" — своеобразный ответ Чехову, притом что ответ — резкий и злобный. Его персонажи обитают в аду, который их, безусловно, тяготит, но они столь вялы, что их хватает лишь на сбивчивые монологи: "Власик! Знаешь… иногда, вдруг как-то… ни о чём не думая, всем существом почувствуешь себя точно в плену… Всё кажется чужим… всё такое не нужное никому… И все как-то несерьёзно живут… ". Настроение выражено репликой писателя Шалимова, в коем угадывается типичный интеллигент Серебряного века: "Но надо кушать, значит, надо писать. А для кого? Не понимаю…". Для Горького дачник — ущербный и бестолковый филистер. Эту же концепцию поддерживали функционеры 1920-х годов, утверждавшие, что дачный мир — это старорежимное болото, а сознательный пролетарий должен отдыхать в санаториях.

Таким образом, дача становится символом дореволюционной благости. Сельской тишины. Милых забав. Того, что было навеки утеряно. Растерзано. Совершенно прустовское звучание — в поисках утраченного времени. Возьмём таких непохожих авторов, как Владимир Набоков и Валентин Катаев. В набоковской "Машеньке" эмигрант, живущий в "каменном, сером мешке" равнодушного Берлина, вспоминает свою любовь. Страсть, вспыхнувшую когда-то на фоне дачного бытия. "В сосновом перелеске, на шероховатых стволах, вечернее солнце лежало огненно-румяными полосками. Из дачных садиков доносился стук крокетных шаров…". Дача тут выступает как зримый символ России, куда нет возврата. Напыщенный и нищий Берлин остро и драматически противопоставлен старой даче. Главный герой отказывается от встречи с Машенькой — она попросту невозможна в подобных декорациях.

Яркий большевистский автор Валентин Катаев, певец революционных будней и прекрасной солнечной современности, всё-таки позволяет себе ностальгию по дачам своего детства. "Утром под абрикосами был накрыт громадный стол, уставленный букетами полевых цветов. Середину его занимал сдобный крендель величиной с велосипед. Все дачники были приглашены под абрикосы к утреннему чаю. День, начавшийся так торжественно, продолжался в том же духе и закончился детским костюмированным вечером с музыкой и фейерверком…". Повесть "Белеет парус одинокий" писалась в середине 1930-х, когда русские, точнее, уже советские люди снова (sic!) распробовали вкус дачных вишен. Так, во многих гайдаровских вещах есть упоминание о дачах. Берём "Голубую чашку" и читаем: "Только в конце лета я получил отпуск, и на последний тёплый месяц мы сняли под Москвой дачу. Мы со Светланой думали ловить рыбу, купаться, собирать в лесу грибы и орехи".

История повторилась — уже на принципиально новом витке. Сталинский СССР активно возрождал все имперские традиции — пролетарии срочно перенимали вкусы у побеждённого сословия. Так родился феномен советской дачи, которая имела тот же смысл, что и дача дореволюционная. Парадигма дворянской усадьбы. Открываем томик Аркадия Гайдара. "Тимур и его команда". Дети, живущие летом на даче, не довольствуются купанием, играми и чтением хороших книг. Они помогают старшим и борются с "вселенским злом" в лице Мишки Квакина и его гнусного адъютанта Фигуры. Их борьба облечена в интереснейшую игровую форму. Тимуровский штаб напоминает романтическую каравеллу из приключенческих романов. "Женя заглянула через щель. Перед ней, как волны моря, колыхалась листва густых садов. В небе играли голуби. И тогда Женя решила: пусть голуби будут чайками, этот старый сарай с его верёвками, фонарями и флагами — большим кораблём. Она же сама будет капитаном".

В хрущёвские времена исполнилось пророчество чеховского Лопахина — дачник взялся за лопату. Выросло множество садоводческих и огородных товариществ, которые были призваны отчасти решить продовольственную проблему. Тогда участки выделялись для крупных предприятий и раздавались лучшим работникам. Так в Подмосковье появились товарищества с приметными вывесками вроде "Энергетик" или "Подшипник". Эти садово-огородные участки как юридически, так и фактически не являлись собственно дачами. Но люди с их "парадигмой вотчины" дружно принялись именовать свои "Подшипники" — дачными посёлками. Не в документах, конечно же, а между собой.

Вспоминается сцена из культового советского фильма "Москва слезам не верит". Жених Тоси везёт девушек на дачу, то есть на такой вот огород, полученный от производства. Однако ушлая модница Людмила, поняв, что им предстоит провести время не в роскошной "усадьбе" под липами, а в домике, стоящем посреди картофельных плантаций, кричит: "Нет! Нам это не подходит!". Для неё это — не дача. Она же знает вкус красивой жизни.

Со временем, к 1970-м годам, и эти посёлки сделались едва ли не элитными. На 6-8 сотках расцвели яблоневые сады, а дети и внуки огородников стали ощущать себя уже настоящими, подлинными, "чеховскими" дачниками. И всё вернулось на круги своя — гамак, велосипед, купание, шум вечерней электрички, ароматы луга, бабушкино варенье. В эпоху Застоя котировалась негласная формула советского благополучия: "Квартира — Машина — Дача". Дача — непреложно, причём лучше всего — поближе к границам города. Жаворонки, Внуково, Балашиха. У Владимира Солоухина есть знаменательная вещица — "Съезжались на дачу гости". Постмодернистские аллюзии всем понятны. Ну что, брат Пушкин? "В первом часу дня начали мало-помалу собираться гости на дачу в Мичуринце; некоторые по зелёной дачной улице с электрички, но большинство на машинах — ‘Жигулях’ или ‘Волгах’". Мичуринец — из той же серии, что и прочие "Энергетики", однако к моменту написания произведения — место престижной дольче-вита.

В конце 1980-х явился термин "фазенда". Откуда это? В 1988 году на наших экранах блеснула бразильская мега-звезда по имени "Рабыня Изаура". В "мыльном" сериале, заставлявшем трепетать сердца советских тружениц, постоянно звучало это сладкое, как тропические фрукты, словечко — фазенда. Шесть соток фазенды. В Можайском районе. Три часа в один конец. Кстати, именно на рубеже 1980-1990-х годов случился очередной дачный бум — снова началась массовая раздача земель, но, как правило, в отдалённых районах. Как шутили тогда сатирики: "От центра Москвы далеко, зато к пригородам Калуги близко". 1990-е годы — время "шикарных" построек и откровенного китча. Возникали закрытые дачные посёлки с развитой инфраструктурой и крутолобыми охранниками у ворот. Богатые и хваткие спешили жить… Время идёт, а мода на дачную жизнь никуда не уходит, только лишь наполняется новыми веяниями. Так, сейчас принято покупать старые дачи (хотя бы и в "Энергетике", ибо сие уже винтаж) и, не разрушая стен, делать ремонт. Дабы не утратить аромата старины. Потому что, как ни крути, а "парадигма усадьбы" — это в крови, никуда не денешься!

Кадр из фильма «Москва слезам не верит» (1979)