Мне сообщили, что умер саратовский поэт, блогер, бывший депутат, Александр Климов.
Зная, что сейчас будет много откликов, хочу заметить: он не любил, когда его называли Саша. Наверное, видел в этом амикошонство.
От души надеюсь, что это - мистификация. Завтра он появится в «Завтра», как тот Бубликов, или герой «Полётов во сне и на яву», и покажет язык: рано радуетесь! Я- жив! Я ещё всех вас переживу.
Но если этого не произойдёт, то Александр Климов ляжет ещё одним не застирываемым пятном на совесть.
Мы как-то забываем, что блогеры тоже смертны. Что они (т.е. мы) не герои компьютерной стрелялки. У нас нет кнопки «начать сначала», нет девяти жизней в запасе. Что тот объём негатива, который человек получает на форумах, может оказаться летальным.
Наверное, за последние лет 10 умерло много авторов. Но у меня было тут две таких воронки рядом со штабом. Первая - это Миша. Мы очень сблизились незадолго до его смерти, и он обо мне думал: называл меня нацистом и за рамками данного форума.
Если вы зайдёте в ленту Александра Климова, посчитайте, сколько стихов, статей, заметок он мне посвятил.
Александр, будучи по образованию математиком, обнаружил в себе желание быть поэтом. Поэтический талант у него, безусловно был. Среди «тонн словесной руды» попадались вполне себе вкрапления радия.
Просто для Климова злободневность была важнее, нежели шлифовка, необходимая для любого пишущего. Откликнуться на событие немедленно, чтобы «не ушло в подвал», «с утра - в газете, вечером - в куплете». Этим он себя и подставлял.
У нас ведь каждого мало-мальски пишущего человека «опекают» зоилы. Александра опекали постоянно два весьма талантливых поэта, отвечавших на всякий его опус разящими, меткими, едкими пародиями. Я тоже заходил порой к нему в ЛК, чтобы оставить экспромптик, и радовался, «как складно получилось». При ближайшем рассмотрении, большинство пародий, и моих в том числе, было атаками ad hominem.
Обыгрывалось несообразие пафосного штиля стихов и социального положения автора: мол, а ты то кто такой, забулдыга?
Но в чём Александру действительно нельзя было отказать, так это в моральной устойчивости.
На всеобщее желание отказать ему в праве быть поэтом, он отвечал: «я - толстокожий, я - абсолютно невосприимчив к критике». Я этим восторгался, думал - вот же кремень. Всё ему ни по чём.
Со стороны так и выглядело. В душу человеку не влезешь, и как он на самом деле реагировал на содержимое ночных горшков, ежедневно выливаемое ему на голову, не скажешь.
Но не бывает чека без корешка. Теперь мы все будем думать, чья именно колкость, чьё особенно метко найденное бонмо послужило той последней соломинкой, сломавшей спину довольно-таки мощного верблюда.
Александр жил форумом. Это был его и стол, и дом. В своём высоком рейтинге и пребывании на «доске почёта» Александр видел столь необходимое ему признание, которое он пытался замаскировать иронией.
Климов обращался к нашим авгурам печатной версии с просьбой рецензировать его книги. Откликнулся один Изя Шамир, написав покровительственную статейку, которой Климов остался недоволен и обескуражен.
Мне всё время хотелось что-нибудь сделать в его пользу. По мелочи. Решил закупить партию его книг. Сказал ему об этом. Ответа не последовало. Не думаю, что он подозревал каверзу с моей стороны. Вероятнее всего отказался ради обиды и гордости.
Климов, адепт «Красной Веры» (так назывался сборник его стихов), чувствовал себя поздним римлянином на пепелище, среди горящих мраморных дворцов и ликующих варваров: «кабак и церковь, более ничего».
Комья грязи, летевшие в «идею, питавшую их столько лет», были для него совершенно непереносимы. Но он видел целью своей жизни спуститься, подобно первохристианину, в катакомбы, и оттуда, из под глыб, сохранять свою веру для будущих археологов.
Мы потешались над этим. Я, впрочем, полагаю, что археологи грядущих времён приобщат стихи Климова к источникам по истории. Они и в самом деле многое узнают из них. Он проговаривал ИМЕНА. Имена великих, которые не на слуху.
Страшно человеку оказаться среди чуждых символов и смыслов. Особенно - когда некуда бежать.
У поручиков Голицыных был крымский пароход, «Париж, и модные салоны». У Рабиновича - Бруклин, а у некоторых - даже швейная машинка.
У саратовских коммунистов не было ничего, кроме советского Саратова. И когда Саратов перестал быть советским, у них не осталось вообще ничего.
Невозможно жить на цыпочках, постоянно думая, как слово наше отзовётся. Тем более это невозможно на политическом форуме, где схлёстываются полярные убеждения. А политическим форумом сегодня стал весь мир.
Но, полагаю, поэт Климов ещё явится ко мне во сне, и, торжествуя, заявит: «Что? Затравили, варвары? То-то! Угрызайтесь теперь!»
Вернувшись после нескольких месяцев отсутствия, я обнаружил, что Климов стал писать лучше. Позавчера я похвалил два его последних стихотворения. Не знаю, успел ли он заметить краем глаза.
Давайте восклицать!
