Революция как пример сумасшествия

Понимаю, сколько – и чего – сейчас иные прогрессисты – да и либералы – запустят в меня. Но что ж делать. Надо наконец-то понять что «революция», сиречь переворот, есть не только переворот в жизни общества и государства, но и – самое главное – переворот в головах немалого количества людей. И зачастую нельзя сказать, что люди к этому перевороту были внутренне готовы, даже если они и желали наступления нового мира и сердечно отрекались от старого, пытаясь отрясти его прах со своих ног. Ибо одно дело – желать, а другое – делать.

В старом мире, при всех его недостатках, у людей выработалось огромное количество привычек, почти бессознательно применяемых, ходов, как, кому и на кого жаловаться, устоев, которые могли казаться стеснительными (да часто и были таковыми), но к которым в трудную минуту люди прибегали. Когда же революция это всё разрушала, то сплошь и рядом образовывалось не новое народовластие (которое при старом режиме не могло нормально выработаться), но хаос, бесцеремонная власть сильного, которая подчас не урезонивалась властью – а, в лучшем случае, новая власть просто убивала на месте обнаглевшего сильного. Опять-таки это было подчас неизбежно – но порождало веру во всесилие «стенки» и призыв решать возникшие проблемы ею. «Сейчас товарищ Каганович расстреляет кого надо – и сразу будет порядок» - так рассуждали подростки в 30-е годы, видя бардак на железных дорогах. А ранее этой веры было ещё больше – когда люди видели, как вконец оборзевшую уездную ЧК прямо на улице в полном составе пристреливала спецкоманда ГубЧК. А далее – романтика крови, смерти, жертв – и своей и прочих, самоценность этого – то, о чём я уже писал ранее.

Но дело не только в этом. Ибо, во-первых, у многих происходила переоценка ценностей. То, что ранее казалось отсталым, уродливым и никчёмным, получало новый вес и цену. А былые мечтания о новом устройстве блёкли. Ибо одно дело – за рюмкой чая рассуждать о народовластии и совсем другое – пробовать эту власть применить. Тем более что она может быть и совсем не по шерсти. Как сказал один ехидный человек, одно дело – слушаться Богоданного монарха – и совсем другое – подчиняться решениям народного собрания, где принимали участие такие сволочи, как ты и твой сосед…

Но и это ещё не всё. Ряд решений, о которых не предполагалось ранее, но которые приходится принимать и проводить в жизнь из-за возникших непредвиденных обстоятельств, не могут не казаться многим абсурдными. А революционные активисты, оказавшиеся на коне, ещё подкидывают всё новые и новые фантазии, которые кажутся органичными только для них – а для остальных выглядят так, как будто бы им сказали, что теперь едят ушами, а слушают ртом. Абсурдизм окончательно выбивает почву из-под ног традиционно мыслящего большинства – и оно оказывается бессильным перед внушениями активистов. Булгаковский проф. Преображенский не зря говорил, что разруха не на улицах – а в головах. Другое дело, что это самое большинство всё-таки старается отстоять свои какие-то остатки прежних опор. Как ни воевали в 20-е годы с семьёй и стремлением украсить жизнь – стоило прийти к власти т. Сталину и провозгласить ценность семьи (за что на него страшно негодовал Троцкий), равно как и допустимость прежних украшений быта (комсомолки смогли, наконец, одевать серёжки, не боясь проработки на собрании, а мужчины – дарить цветы женщинам, не боясь упрёка в пресловутом мещанстве) – как народ, что называется, кинулся к этим остаткам прошлого, радостно благодаря «отца родного». И для многих приснопамятные годы запомнились не «чёрными воронками», а тем, что «жить стало лучше, жить стало веселей» – в том числе и из-за разрешения украшательства… Жизнь стала обретать остатки прежней логики. Но – только остатки. Революция есть революция – то есть ещё и кошмар и сдвиг мозгов.

Повторяю: абсурдизм был всюду – и в немецкой революции тоже. И он немало помог фюреру проводить множество таких установок, от которых прежние бюргеры бежали бы бегом. Но сейчас вопрос не в этом. В наше время проводится ряд грандиознейших экспериментов по прививанию ряду народов, оказавшихся в подчинённом положении по отношению к Штатам, именно абсурдистских фокусов. Надо сказать, что в этом ряду были и мы. Наша контрреволюция 90-х оказалась по многим параметрам схожей с революцией. Прежние капиталистические устои, к которым и должна была, по идее, приходить контрреволюция, оказались напрочь забытыми. Будь это на рубеже 50-60-х, когда ещё оставались частники в деревне и были артели в городах, когда ещё были живы те, кто помнил, как оно было при «царе-батюшке» – может, контрреволюция и была бы в чём-то органичной. Но когда всё было напрочь забыто и пришлось с нуля осваивать какую-никакую деловую и трудовую этику, да ещё под давлением восхвалений жизни бандитов и проституток… как выстоял русский народ – уму непостижимо. Тут, пожалуй, помогли какие-то остатки уже сталинской этики труда – в отдельных важнейших областях таковые сохранялись – да огромная страсть русских людей к изобретательству. Помогло и другое. Заполыхавшие окраины жёстко разрушали либеральную картину мира, порой возвращая к реальности даже таких, гм, персон, как г-н Ельцин. Словом, сдвиг мозгов а-ля «город Зеро» (см. анализ этого фильма у С. Г. Кара-Мурзы) в целом провалился.

Зато он вполне воссиял у «небратьев». Конечно, этому способствовало многое. С ними шла отдельная работа. Делалось всё для того, чтобы они почувствовали себя вырвавшимися из-под ярма «старшего брата». Внушались самые несбыточные надежды. Люди, смотревшие на роскошный Запад, думали – а как бы им прикоснуться к такой же жизни, стать своими? И прельщались этой иллюзией, не желая понимать, что никто им этого не даст – исходя из тех же рыночных постулатов. Соблазн шёл и по другой линии. Если Россия как бы не имела для Штатов самостоятельной ценности как сила, противостоящая режимам, Штатам неугодным, да и не особо стремилась к подобной роли (полыхание окраин, повторюсь, отрезвило многих) – то для Украины соблазн противостояния России был велик – хотя бы в плане получения под это поддержки Запада. Кроме того, в некоторых кругах украинской интеллигенции издавна бытовал комплекс неполноценности. В том же XVII веке через Украину проходило на Русь немало западных ценностей; Украина (как и Белоруссия) оказывалась первой в их усвоении, потом всё это переходило на Московскую Русь – и, в отличие от продвинутых, но не слишком сильных украинских реализаций, несущих на себе все черты провинциализма, вырастало в нечто имперски мощное и самобытное. Каково это было впоследствии осознавать украинской интеллигенции, в целом (в отличие от интеллигенции русской) националистически настроенной! К тому же, строго говоря, украинский народ начал формироваться только в XIV веке. Опять же – сколько поводов для уязвления комплекса! Были и соблазны трактовать свою историю как нечто особенное. Так, разруха своевольничания («руина» XVII века), бывшая, по сути, селянской копией антигосударственности польской шляхты, трактовалась как стремление к свободе в противовес «московскому рабству». Всё это всплывало в период противостояния…

В итоге – без всякой революции (нельзя же считать эту самую «гидность»-гадость чем-то серьёзным) появилась почва для всяких фантазий, порывающих со всем, включая здравый смысл, но дающих возможность «пышатися» - сиречь гордиться. Как всё это подталкивает к сдвигу мозгов – и, следовательно, к принятию любых неистовств, вплоть до нацизма – вряд ли нужно говорить. Свою роль сыграло и стремление к власти, к командованию определённой украинской прослойки; и в имперской России, и в СССР эта прослойка усердно делала карьеру; с приходом «нэзалэжности» многим из них карьеру делать стало негде. Снова комплекс… А тут ещё повышенное внимание со стороны Запада, напоминания об «иге Москвы» и проч. В этих условиях даже всякие фокусы городских сумасшедших, вроде г-на Бебика, не будучи принимаемы большинством народа, играли свою роль, постепенно расшатывая сознание. А уж потом шли в ход классические приёмы расчеловечивания, вплоть до создания пародии на «человекопарки» (актёр, играющий роль «москаля», вечно грязного и пьяного, в клетке). Прочие же приёмы, вроде «личинок колорадов»… и говорить не хочется.

Будь я священником – наверное, здесь, вспомнив все эти «пышания», сказал бы, подъяв важно палец, проповедническим тоном: «Гордыня – мати многим грехам». Но я не священник, на это права не имею…

Впрочем, разумному достаточно.