Мой давний добрый знакомый, один из лучших русских критиков, вечный скиталец по Руси Валентин Яковлевич Курбатов как-то незаметно подошел к своему 75-летию. Кажется, еще недавно ездили с ним по Байкалу, вместе с русскими писателями и Валентином Распутиным, кажется, еще недавно с Дмитрием Балашовым, Виктором Лихоносовым, и тем же Курбатовым сидели у меня дома в Петрозаводске, и мой папа играл на балалайке, а мама стряпала к нашей встрече пироги. Это было во время знаменитой поездки русских писателей по Северу, организованной Сергеем Залыгиным. Но ушли уже в мир иной мои папа и мама, ушли и Балашов с Астафьевым, ушла добрая половина участников этой поездки, да и оставшиеся уже выглядят не по-боевому, но Валентин Яковлевич Курбатов все также неутомим, продолжает работать, выпускать новые книги, да и поездки свои не оставил. Вот совсем недавно мы с ним вернулись из Ясной Поляны, где участвовали в девятнадцатых Яснополянских писательских встречах, надеюсь, доживем и до юбилейной двадцатой встречи.
Для меня Валентин — некий псковский кудесник, целитель, собиратель. Вроде бы мы с ним оба — литературные критики, но, если я подчас и обрушиваюсь со всей страстью на то или иное неудачное произведение, или на целое направление, на чуждый мне литературный лагерь, то Валентин, будучи схожим со мной по многим взглядам, истинный православный, патриот России, воевать ни с кем не любит, он — врачует даже неугодных, далеких от него писателей. Врачует добрым словом, проникновенной речью, даже взглядом своим. Кто еще мог как-то утихомирить разбушевавшегося Виктора Петровича Астафьева, кто еще мог продолжать свой долгий терпеливый диалог с яростным либералом Александром Борщаговским?
Только псковский кудесник. Он дружен и с непримиримым имперцем Александром Прохановым, и с отчаянной советской патриоткой Татьяной Глушковой, и с преемником толстовского рода Владимиром Толстым. При этом никогда не кривит душой, остается на своих позициях. Такие собиратели Руси и русской литературы крайне нужны отечественной словесности. Он не будет устраивать яростные дискуссии, не будет рваться на митинги, но проповедовать-то он будет всем очарованным слушателям своим всю ту же русскую правду.
К примеру, путешествовал не так давно Валентин Яковлевич вместе с Валентином Распутиным по Ангаре, и почитывал заодно "Дневник писателя" Ф.М.Достоевского. И что же он там вычитал для своих читателей: "Это было "предисловие" Федора Михайловича к своей "Речи", писанное много позже, когда его уже отобнимали и славянофилы и западники. И он вдруг смутился западническими-то объятьями и решил договорить им в лицо то, чего не было в "Речи", и уклонился от примирения, объяснив, чем ему чужды эти русские "европейцы". Он "раздел" их программу от передовых украшений и написал самую суть, и прочитайте-ка! Ведь мы сейчас слово в слово эту оскорбительную программу выполняем, будто она вчера принята Госдумой и утверждена Советом Федерации.
"…Мы намерены образовать народ наш помаленьку, в порядке и увенчать наше здание, вознеся наш народ до себя и переделав его национальность в иную, какая там сама наступит после образования его. Образование же мы оснуём и начнём с чего и сами начали, то есть на отрицании всего прошлого и на проклятии, которому он сам должен предать своё прошлое. Чуть мы выучим человека из народа грамоте, тотчас же и заставим его нюхнуть Европы, начнём обольщать его Европой, ну, хотя бы утончённостью быта, приличий, костюма, напитков, танцев. Словом, заставим его устыдиться своего прежнего лаптя и квасу, устыдиться своих древних песен и, хотя из них есть несколько прекрасных и музыкальных, но мы всё-таки заставим его петь рифмованный водевиль, сколько бы вы там не сердились на него. (Как тут не заметить в скобках, что мы уж один рифмованный водевиль и поём, даже в самом прямом смысле: "Кошки", "Нотр-Дам де Пари", "Чикаго" — В.К.). Одним словом, для доброй цели мы многочисленнейшими и всякими средствами подействуем прежде всего на слабые струны характера, как и с нами было, и тогда народ — наш. Он застыдится своего прежнего и проклянёт его. Кто проклянёт своё прошлое, тот уж наш. Если же народ окажется не способным к образованию, то и "устранить народ".
…Не можем же мы, приняв наш вывод (а перед этим говорилось о единстве и красоте народа — В.К.), толковать вместе с вами, например, о таких вещах, как Le Pravoslavie и какое-то будет бы особое значение его. Надеемся, что вы от нас хоть этого не потребуете?" (А-а! Чувствуете как в этом пропасть иронии — хоть этого-то не потребуете?" — В.К.)….".
Даже у Валентина Распутина сердце от таких постоянных нападок нашей либеральщины устало, не желает слушать, а наш тихий псковский кудесник не позабудет вновь напомнить об особенном значении русской Церкви, о целительности Православия, и о мистической силе русского Слова. Сила в статьях и книгах Валентина Курбатова не в борьбе его, не в постоянном тереблении души, а в желании успокоить, обрадовать, исцелить читателя и слушателя, вернуть ему чувство света. Он знает о важности писательского умения окликать друг друга через все границы и препоны, с опытом людей, одинаково знавших страдание и любовь… Неслучайно многие писатели считают Валентина Курбатова как бы самым умеренным критиком русского патриотического направления, а его давнего сотоварища Льва Аннинского — таким же самым умеренным критиком либерального направления. Так ли это, или не так, но и на самом деле это наши связующие нити между либеральным, прозападным и консервативным, государственническим направлениями отечественной словесности. Вот они и собрались в жюри Ясной Поляны, под крылом советника президента Владимира Толстого.
Не будь юбилея, небось, и не вспомнил бы Валентин Курбатов о своем возрасте, столько дел наваливается, только отчитаешь всех номинантов "Ясной поляны", выберешь три-четыре достойных кандидатуры, тут уже и другое жюри на очереди, другие книжные новинки ждут своего отзыва. Для критика не так страшно писать, особенно, если у тебя такое легкое перо, как у Курбатова, что бы ни написал, все выглядит изящно, природный эстет, не иначе. Но вот читать груду книг с каждым годом все сложнее, тем более мастер старой школы не умеет пробегать по страницам, даже самую дрянную книжку надо помусолить до конца. А надо ли все это на самом деле, когда читатели от тебя ждут рассказов о русской классике, узорного слова о литературе, бесед с знаменитыми современниками. Но куда критику деваться от поденщины? Кто еще сегодня читает внимательно книги? Критик, как последний читатель на земле. Всегда живой, всегда этакий массовик-затейник в самом наивысшем смысле этого слова. Да он и не скрывает своей любви к балагурству:
"Когда в Красноярске снимали фильм про Астафьева "Жизнь на миру", тоже сначала не могли разговорить Виктора Петровича и позвали меня. Я там трещал, плясал, ходил колесом. Когда Виктор Петрович заговаривал, включалась камера. Позвали меня на премьеру, а там в конце титры: "В фильме снимались выдающийся писатель Виктор Астафьев и критик Валентин Курбатов"…". Еще затейливее была роль Курбатова во время съемок фильма с Распутиным, тем более сразу же после гибели его дочки. "А отменить уже было ничего нельзя. Вот и надо было быть рядом, шутить, смеяться, сводить с людьми. А как фильм увидел… Матушки мои! Прямо в кадре хожу, шучу, посмеиваюсь. Оказывается, режиссер увидел потом в материале возможность подчеркнуть печаль Валентина Григорьевича моей беспечностью — Пьеро и Арлекин. Я так и не смог досмотреть фильм от стыда…". Не стыдись, Валентин, твое скоморошничество лишь украшает тебя, также как изящные словеса твои точные литературные портреты. Лишь красотою слова и спасется мир. И вся курбатовская беспечность и шутовство — ради главного, спасения людей. "Мы действительно встанем под колокольный звон, и тогда уже с нами ничего нельзя будет сделать. Другого пути спасения нет… вернуть себе духовное устроение можем. А это куда более надежная защита, чем ракеты и прочее тяжелое вооружение.
Вручают в этом году государственные премии, лауреаты сплошь зенитчики и ракетчики, "Росатом" — название-то какое угрожающее, — а в конце выходит Валентин Григорьевич Распутин, и зал хлопает ему, как никому не хлопал. Интуитивно понимают люди, что не "Росатом" спасет Россию, а дух и свет. Вопрос только, захотим ли мы идти этим путем, предпочесть крест временному земному благополучию…".
Вот и к юбилею своему Валентин Яковлевич Курбатов презентует новую, только что вышедшую книгу "Пушкин на каждый день". В этой книге собраны все эссе и заметки разных лет, посвященные нашему великому гению. Впрочем, и Пушкин по-своему отблагодарил критика, в 2003 году Валентину Курбатову была вручена медаль Пушкина, в 2010 году он получил "Новую Пушкинскую премию". Да и в этом, 2014 году Курбатову была вручена Патриаршая литературная премия, не иначе, как с пушкинского благословления. Издана книга в Пскове, и потому вряд ли доберется до Москвы.
Любители эстетской изящной эссеистики Валентина Курбатова и родословную его ведут прямо из дворянства, из нежного воспитания с гувернерами. Не тут-то было. Родился кудесник критического пера в семье путевых рабочих 29 сентября 1939 года в Ульяновской области, рос первые годы вообще в сыром подвале, и лишь после войны мать с сыном переезжают на Урал, к отцу, в город Чусовой. После окончания школы в 1957 году Курбатов работает столяром на производственном комбинате. В 1959 году призван на службу во флот. Во время морской службы на Севере работает радиотелеграфистом, типографским наборщиком, библиотекарем корабельной библиотеки. В 1962 год приезжает во Псков, где уже остается навсегда. Работает сначала грузчиком на чулочной фабрике, потом корректором районной газеты "Ленинская Искра", литературным сотрудником газеты "Молодой Ленинец". Заочно заканчивает в 1972 году ВГИК, факультет киноведения. А дальше уже начинается активная литературная жизнь, которую уже ни в какой формат биографии не вставить. Лишь какие-то вехи. Жюри, премии, редколлегии. Выбиться провинциальному критику из Пскова в первые ряды современной русской литературы не так-то просто. Заставить себя услышать — еще труднее. Не у каждого нашего критика такая боевая биография, тут тебе и столяр, и четыре года на флоте, и районная журналистика. Как прорваться сквозь все эти заслоны в литературу? Да еще если ты не стихи, не прозу пишешь, а какие-то литературные размышления?! Трогательно его признание: "Не знаю, почему, я все время стеснялся, когда меня представляли „критиком“. Все казалось, что занят чем-то другим, менее прикладным и сиюминутным. Ну, а теперь вижу, что „диагноз“ был верен. Как все критики я не доверял слову, рожденному одним чувством, одной интуицией, и потому не был поэтом. Как все критики, я не доверял чистой мысли, жалея приносить ей в жертву сопротивляющееся сердце, и потому не был философом. Как все критики, я торопился договорить предложения до точки, не оставляя ничего на догадку и сердечное сотворчество читателей, и потому не был прозаиком…".
Он автор книг об Астафьеве, Пришвине, Распутине, Гейченко, Селиверстове, не менее интересны его размышления и записки путешественника, его любимые эссе: "Подорожник", "Наше небесное Отечество", "Нечаянный портрет". Курбатова читать интересно даже вне конкретного предмета его исследования, сами его мысли вслух. Кого оставят равнодушными даже такие автобиографические этюды: "Как это Александр Сергеевич в "Капитанской-то дочке" писал: "Когда еще матушка была мною брюхата, я уже был записан сержантом в Семеновский полк". Ну, да иные дни, иные сословия — и все по-другому. Когда матушка собиралась рожать меня, я отчего-то упрямился — видать, в сержанты хотел: война уж была на горизонте — шел 39-й год. И уж акушерка искричалась вся: "Корову пора встречать — вечер уже, а она тут…". И матушка уж устала, а рожала дома в будке путевого обходчика, где мы тогда жили. Ну и я, наконец, устыдился — и матушку жалко, и акушерку: кто корову-то встретит? И только явился, как вспыхнула проводка — сентябрь, дожди, всё на живую нитку. Слава Богу, тут явился отец, увидел, хватил топором по проводу, лампочка взорвалась, я заорал и начал жить.
А потом было все как у всех. До семи лет жизнь в землянке — бывшем погребе. В средней России (а я родился под Ульяновском) их рыли во дворах. Дом у деда отняли. Как же — кулак, дюжина детей спят на полу — даровая рабочая сила. Но все-таки устыдились и погреб оставили. В нем мы и жили под неустанную дедову молитву. А потом был Урал, Чусовой, где уже жил Астафьев, пионерство с зашитым в кармане куртки крестиком. А там комсомол, флот, грузчик, журналист, певчий церковного хора, писатель. Я же говорю — как у всех. Просто жизнь в стране и со страной, которая всем нам матушка и всеми нами брюхата, а уж родимся ли мы ей на радость — это от нашей любви…".
Тут тебе заодно и Пушкин с "Капитанской дочкой", и Астафьев, и пионер с зашитым в кармане крестиком, в который веришь, и вся твоя родная страна целиком. А уж по красочности языка и впрямь, никто из нынешних критиков не сравнится с Валентином Яковлевичем.
И, конечно же, о ком бы он ни писал в своих портретах и эссе, как и всякий писатель, (а критика — это тоже литература), он пишет о себе, что и не скрывает: "Все мы видим мир по-своему, и каждый из "героев" скажет, что все было не так, и не узнает себя. Но мы ведь все с вами — только система зеркал, и нас столько, сколько людей нас видят. Все мы заложники чужого взгляда. Это осколки моего зеркала, и что в нем отразилось, то отразилось в силу моего зрения и разумения. И это ведь не портреты насельников монастыря, отцов и владык, и моих товарищей. Это в известной и даже в большей степени автопортрет моей души, моего понимания мира, моей веры и моего неверия"…
Что можно еще сказать о юбиляре. Отмечен премиями "Литературной газеты" (1987), журналов "Литературное обозрение", "Смена", "Урал", "Наш современник" (1992), "Дружба народов" (1998), еженедельника "Литературная Россия" (1997), администрации Псковской области, им. Л. Н.Толстого (1998). И так далее, и далее.
Мне интереснее другое: его видение литературы, даже беглые зарисовки писателей, движение самого литературного процесса через те жюри и конкурсы, в которых Валентин Курбатов принимает до сих пор самое горячее участие. Он — живой участник живой русской литературы. Просто душа у него болит за Россию. "Вычеркни, как мы сделали, из словаря два вечных слова "Родина" и "народ" — и нет великой страны", — предупреждает писатель. Вот уж верно, родина у нас одна, и на разные России она не делится.
