Авторский блог Сергей Угольников 12:50 18 августа 2019

Прошлое двух иллюзий

часть главы неизданной книги

Если не смеяться над предсказаниями Маркса, а всерьёз относиться к фразе «день немецкого воскресения из мёртвых будет возвещён криком галльского петуха», и считать этим петушиным криком не сороковой, а шестьдесят восьмой год двадцатого века, то генезис территориальной детерминации первой фрейдомарксистской революции, похоронившей всякие перспективы марксизма – слишком очевиден. Он обусловлен скоростью капитуляции Франции после начала Второй Мировой Войны и функционированием её органов управления в период немецкой оккупации. Учитывая невозможность скрыть тот факт, что главную роль в победе над Германией играла страна формально победившего марксизма, «публичным интеллектуалам» для устойчивого паразитирования на функционале «Разума и Просвещения» стали необходимы другие подпорки. Поствоенным европейским «революционерам» надо было придумать не реальный национал-социализм, сосуществование с которым для французов не доставляло больших неудобств, а виртуальный, с которым, в отличие от настоящего, они могли бы имитировать сражения и победы. И фантомным фашизмом может быть названо любое социальное явление, которое легко интерпретируется как «репрессирующий авторитет», от Платона до Де Голля, и от обрабатываемого клочка земли - до конвейера. Луддизм, имевшим своим «гуманистическим» обоснованием наличие «рабочего класса», в новой, поствоенной фрейдомарксистской системе координат уже может существовать и без абстракции страдающих авторитарных рабочих, в своём субкультурном гетто «левых интеллектуалов», зависимых от процесса обмена, а не производства. Коренное изменение в способе производства превратилась в банальную деиндустриализацию Европы и перемещении производства в страны с более дешёвой рабочей силой. А развитие средств связи определило обслуживание «новыми левыми» тяжестей страданий синтезированного «прекариата» (термин, деформировавший марксистское представление о «собственно торговых народах»), занятого обслуживанием увеличившихся трансакций и пестующего индивидуальность, ограниченную нью-эйджем.

Естественно, что большая часть вновь возникших асоциальных активностей фрейдомарксистов была связана и с другими актуальными международными политическими изменениями. Утрата США территории игровой, сексуальной рекреации на Кубе было компенсировано созданием условий для частичной фрейдистской либерализации собственной этической структуры, с одновременной «демократизацией» «околофрейдистского» процесса. Если в период послевоенной (формально – антимарксистской) «охоты на ведьм» протестантская этика допускала сексуальные вояжи на «Остров Свободы» для представителей североамериканской теневой экономики, то после «сексуальной революции» порядок рекреации, территориально стал гораздо менее «отчуждённым». Декларативно-марксистская, социальная революция на Кубе привела к фрейдистской, политической деформации социума США, с увеличением влияния иррациональных, неформальных компонентов политики, расширенного включения в неё асоциальных элементов. В довесок ко всему, военные поражения в Корее и Вьетнаме привели к необходимости искать больше внешнеполитических империалистических компромиссов в Юго-Восточной Азии. Американской пропагандистской машине пришлось заниматься пинг-понговой дипломатией с революционным и марксистским Китаем. Включение элементов «недопустимого» ранее марксизма во внешнеполитический «буржуазный» фрейдизм было необходимо, ибо социальная, декларативно-интернациональное ложное сознание Маркса получило большее международное распространение, чем антропологическая идеология Фрейда.

Это увеличение сложностей политической компиляции происходили одновременно с повышением экономической роли углеводородов, увеличением экономической зависимости США от стран Персидского залива, и СССР от внешних цен на нефть (которую стал устанавливать «свободный рынок» монопольного продавца и покупателя, Америки и ОПЕК). Необходимость стабилизации присвоения энергии и канализации финансовых потоков, повышала политическое влияние исламских нефтяных монархий, делая необходимым поиск большего количество основ для взаимодействия монархий и демократии. Поддерживаемые марксистскими фрейдистами социальные факторы религиозности, коллективного взаимодействия гуманных исламистов и God’s own country Соединённых Штатов, в противостоянии безбожному СССР, где тоталитарно угнетают все религиозные группы, - на время канализировал направление агрессии реакционных клерикальных режимов стран Персидского Залива в желаемое для США русло. Поражение ортодоксального марксизма от разновидностей гуманизма, включая фрейдизм – поставило под террористическую угрозу и страну, экспортирующую фрейдомарксизм, но про отдалённые перспективы никто из экспортёров перманентных революций не задумывался.

Симбиоз марксизма и фрейдизма, как свойственно эклектическим доктринам, образовал несколько рекламно-политических страт с разной степенью финансовой зависимости от буржуазной машины подавления, имитировавших конкуренцию между собой. Маркузе (вероятно, под воздействием необходимости пропаганды сближения с китайскими социальными экспериментами) называл деятельность конкурирующих фрейдистов именно ревизионистской школой, идеологически встраиваясь, и экономически используя потенциал конфликта между советскими ревизионистами и китайскими гегемонистами. Но трудно не согласиться с его мнением, согласно которому: «использование самоочевидностей и расхожих трюизмов - наглядно свидетельствует об упадке теории в ревизионистских школах».[1]Другой вопрос - почему и каким образом ревизовали фрейдизм его конкуренты в своём деле получения политических преференций. Неофрейдист Фромм использовал трюизмы, подводя под упадническую теорию для буржуазных индивидов – теорию передовую, для революционных масс, качественный состав которого пытался определять из своих антропологических предпочтений. Конечно, и сам ортодоксальный фрейдизм, после событий Второй Мировой, не мог оставаться без тотальной ревизии. Трактовка исторических событий времён победы немецкого «гражданского общества» над государством, через призму фрейдистского взгляда – не дают оснований для сочувствия к страданиям «собственно торговых народов» этого периода. Ведь обходясь без ревизии психоанализа, некоторые сопутствующие политические события сороковых-пятидесятых годов двадцатого века, ущемление в гражданских правах отдельных социальных групп - могут быть объяснены самостоятельным стремлением этих групп к Танатосу, или девиациями, как бы сошедшими из фильмов «нацисплотейшена».

Такой неревизионистский психоанализ - мог бы поставить под сомнение не только моральные качества фрейдистской аудитории, подвергнутой репрессиям, но и значительно деформировать представления о справедливости и без того спорных межгосударственных выплат после периода доминирования «гражданского общества» над немецким государством. Это впрямую следует из фрейдистской констатации наличия «аномалий характера <…> целых народов, обременённых тяжким страдальческим прошлым[2]». Даже в период Первой Мировой Войны, декларировавшей превалирование имперских интересов над национальными, можно заметить более чем достаточную степень отчуждения «страдальческих народов» от своей гражданско-правовой идентичности. Фрейд приводит высказывание индивида единой с ним народности, желавшим отмщения за своё «тяжкое прошлое» грядущими национальными поколениями, что, по мнению всё того же Зигмунда, свидетельствовало о «не желании себе потомства[3]». Естественно, что в «сохраняющей психоаналитическую непорочность» идеологической матрице - экономические субвенции и репарации для «пострадавших» сообществ, добровольно стремившихся к суициду - лишены рациональных мотиваций. По этим причинам «чистый» фрейдизм, без ревизионизма, как приватная сфера социализации, ушёл в гетто мегаполисов, оставив на политической поверхности свою застенчивую, ревизованную марксизмом модификацию. В этих рефлексах неофрейдизм копирует английскую систему обоснования притязаний «неведомым образом», с поправкой на то, что английская система взглядов формируется под воздействием территориальных ограничителей, а неофрейдистская – под давлением антропологических.

Занятно и то, что отклонения фрейдистского характера возникают в интерпретации марксизма и в позднейший, постмарксистский период, когда политическая обусловленность их существования перестала диктовать суровую необходимость «расширять сознание» до примитивных символов. Марксисты «антитоталитарного» исторического периода уже не пытались привнести в теорию классовой борьбы элементы психоанализа, а старались просто «омолодить» «вечно юное» учение, для формирования относительного спроса на идеологию. Однако получилось так, как со сборкой кровати с военного завода, из разрозненных деталей всё равно вышел автомат. Потому что беспристрастный (насколько это возможно при обращении к идеологии) возврат к интерпретациям истории, изложенной в «философских рукописях» «раннего» Маркса делает заметным то, что Основоположник – явно не был самым лучшим знатоком, ценителем и теоретиком европейской античной культуры. Его настойчивость, методичность в интерпретации как греческой, так и римской мифологии – никак не дотягивает не только до эстетических высот поэзии Ницше, но и до предельно низкой, утилитарной, примитивной этической антропологии Фрейда. «Постмарксистские» интерпретаторы Маркса, имплицитно понимают, что для «преодоления» марксистскими изысканиями романтичной поэзии – им не хватит возможностей не только собственного эстетического авторитета, но и окружающей, исторически сложившейся среды восприятия. Они живут в условиях, когда диктатура «мультикультурности» позиционирует античную демократию как «культуру мёртвых белых мужчин», поэтому им приходится идти по пути снижения вовлечённости в античную сложность, упрощения трактовок. И это, выстланное благими намерениями начинание по приближению марксизма к массам, «невольно» вгоняет неомарксизм во всё те же национальные рамки, заданные психоанализом.

Да и собственно эстетические, имеющие чёткие рамки восприятия, оценочные критерии Маркса и Фрейда располагаются гораздо ближе друг к другу, чем к находящемуся «по ту сторону этики» ницшеанству. Попытка преодоления романтики - углублением анализа, в присутствии катализатора моральной социальной доктрины становится невозможным, возможен только путь вниз. Возврат к «древним-юношеским», декларативно-неразрывным корням марксизма формирует «гуманистические» спекуляции, подобные инфантильным спекуляциям Фромма – даже без каких-либо ссылок на Фрейда. Происходит «самозарождение» неофрейдизма в марксистском гуманизме («подобно межмировым богам Эпикура»), без какого-либо воздействия активных субъектов фрейдистской идеологии. И при всём желании «разнообразить и очеловечить» устремления Маркса, это желание, «самой своей функцией» – лишь увеличивает их антропологические, механистические, «одномерные» отклонения. Маркс и Фрейд, декларировали безграничность своих доктрин, но у классовой подхода это получалось чуть убедительнее, чем у сексуального. В отличие от Маркса, Фрейд оговаривается почти сразу: «Возраст постольку играет роль в вопросе о выборе подходящих для психоаналитического лечения больных, поскольку лица в возрасте за 50 лет утеряли, с одной стороны, пластичность душевных процессов, на которую рассчитывает терапия, - старые люди больше не поддаются воспитанию – и поскольку, с другой стороны, обилие материала, который необходимо обработать, затягивает до бесконечности длительность лечения. Граница минимального возраста определяются индивидуальными особенностями; молодые люди до половой зрелости прекрасно поддаются воздействию[4]». Возрастная детерминация всё-таки есть, и фрейдизм, рассчитанный на интеллект подростка, смеющегося над словом «многочлен», и по этому признаку увеличения примитивности формально способный к широкой территориальной экспансии, в реальности – ограничен европейской цивилизацией гораздо больше, чем марксизм. Миф об Эдипе, даже и без интерпретации его Фрейдом - невозможно распространить на народы, отдалённые от греческой мифологии, у них достаточно своих мифов и символов при них. Интерпретации отсутствующего опыта – нерациональны, даже если присутствовало такое желание избыточности. А рационализация желания приводит к пониманию, что достаточного авторитета внеевропейские толкователи не своего символизма достигнуть не могут. И тут, как и в случае с эстетикой, этика нью-эйджа становится способом экстерриториального манипулирования европейской политэкономикой, оставив без попечения внеевропейские культуры.

Ограниченным европейским территориям сексуальные фрейдистские термины приходится заимствовать в других традициях. Используя этот «метафизический» фактор, в начале своих застенчивых реинтерпретаций - Фромм утверждает, что не ограничивает этиологическое значение сексуальности по сравнению с фрейдовской, а неким таинственным образом - расширяет понятие[5]. Как это можно сделать - осталось недообъяснённым ни теоретически, ни практически. Ведь «Лавуазье сексуальных отношений», вероятно, приняв на вооружение творческие достижения Энгельса, одухотворил не только определение сексуальности, но определение «любви» - множеством не только «общечеловеческих», но и псевдохимических представлений. Естественно, что Фромм - никак не мог предшественника «расширить», этому порыву препятствовала не только первоначальная безграничность, но и вся структура психоаналитических мотиваций, способствующая накоплению отупляющих рецессивных осадков. Но эта застенчивость определения - и обрадовала застенчивых инфантильных «революционерок». Именно «революционерок», ибо пубертатных «революционеров», Фромм, в силу как своего гипертрофированного ханжества, так и субъективного гендерного разграничения любви на «бескорыстную материнскую» и корыстную отцовскую», обрадовать не мог. Ну, в самом деле, невозможно же в новоевропейской традиции, включающей в себя поэзию Ницше, без смеха читать предостережения: «моральный нигилизм – вот плоды подобного «радикализма»»[6]. Пугать читателей нигилизмом да ещё и радикализмом – это слишком заунывно даже для викторианской эпохи, и совсем удивительно для эпохи после Фрейда. Но и для такого порогового ограничения Фроммом своей аудитории - есть вполне рациональные мотивации, как и для «не знания» им термина «декаденты». Потому что примерно таким же незатейливым образом Фромм пытался сепарировать для аудитории США – «настоящих революционеров и фальшивых бунтарей», ведь внушить потомкам американских революционеров и борцов за независимость от Британии пагубность революции вообще – крайне сложно. А вот попытка «подпороговым отвлечением» навеять тезисы о злонамеренности Сакко и Ванцетти, «бунтарей без причины» - затея всеблагая и, безусловно, нужная американской машине подавления, особенно учитывая персональный состав непредвзятого суда, осудившего злокозненных бунтовщиков. Конечно, оправдание репрессий в отношении неграмотных бунтарей и превознесение репрессий, осуществляемых трудолюбивыми революционерами, которыми нельзя быть без того, чтобы быть писателем[7] - тема несколько щекотливая, если учитывать пропаганду «радикальным гуманистом» благодатности безграмотности, но тем и важнее для Фромма его же параллельная реклама отрицания логики как позитивного, антитоталитарного качества.

Битва с Фромма с декартовской логикой, при эскалации его «биофильных» нагромождений принимает совсем карикатурный характер. Ведь ограничения тотально антропологической фрейдовской теории сексуальности «радикальным гуманистом», при этом не пресеклись, а расширились предложением разделять термины «любовь» и «влюблённость» (которые Фрейд отнёс к одному и тому же проявлению либидо). «Влюблённость», по религиозно-антропологическому мнению неофрейдиста - это состояние, когда «рушатся барьеры, существовавшие между чужими прежде людьми».[8]В отличие от «любви» - фроммовская «влюблённость» поверхностна, и проходит после достижения половой близости. Заметно, что в такой интерпретации «любви», как и для Бернштейна в интерпретации «революции», главным оказывается процесс, а не результат. Но забавным образом, Фромм в своей конструкции «эротической инженерии» выдвинул тезис, который противоречит его же «интернациональной» и толерантной догматике, и что он вряд ли написал бы эту формулировку, если бы был способен пользоваться декартовской, а не сугубо своей логикой. Исходя из совпадения его образа влюблённости с «преодолением границ» несложно заметить, что в «трансграничных» сексуальных связях, по определению, присутствует большее количество границ, арифметических единиц влюблённости и гораздо меньшее количество субъективного, ранее установленного им качества «собственно любовного» переживания. Одномоментным и рассыпающимся после построения получается не только механистически-пролетарский, но и «любовный» (для буржуазии – семейный) интернационал. Поэтому связи такого рода негуманная «машина подавления» имеет право репрессировать, оставаясь в рамках фрейдомарксистского гуманизма. В этой гуманной интерпретации - интернационализация сексуальных связей низших сословий принимает вид явления столь же (если не более) инфантильного, архаичного и зависимого, как и аристократические династические браки. Доводя фрейдистский компонент бесконечного возврата сексуального интернационала до неведомых высот, Фромм начинает превозносить позитивный «бескорыстный и безусловный» характер материнской любви, отличающей его от переживания «условного отцовского». Не замечая, что на стезе безусловной, бескорыстной, «материнской» любви к почве и крови, до него уже давно и продуктивно поработали другие идеологи, пропагандисты и практики, деятельность которых он ранее успел заклеймить.

Поэтому фрейдисты с марксистскими девиациями едины в своём главном этическом выборе, расходясь лишь в деталях оценки ситуации после «поражения революций шестидесятых». Забавно выглядят и самоочевидные трюизмы Фромма, обращённые к осколкам фрейдомарксистской паствы и их лидерам этого периода: «впав в своего рода наивный нарциссизм, они возомнили, что сами в состоянии открыть всё то, что имеет какую-либо ценность. В сущности, их идеал заключается в том, чтобы снова стать детьми, и некоторые авторы, например Маркузе, подбросили им устраивающую их идеологию, согласно которой не переход к зрелости, а возвращение в детство и есть конечная цель революции и социализма[9]». И хотя оба не могут быть правыми, в данном случае - и Фромм правее. Не только потому, что ранее он советовал почитать беллетристику Маркузе как образец «нового взлёта интереса к марксизму на Западе», но и потому, что бурление инфантильных рефлексов им скорее приветствовалось, нежели вызывало протест. По его же мнению «единственными победоносными революциями нашего века, хоть и не вышедшими ещё из начальной стадии, можно считать революции женщин и детей, а так же сексуальную революцию[10]». То есть всё тот же инфантилизм, как промежуточная стадия на пути построения некоего «социализма», у Эриха протестов не вызывал. Его больше удручает собственная заторможенность в способности поддержать революционный тонус.

Столь же сложно утверждать, что Фромм, неспособный ни к чему, кроме использования трюизмов, не пытался расширить ассортимент своих почитателей, без применения рекламных трюков, которые сложно считать самоочевидными. К примеру, термин «некрофилы» был им использован им вполне расчётливо, для привлечения инфантильной аудитории пуританской Америки, открывшей для себя мир половых перверсий в период единственно победоносной «сексуальной революции». Естественно, что им не было использован неревизованный термин Танатос, и производные от него, как напоминающие о самостоятельном стремлении целевой фрейдистской аудитории к самоликвидации. Но характерно, что даже в качестве антонима к деструктивному «некрофилу» был избран не более логичный термин «некрофоб», а «биофил», ибо «некрофилы» в интерпретации Фромма, полностью манкирующего не только аристотелевской логикой, одновременно являются «некрофобами». Конечно, некоторую долю рациональности, при желании, можно найти и тут. «Биофилам» предписана такая же функция идеологической борьбы с биологией, как и другим образам фантазии Фромма. При этом сложно предположить, что неофрейдист, пришедший к светозарному учению не из медицинской практики, а с философского факультета немецкого университета, совершенно не знаком с ницшеанским термином «декаденты», отражающим некоторые реактивные ценностные характеристики гораздо более целостно, чем спекулятивная терминологическая реинтерпретация «радикального гуманиста». Невооружённым взглядом заметно, что фроммовские «исторические пророчества» (являющиеся частью присущей ему религиозной догматики) в какой-то мере опираются на идеал прихода «сверхчеловека», но не из прошлого, к чему склонялся Фрейд, а именно из будущего. Только и «сверхчеловек» Фромма, и даже его отказ от логики, слишком обусловлен реактивными экономическими факторами, она не «преодолевается» для стремления к идеалам, а просто мешает тем рекламным трюкам, которые необходимы для продажи идеологического неликвида «неофрейдизма». Ведь логичный антоним к придуманному им «биофилу», это «биофоб», но такой термин – явно не помогает захвату сторонних спекулятивных рынков «гуманистических идеалов».

Для своего желания обосновать допустимость расширительного (хотя в данном случае больше подходит термин Фрейда «отклонённого в смысле целей») толкования психопатологического термина, Фромм ссылается на эмоциональный всплеск Мигеля де Унамуно, ректора университета Саламанки в 1936-м году, посвящённый выступлению генерала Мигеля Астрая: «только что я слышал некрофильский и крайне бессмысленный выкрик: «Да здравствует смерть!». И я, который провёл жизнь, формулируя парадоксы … должен сказать вам, что этот парадокс мне отвратителен. Генерал Астрай - калека…как Сервантес. Это храм интеллекта. И я его духовный жрец. Я считаю вас бесполезным призывать вас подумать об Испании»[11]. Из этого истеричного пассажа понятно, что обнаруженный и восславленный «биофил» Унамуно – в реальности просто недалёкий завистник, неспособный сформулировать парадокс, который доступен Сервантесу или Астраю. И даже вспомнить про «декадентов», негативные качества которых определил Ницше, и которыми вполне могли быть противники испанской версии гуманизма, Ректор Университета Саламанки, как и Фромм, почему-то не может. Но смешно, что калек, инвалидов, «некрофобы» (биофилы) – как-то не слишком жалуют, хотя вполне способны их политически использовать (как это и происходит во времена «настоящих гуманных революций»). Инклюзивность – не цель, а средство для установления фрейдомарксистской гегемонии. Отношение к машине воспитания административной бюрократии (университету) - у приватизировавших образовательное учреждение «биофилов» легко становится квазирелигиозным, и завистливый, истеричный ректор Унамуно легко назначает себя в его верховные жрецы, которому тупая гуманистическая масса должна беспрекословно подчиняться. Бюджет машины подавления обязан их финансировать, не интересуясь результатами деятельности завистливых и глупых преподавателей, а Испания им интересна только как средство извлечения преференций, хотя фраза Унамуно настолько «амбивалентна», её можно развернуть в любую сторону и без использования неофрейдистских девиаций.

И в своём желании диффамировать систему социальных отношений, построенную на «подавлении индивида тоталитарной технологией» (ту, где психоанализ – не мог быть востребован по антропологическим причинам), Фромм являет явную неспособность проанализировать субъектов даже по своим критериям «парадоксальной логики». Ведь, согласно его представлениям, репрессии Джугашвили в отношении террористической ленинской номенклатуры, или Шикльгрубера в отношении Рэма и его боевиков – можно расценивать и как проявление «биофилии», желания обновить, вдохнуть новую жизнь в омертвевший застой негуманного декадентского правящего класса. Так же доступно для понимания, что примером «человеческих, от сердца к сердцу» отношений, столь милой сердцу Фромма, является, как ни смешно, организованная преступность, которой, действительно, не свойственен мертвящий бюрократизм при исполнении умертвляющих заказов. Авторитет и влияние мафиозных кланов опираются не на «отчуждении» от источников дохода, а на максимальной и непосредственной близости к клиенту, их не устраивает антигуманный запрет стимуляторов, они берегут семейные ценности. Их сила не в самолётах с бомбами, а в психологическом убеждении, нелогичных предложениях, от которых нельзя отказаться, холодном оружии, удавках, и только в крайних случаях – «технически сложном» огнестрельном оружии, которое используется с рыцарскими принципами троянской войны. Контрольным выстрелом, объединяющим аналогии, является то, что основным союзником американцев для борьбы с бездушной бюрократической машиной Муссолини была милая и ласковая Коза Ностра. Награждение вождей сицилийской мафии американскими орденами за боевые заслуги в деле свержения антигуманной диктатуры было явлением вполне оправданным с точки зрения интересов «общечеловеческого (англосаксонского) гуманизма», хотя и несколько обременительной нагрузкой для коренных жителей «освобождённой» Италии. Про коллизии правового характера, возникшие в период рекламы учения Фромма на территории постмарксистских государств (и совпадающие с пропагандой «борьбы с номенклатурными привилегиями) даже и вспоминать как-то неудобно.

Для обоснования «биофилии» как неотъемлемого качества марксистской доктрины, Фромм приводит всё ту же фразу из «Капитала», относящуюся к естественности «собственно торговых народов» и их роли в гуманизации товарного фетишизма. Эту пуповину «естественнородовых связей» радикальный гуманист считает основой «биофилии», свойственной Марксу. Мафиозность и превалирование диктаторской роли закрытых кланов по отношению ко всем производственным процессам, представляемая позитивным качеством - за такое неприличное обнажение собственных витальных торговых корней в цивилизованном обществе бьют канделябром - не только радикалов. Певца мафиозности и коррупции Фромма в США не укрощали только потому, что его представление о свободе – это «порок на экспорт», а внутри потреблялось очень дозировано, для купирования возмущений инфантильной толпы. Точнее, фрейдизм изначально был реэкспортом, явлением, не задерживавшимся в почве одноэтажной Америки, процессом капитализации не своего идеологического производства. Но в то же время понятно, что субъективный левые экологические движения, антропологическим прикрытием которого служит представление о «биофилах» - это такое же порождение финансовой аристократии, каким является фетиш классовой борьбы.

Попутно Фромм приписывает Марксу следующее воззрение на советский коммунизм в двух образах: «во-первых, господство вещной собственности здесь затмевает взор настолько, что люди готовы уничтожить всё, что не подлежит обобществлению. Они хотят силой отбросить такие факторы, которые не укладываются в понятия вещной собственности (например, талант и.т.д.). Физическое, непосредственное обладание является для них целью бытия; понятие «рабочий» не отменяется, а распространяется на всех; отношения частной собственности заменяются отношениями общественной собственности, которая простирается на весь мир, вплоть до обобществления жён»[12]. Ну да, модернистский кошмар, ужас любого бюргера, страшилка для филистера (которым, в неофрейдистском контексте, надо считать Маркса). Но одновременно, по мнению всё того же Фромма, всё та же бездушная советская «система провозглашает кальвинистскую трудовую этику и строгую мораль, концентрирующуюся вокруг таких понятий, как «отечество», «работа», «семья», «долг», - мораль более сходную с идеями Петена или Салазара, нежели Маркса[13]». Конечно, Фромм привык общаться с не вполне психически адекватными людьми, но не до такого же расщепления сознания. Уж либо жестокосердный советский режим обобществляет жён, либо концентрируется на строгой морали и примате семьи. Даже попытки представить общность жён в строгой кальвинистской морали – не очень продуктивны, а практическое существование такой социальной структуры и вовсе нереально, и может быть объяснено только иллюзорностью сознания Фромма и безумием подведомственной ему толпы. Его же пример «нарциссического пациента», который, после прохождения теста сказал, «что ему жалко психолога, который проводил тест, вероятно, он совсем сошёл с ума[14]»: воспринимается не только проявлением остроумия «нарцисса». Это скорее констатация суровой реальности, характеризующих крайнюю неадекватность мышления марксиствующих фрейдистов.

Однако, как ни покажется смешным, но основания для мечтаний о возможном торжестве своей доктрины у Фромма были, и являлись не спонтанно-гуманистической маниловщиной, а имели и вполне объективные, рассчитанные хозяйственные предпосылки. Деятельность как советской машины принуждения к пролетарскому интернационализму, так и американского желания клонировать идеологию политической корректности в период «мирного противостояния двух систем» была столь тотальной, что «гуманист» почувствовал свою непотопляемость. Можно попрекать режим СССР - недостаточным марксизмом, режим США – недостаточным фрейдизмом, поэтапно углубляя разногласия обоих социальных доктрин. Что характерно, любой намёк на проявление сторонних экономических интересов в «гуманизме» подобного рода, обоими государственно-политическими структурами – может быть задавлен в зародыше, причём с использованием идеологических спекуляций «радикального гуманизма», есть чему порадоваться. В эскалации своего нарциссизма Фромм почувствовал себя Фрейдом, и начал моделировать идеальные учреждения, крайне необходимые в будущем прекрасном новом мире, раздавая советы желаемого государственного устройства, без каких либо высказанных пожеланий электората. К примеру, такие: «Следует создать верховный совет по вопросам культуры, обязанностью которого будет консультировать правительство, политических деятелей и граждан по вопросам, требующим специальных знаний. <…> Его членами могли бы стать представители интеллектуальной и художественной элиты страны, мужчины и женщины, неподкупность которых не вызывает никакого сомнения. Совет должен щедро финансироваться», Культурный совет должен организовать контрольный совет, члены которого должны быть не зависимы от промышленности[15]». Даже по очень поверхностному экспресс-анализу заметно, что «борец с бюрократией и отчуждением» как-то перемудрил с фантасмагорическим нагромождением контрольно-надзирающих тоталитарных бюрократических контор, которые «отчуждаются» вообще от всего, кроме щедрого финансирования, никак не отвечая ни чем за плоды своей надзирательной и просветительной функции. Но больше всего забавляет вышестоящий контрольный совет, абсолютно отчуждённый от промышленности (но не от своих антропологических корней, деструктивных по отношению к процессу производства).

Премило, конечно, и радует желание автора материально вспомоществовать исключительно антипроизводственным гуманитариям, только их познания в производственном секторе экономики – явно не велики. Несложно заметить, что марксиситсующий фрейдист – удобрял почву для робких ростков антимарксиствующих антифрейдистов, выросших при щедром поливе Сороса. Но даже если исключить коррупционный компонент потенциальной финансируемой организации (хотя денег много не бывает даже в карманах уважаемых благотворителей), можно предположить, что эмоциональные субъективные доводы для решения коренных вопросов всемирного бытия - будут ими использоваться чаще, чем рациональные. То, каким образом спонтанные субъекты шоу-бизнеса, отчуждённые от промышленности, будут консультировать по вопросам, требующим специальных технологических знаний, в общем-то, понятно, и было неоднократно иллюстрировано прецедентами. Они будут озвучивать политические лозунги, и высчитывать, кто приложит больше лоббистских усилий дабы проторить дорогу к их сердцам - производители правящих подгузников или оппозиционных пелёнок. На основании этих, легко сравнимых затрат, они и сделают беспристрастный выбор о вреде или полезности того или иного конкурирующего продукта, который и получит бюрократические преференции. Но почему их консультации в областях, где контрольные советчики заведомо некомпетентны, должны щедро финансироваться, а не столь же обильно штрафоваться – понять сложно.

Вероятно, терзали смутные сомнения о светозарности своей грядущей бюрократии и самого «радикального гуманиста». Поэтому естественную ненависть встречает в произведениях Фромма не только аристотелевская логика, которая позволяет сразу указать на противоречия неофрейдистской доктрины, и истоки её коммерческого вдохновения, но и грамотность вообще. И для пропаганды безграмотности, как позитивного качества, Фромм не находит никаких более надёжных источников, кроме субъективных эмпирических переживаний: «работая в Мексике, я заметил, что память неграмотных людей или тех, кто редко прибегает к записям, намного превосходит память хорошо образованных жителей развитых стран. Этот факт, кроме всего прочего, позволяет предположить, что грамотность не является таким уж большим благом, как это было принято считать до сих пор»[16]. Отличная наблюдательность, да и выводы уж куда как оригинальнее. Остаётся выяснить количество обследованных образованных жителей развитых стран, да и какие-никакие цифровые коэффициенты, при всёй условности и спекулятивности социологии, тоже не помешали бы. Даже психологические тесты, при всей их субъективности и нацеленности на функции обслуживания буржуазных идеалов, при внесении соответствующих поправок, помогли бы хоть как-то стимулировать развитие «спонтанности» у тяжко страдающих от грамотности субъектов. Мнением грамотных жителей развитых стран о желании поменяться стилем жизни с неграмотными мексиканцами, можно, конечно, пренебречь, их, на крайний случай, всегда можно заклеймить «некрофилами». Но совершенно непонятно, какой способ доведения информации, до снижающей уровень грамотности (и отказывающейся, вследствие этого, от чтения) аудитории Фромм предполагал более гуманным? Неужели исключительно через лекции, и из уст в уста? Или через радио и аудиозаписи отупляющих произведений должен был нестись свет истины о вреде образования? И неужели радио и аудиозапись изобрели неграмотные мексиканцы? Но совершенно понятно, что неграмотные мигранты, способствующие деградации системы образования и социальной среды – это для Фромма безусловное добро, бескорыстное и здоровое. Их менталитет от воздействия цивилизации и культуры жителей развитых стран - может повредиться только в худшую строну. Ну, а гуманистическая культурная деградация и снижение уровня грамотности через «мультикультурность» (интернационализм) для радикального гуманиста: шаг в правильном направлении, цивилизованные грамотные «некрофилы» ещё имеют шансы превратиться в недоразвитых «биофилов».

Для достижения этой всеблагой цели все средства хороши, ведь наркоманы, безусловно, более гуманны, чем филистеры обыватели, умеющие читать и анализировать прочитанное, а потому пропаганде Фромма не поддающиеся. Поэтому у «радикального гуманиста» не было «никакого сомнения в том, что тщательные исследования покажут, что употребление наркотиков гораздо менее вредно для здоровья, чем различные методы промывания мозгов - от подпороговых внушений до таких полугипнотических приёмов, как постоянное повторение или отвлечение от рационального мышления под воздействием призывов к сексуальному удовлетворению».[17]Представить себе, что человек, руководствующийся в поведении внушениями Фромма – привлечён, одновременно, к рациональному мышлению - невозможно. Но самое главное, зачем в данном случае непосредственному производителю иррациональной антропологической доктрины дополнительные исследования, в чём-то сомневаться-то? Для тщательного исследования достаточно взять всего одного наркомана и одного представителя целевой аудитории, сидящего у телевизора, отвлекающего от рационального мышления призывами к сексуальному удовлетворению - и сравнить продолжительность жизни и состояние здоровья. Можно просто взять статистическую выборку, с показателями продолжительности жизни и смертности от передозировки, и смертности от сексуального отвлечения у телевизора. Всех исследований - на пять минут, результаты вполне наглядны. Весь смех в том, что нормальный человек (в терминах Маркса, наверное, «филистер»), в отличие от Фромма, при всей ненависти к подпороговым внушениям тотальной идеологии, и отвлечению от рационального мышления - не сделает ставку на большее здоровье и продолжительность жизни гуманного, рационального и сексуально удовлетворённого наркомана. Для знатного же психолога - несомненно большее здоровье потребителя стимуляторов. Исполать ему. При этом для современной цивилизации неофрейдист считается психически невменяемым, такой способ восприятия - конституционен для его целевой аудитории и зависимых от неё субъектов. Но самое забавное, что Фромм был отнюдь не чужд использования манипуляторских технологий, которым, по его утверждению, используют только рекламные агентства. И более того, в качестве главных бед современности он утверждал именно рационализацию и отсутствие спонтанности, и какой из этих «личностей» Фромма верить - понять невозможно. И даже сложно установить, он ли определял политику телеканалов, основным пропагандистским эффектом которых является постоянное обновление информации без её фиксации, или телевидение настолько глубоко овладела мышлением «радикального гуманиста», что он не предполагал возможности анализа, сопоставления своих текстов разных периодов.

Желание развития безграмотности, которое рекламировал Фромм, была, вероятно, обусловлена и интуитивным пониманием реальных, Гуттенберговских корней «Нового времени», которые способствовали форматированию порядка социально-технологических отношений, репрессивно эмансипировавших Фромма, не желавшего «отчуждения» от своей архаичной национально-гуманистической пуповины. Но естественно, что призыва бросать книги в очистительный костёр гуманизма от него не последовало, потому что проблема в принципах, а не в частностях цензурирования. Мелкие рыбёшки подвергаемых цензуре тиражей - не могут противостоять всему репрессивному направлению массового тиражирования. Более того, безграмотность, навязываемую не своим радикальным гуманизмом, он считает явлением порицаемым. Ссылаясь на Х. Пикера (будучи неспособным найти более достоверный источник информации), Фромм декларирует такой порядок планируемого послевоенного устройства Польши «её жителей предполагалось подвергнуть своеобразной культурной кастрации: образование свести к изучению дорожных знаков и начал немецкого языка, из географии сообщать в основном тот факт, что Берлин является столицей Германии, а арифметику вообще исключить»[18]. Не вдаваясь в то, насколько предположения Пикера соответствуют реальности, и без напрашивающегося вопроса, почему такой план не приводился в реальность, всё-таки остаётся загадкой, что в этих гипотетических прожектах не соответствует мечтам Фромма? То, что арифметика, аристотелевская логика и грамотность – зло, и без этих умертвляющих вериг можно извлекать эквиваленты обмена, он не только демонстрировал собственным примером, но и декларировал неоднократно, и зачем ставить биофильную доблесть (по его критериям) в вину «тёмным антигуманным силам» – не совсем понятно. Гитлер, по сформулированным неофрейдистом критериям, вполне мог считаться Фроммовским «пророком», и разница тут только в том что «когда мы – это свобода слова, а когда нас – это цензура». Впрочем, тут ревизионист пошёл стойко по стопам основоположника, ибо Фрейд, в отличие от Маркса и Ницше – не афористичен, он – анекдотичен.

Та же амбивалентность чувств в метаниях неофрейдистов относилась и к столь любимым Фрейдом инфекционным заболеваниям. Ведь и Энгельс заявлял: «Врачебное обследование – сущий вздор. <…> Надо организовать для девушек бесплатные лекции о венерических заболеваниях, тогда большинство из них сами будут остерегаться[19]». Что уж спорить, Энгельс считает, что надо - значит надо, остаётся выяснить, за чёй счёт будут проводиться остерегающие бесплатные лекции? За счёт буржуазного общества, в силу своего филистерства - не слишком приветствующего беспорядочные половые связи в силу необходимости установления добросовестного отцовства, и поэтому унижающего тонкую душевную организацию проституток врачебными обследованиями? Или за счёт самих проституток и их клиентов, что недоразвитому обществу может показаться более справедливым? Кто будет измерять продолжительность и остерегающий характер лекций, оплаченных из не созданных бесплатных фондов? Не получат ли проститутки, охваченные столь необходимым остерегающим лекторием – конкурентных преимуществ перед вздорными жертвами медицинского надзора? И почему к социализации проституток видный марксист не относится так же, как к социализации рабочих? Ведь фразу всегда можно переиначить «медицинское обследование фабрик, и контроль безопасности труда – сущий вздор. Надо проводить бесплатные лекции, после которых рабочие сами будут соблюдать технику безопасности». Сложно представить, почему Энгельс не озвучивал таких милых рецептов решения «рабочего вопроса», поэтому понятно, что к собственно торговой деятельности девушек и сопутствующим им заболеваниям Энгельс относится иначе, чем к увечьям, полученных в других условиях капиталистических отношений. Примерно с такой же «простотой», с которой деятели фрейдистских торговых рефлексов устанавливали особый порядок отношения к эпидемии венерических заболеваний, отличный от обычных инфекций, с протестом против заурядного карантина и выпуском физиологической «просвещающей» литературы.

По мнению Фромма «ни туберкулёз, ни сифилис не представляли большой угрозы для Германии»[20]. Можно предполагать, что в данном случае «гуманист» слишком отождествил интересы Германии со своими коммерческими нуждами, ибо для распространения идеологии психоанализа - эти болезни, действительно, скорее помогают, чем угрожают. Неудивительно, что объявление о начале эпидемии «новой, всемирной венерической болезни (СПИДа)» в тогда ещё марксистском СССР совпало возвратом ряда фрейдистских извращений, в том числе, в сфере Наркомпроса. Уже одно то, что для профилактики нового модного заболевания стал пропагандироваться не обычный для вирусных эпидемий способ карантина, а необходимость сексуального просвещения и гуманизма по отношению к носителям инфекции и сексуальных девиаций - стало очередной победой идеологии не только над разумом, но и над обычаем. Компенсацией к шагреневой коже общественной марксистской идеологии, неспособной победить индивидуальный СПИД (более присущий всё-таки неким группам риска), стало наполнение бездушной советской системы образования «гуманистическими идеалами» фрейдизма. «Извращения в сфере педологии» вернулись к своим революционным корням, с естественной коррекцией «нового исторического этапа». И даже лозунг преобразований под обозначением «Перестройка» намекал на необходимость революционных разрушений, но без декларации их всеобщего характера.

Стороннее (отчуждённое) восприятие массовых переживаний неофрейдистов – показывает и их различие с осевыми доктринами, способами воздействия на социальные массовые организации. Если для догматичных марксистов армия – такая же часть государственного аппарата, как и все другие элементы репрессий антропологии, то для фрейдистов это национально-эмоциональная «искусственная масса», опирающаяся на авторитет вождя. А непосредственно для Фрейда причиной поражения в Мировой войне были «военные неврозы, разложившие германскую армию[21]» и «немецкий милитаризм, который был столь же непсихологичен, как и немецкая наука». Эти взаимоисключающие трактовки (фрейдистская – смешнее, ибо отрицает не только значение экономических факторов, приведших к поражению, но и игнорирует психологическое влияние экономических доктрин), неофрейдисты пытались объединить через расщепление, выделяя не только армейскую мегамашину в отдельную категорию машины подавления. В их творчестве самого радикального из гуманистов сепарируются даже отдельные части для ведения боевых действий. Авиация, осуществляющая бомбометание, для него является гораздо более «отчуждённым» и деструктивным механизмом репрессий, чем пехота или артиллерия. Кавалерия, в этом контексте - оплот биофилии (и даже как образец гуманизма приводятся именно «конармейские» рассказы Бабеля), но неизвестно, насколько деструктивными являются топливозаправщики, заливающие керосин в отчуждённые бомбардировщики, однако и тут картина страдает неполнотой. Устаревшая, архаичная тактика английских лётчиков, которые «управляли самолётом в одиночку и вызывали противника на бой один-на-один»[22] считается Фроммом – проявлением жизнелюбия, свойственного «героям троянской войны». Такой же гуманизм он находит и в других армейских подразделениях. Если следовать его «парадоксальной логике», то «живое проявление» неуставных отношений в армии следует считать гораздо более благостным, чем «мертвящий мир мёртвых (уставных) порядков». Неизвестно, как оценили бы подобный «гуманизм» жители разбомбленных немцами городов, не прикрытых решительным и мужественным, но троянским ПВО Его Величества, или заключённые в концлагерях, которые вряд ли дождались бы освобождения при «гуманном рыцарстве» армий, противостоящих Гитлеру. Но и это – не самый забавный элемент гуманистической эксцентрики, неспособной расстаться с пуповиной своих антропологических связей. Тупик борьбы с фрейдомарксистским гуманизмом путём призыва к общественной активности устойчивых носителей фрейдистских комплексов, при котором достижение какого-либо результата невозможно, но возможно получение политических и экономических преференций.

Этот тупик не относится не только к условиям РФ. Вот что, без тени иронии, писал Томас Манн о Гитлере: «Как должен такой человек ненавидеть анализ! Я втайне подозреваю, что злобная ярость, с которой он пошёл в поход на некую столицу, относилась, в сущности, к живущему там старому аналитику, его испытанному и настоящему врагу - к философу, разоблачавшему невроз, великому обладателю и распространителю отрезвляющего знания».[23]Оценка писателем-гуманистом не советской и даже не британской армии, а «старого философа» (Фрейда) в качестве настоящего и испытанного врага гитлеризма - говорит скорее, о «сумеречном опьянённом состоянии», в котором пребывал при написании этого пассажа - непосредственно Томас Манн. Суждение о воссоединении Австрии и Германии - как о событии, смешанным со «злобной яростью» и «походом» (нелишне вспомнить, что аншлюс был проведён в результате всенародного референдума, на котором большинство австрийцев вполне определённо высказались по поводу желаемого государственного устройства) - можно трактовать исключительно как последствие не до конца разоблачённого невроза самого «немецкого гуманиста». То, что «тайный ненавистник анализа» отправил «старого аналитика из некой столицы» на Альбион за весьма незначительную материальную компенсацию - делает неподдельность враждебности - более чем фальшивой. Безусловно, параноидальные подозрения вызвали в Манне столь сильное сужение мышления, что не позволило ему предположить, наличия у Гитлера нежных чувств по отношению к анализу Цюрихской школы, и любовного порыва в походе на некую столицу, желания приблизиться к швейцарской конфедерации, где проживали моложавые, а не дряхлые аналитики, испытанные и настоящие друзья. Безусловное отсутствие отрезвляющего знания или других чувств (к примеру, отсутствующего у одиноких в оппозиции субъектов - стадных инстинктов, именуемых патриотизмом) способствовало тому, что Манн не заметил в «злобном яростном походе на некоторую столицу» - сентиментальных эмоций, имевшихся у предводителя «иррационального» похода (который, как-никак, был урождённым подданным именно Австрии). И вряд ли даже в самых смелых порывах своего невротичного воображения Манн смог бы объяснить, ненависть к каким именно философам - руководила дальнейшими действиями Вермахта.

P.S. Значительная часть тестов, посвящённых марксизму, из этого бложика, будет, вероятно, издана отдельной книжицей. Этот отрывок пойдёт, скорее всего сюда.


[1]Г. Маркузе Эрос и Цивилизация

[2]З. Фрейд Психоаналитические этюды стр. 158

[3]З. Фрейд Очерки по психологии сексуальности, стр. 200

[4] З. Фрейд «Введение в психоанализ» стр. 54

[5] Э. Фромм «Иметь или быть» стр. 121

[6] Э. Фромм «Иметь или быть» стр. 184

[7] Э. Фромм «Душа человека» стр. 303

[8] Э. Фромм «Иметь или быть» стр. 123

[9]Э. Фромм «Иметь или быть» стр. 257

[10]Э. Фромм «иметь или быть» стр. 258

[11] Х. Томас «Гражданская война в Испании».

[12]Э. Фромм Душа человека стр. 393

[13]Э. Фромм Душа человека стр. 360

[14] Э. Фромм Душа человека стр. 53

[15] Э. Фромм Иметь или быть, стр. 372

[16]Э. Фромм, Иметь или быть, стр. 219

[17] Э. Фромм «Иметь или быть» стр. 363

[18]Э. Фромм Анатомия человеческой деструктивности

[19] Энгельс – Августу Бебелю

[20] Э. Фромм Анатомия человеческой деструктивности

[21]З. Фрейд Введение в психоанализ стр. 442

[22]Э. Фромм «Анатомия человеческой деструктивности»

[23] Т. Манн «Братец Гитлер».

1.0x