В декларативно различных по форме и задачах доктринах, как марксизм и фрейдизм, присутствует не только параллельность, непересекаемость курсов развития (изначальная апелляция к чувствам масс с одной стороны, и к чувствам индивида – с другой), но есть и ярко выраженные элементы общности, единства во взглядах, установках и способах манипуляции сознанием. Обозначая произведения, в наибольшей степени отвечающие единению, можно выделить «Образование семьи, частной собственности и государства» имени Энгельса от марксизма, и «Тотем и табу» Фрейда – делегированные психоанализом. Заложенные в этих произведениях искажения искажений, которые более поздние интерпретаторы, оставшиеся в канве фрейдизма и марксизма, предпочитали называть «непреднамеренными ошибками», вне зависимости от реальности «непреднамеренности», способствовали единообразию пропагандистских отклонений доктрин. Конечно, проявления непосредственности мышления Энгельса можно было бы считать фактом, который устраняет большую часть поползновений для компиляции марксизма и фрейдизма, но и «сугубо научный» Маркс некоторому, хотя и крайне ограниченному психологизму (в принципе – эмпиристской, англосаксонской традиции) был не чужд. Ориентируясь на поползновения субъективного пролетариата, злокозненно и настойчиво проникающий в другие, антипролетарские классы, он писал: «Капиталистическое производство <…> в несравненно большей степени, чем всякий другой способ производства, является расточителем людей, живого труда, расточителем не только тела и крови, но и нервов и мозга».[1]
Конечно, фрейдомарксисты, имплицитно подразумевавшие эту фразу как основополагающую для своего типа интерпретаций марксизма, «забывали» привести мнение Фрейда, полагавшего скорее правильным «распространённый взгляд, что тот, кого жизненная нужда заставляет тяжело работать, не так легко впадает в невроз».[2] Эта фраза слишком предметно легализует не только практику трудотерапии, формально лежащую в канве фрейдистской идеологии, но не приносившей фрейдистам желаемых дивидендов. Она легализует и организацию трудовых лагерей, с перевоспитанием в них как неликвидной номенклатуры с фрейдистскими отклонениями, так и «собственно торговых народов», переоценивающих социальную значительность растраты своих нервов. Да и общественного сочувствия субъекты, «тяжело страдающие» от отсутствия тяжёлой работы – вряд ли получат в желаемом ими объёме. Ревизионисты психоанализа были осведомлены и о других проблемах доктрины. Они знали, что «Фрейд постоянно оправдывал родителей своих юных пациентов, не допуская даже намёка на то, что они могли причинить своему ребёнку какой-то вред. Считалось, что всё, включая инцестуозные побуждения, является плодом собственной фантазии ребёнка»,[3]но дальнейшего антропологического развития эта тема изначальных девиаций доктрины Зигмунда, лицемерия его клиентов и клакеров, в исследованиях ревизионистов, естественно не получила. В той же мере выпали из фрейдомарксистской догматики и позднейшие политически мотивированные предположения Фрейда, уравнивавших склонность к социалистическим взглядам – с «бессознательным» желанием сифилитиков распространить своё заражение на других.[4]И уж совсем непонятно, считается ли в этой связи Фрейдом, что, к примеру, антисоциалист Ницше – лишён проявлений срамной болезни, и все её декларативные социальные проявления – являются результатом его сексуального воздержания, или репрезентативность психоаналитических сеансов замыкалась исключительно на лицах, склонных к социализму?
Основным качеством клиентуры Фрейда является «застенчивость», с лишённой логики системой оценки собственных проблем, препятствовавших пошлым походам к врачам. Однако сеансы психоаналитиков меньше всего нацелены на то, чтобы приблизить систему взглядов «тяжко страдающих больных» к требованиям цивилизации, они нацелены только на гуманное изъятие денежных знаков. Но, какими бы случайными причинами не была обусловлена социологическая выборка Фрейда, это психоаналитически-венерологическое представление о социализме осталось целиком в руках позднейших публицистических «антимарксистов». Которые приписывали проявления симптомов заболеваний передающихся половым путём, – всем не нравившимся им явлениям, но не выдававших источников не своего творческого озарения. Нервы и мозг (самостоятельно взятые под идеологическую опёку фрейдомарксистами) таким образом, считаются в этой системе взглядов «обоснованно» расточаемыми теми привилегированными социально-антропологическими группами, которые одновременно не расточают живой труд, будучи «отчуждёнными от процесса производства». Фрейдисты «отчуждены» не только от «разума», но и от «опыта», не только от европейского Рима, но и от островного прецедента, и именно для этой антропологической группы, как для межмировых богов из спор польского общества, европейская «история смысла не имеет».
Взаимосвязь, координация психологических и антропологических стимулов между фрейдизмом и марксизмом – варьируется по отношении к государству, как «машине подавления». Лица, деятельность которых определена социальными марксистскими мотивациями, так же негативно относятся к репрессирующему государству, как и лица, деятельность которых определена фрейдистскими индивидуальными позывами, вошедшими в противоречие с ограничениями репрессий цивилизации. Ситуация получается зеркальной по отношению к советскому анекдоту, в котором лектор отвечает на вопрос, что такое «эксгибиционизм». При этом отношение того, кому по-марксистски «не во что одеться», и фрейдистско-ориентированного представителя сексуально-психологической сферы (по мнению социума с определёнными традициями потребления), к государству как машине подавления – будет равно негативным. Естественно, что носитель фрейдистских девиаций – считает своё «бессознательное» мировоззрение – элитарным по отношению к лицам, ограниченным социально-технологическими требованиями, оформленных в репрессиях государства, воспринимая биологические законы как устаревшие социальные суеверия, основанные на случайностях. Но в той же мере их «сознание» определено возможностями государства (политиков) – ограничивать возможности масс (civil society) в проявлениях антропологической нетерпимости к проявлениям антисоциального. И неудивительно, что во время иррациональной революционности активизируется множество носителей патологий, считающих свои личные девиации – общественно приемлемым свойством, «подавляемым Левиафаном Государства», на смену которому придёт диктатура другого государства, ограничивающего репрессии общества. Постоянно действующая битва идеологии с биологией проявляется во всех глобальных социальных преобразованиях. И даже фрейдомарксистская «Перестройка», приведшая к разгосударствлению марксизма, в достаточной мере была возвратом к раннемарксистским способам манипуляции толпой, ведь и Роза Люксембург писала, что бессознательное приходит раньше сознательного, не делая различий в антропологических представлениях о «бессознательном».
Различия («отчуждение») между теоретически социально-значимыми мотивациями и практическими, индивидуальными переживаниями были вполне характерны для Владимира Ульянова. Если в рассуждениях на тему развития капитализма в России, Ленин, в какой-то мере был противоположен идеологической ориентации немецкого мещанина Маркса периода написания «Капитала», и утверждал, что «привлечение к производству женщин и подростков есть явление в основе своей прогрессивное. <…> Стремления совершенно запретить промышленную работу женщин и подростков или поддержать тот патриархальный строй жизни, который исключал бы такую работу, были бы реакционными и утопичными. <…> Крупная машинная индустрия толкает вперёд их развитие, повышает их самостоятельность, т.е. создаёт такие условия для жизни, которые стоят несравненно выше патриархальной неподвижности капиталистических отношений».[5]Из чего следует однозначный вывод, что на смену патриархальному порядку, в чаемом Лениным социальном идеале, должны прийти раскрепощённые прогрессивные партнёрские отношения, то в позднейшем обращении к товарищу Арманд звучат уже совсем другие, патриархально-реакционные ноты, к которым вполне мог бы присоединиться Маркс, запугивавший бюргеров английской обыденностью: «Поцелуи без любви грязны. Согласен. Им надо противопоставить… что?.. Казалось бы: поцелуи с любовью? А Вы противопоставляете «мимолётную» (почему мимолётную?) «страсть» (почему не любовь?) – выходит, по логике, будто поцелуи без любви (мимолётные) противопоставляются поцелуям без любви супружеским… Странно».[6]
Действительно, реакционным филистерам предположения Инессы о возможности социального развития в условиях углубления индивидуального рецессивного процесса «незнания о последствиях» могли бы показаться странными. Но они явно не причудливее, чем первичный прогрессистский энтузиазм самого Основоположника Пролетарского Государства, и особенно его индивидуальные душевно-политические метания, выдаваемые за общественно обусловленную заботу. Вероятно, эта способность главного революционера двадцатого века не руководствоваться в частной жизни собственными призывами к обществу - и позволила позже Фромму не только восславить Ленина как настоящего примерного революционера, а не как сомнительного деструктивного «бунтовщика». Он удостоил Ильича чести первопроходца не только в деле реализации подлинно марксистской революции, но и употребления термина труположество в «психологическом» значении слова.[7] Могло бы показаться удивительным, что не указана общеизвестная пионерская роль Ульянова при употреблении термина «проститутка» в «политико-психологическом значении слова». Но забвение популярных «политических проституток» вполне обоснованно, ибо психологизм фроммовской терминологии – тоже сугубо манипуляторский, политический инструмент. Да и относилось это общеизвестное психологическое определение к тому самому Робеспьеру Революции, который в своей политической деятельности максимально соответствовал этическим идеалам «марксиствующих и марксистообразных» «радикальных гуманистов», подобных неустойчивому фрейдисту Эриху Фромму.
Ибо творческий симбиоз «бессознательного» марксизма и фрейдизма в динамике и теоретическом плане, всё-таки больше проработан Львом Давидовичем Троцким. Даже его интерпретация истории более чем пересекается как с марксистской, так и с фрейдистской догматикой: «человек сперва изгоняет тёмную стихию из производства и идеологии, вытесняя варварскую рутину научной техникой и религию – наукой. Он изгнал затем бессознательное из политики, опрокинув монархию и сословность демократией, рационалистическим парламентом, а затем насквозь прозрачной советской диктатурой. Наиболее тяжело засела слепая стихия в экономических отношениях, но и оттуда человек вышибает её социалистической организацией хозяйства. Этим делается возможной коренная перестройка традиционного семейного уклада. Наконец, в наиболее глубоком и тёмном углу бессознательного, стихийного, подпочвенного затаилась природа самого человека. Не ясно ли, что сюда будут направлены величайшие усилия исследующей мысли и творческой инициативы?»[8]. Сложно сомневаться, что именно этот компонент фрейдистского, политического, асоциального процесса, соратники Льва Давидовича использовали для реализации своих творческих инициатив и экономических возможностей. Конечно, забавно, что Троцкий, причины карьерного возвышения которого были более чем туманными и не лишёнными элементов «случайности», упирает именно на прозрачность советской диктатуры, но это тоже элемент политического доктринёрства. Ведь доступно для понимания, что непосредственно «прозрачность» никак не свойственна любимому Троцким фрейдизму «подпочвенной природе самого человека». Сеансы «неревизованного» психоанализа не проводят на городской площади, это интимная, «гуманная» процедура, и даже в случае оппортунизма «групповой терапии», эти совместные процедуры являются эрзацем религиозной исповеди, адаптацией индивида к условиям бездушной цивилизации. Фрейдистские постулаты, «безвозмездно» ретранслируемые более чем на одного человека - это элемент пропаганды, и источники этой пропагандистской диктатуры, по определению, индивидуальны и непрозрачны.
Характерно, что спекулятивную доктрину психоанализа Троцкий считал материализмом, по крайней мере, в марксистском представлении о материализме: «Что сказать о психоаналитической теории Фрейда? Примирима ли она с материализмом, как думает, например, т. Радек? (и я вместе с ним)[9]». Учитывая должностной пост, который занимал соглашатель с товарищем Радеком, можно предполагать, насколько революционные и постреволюционные «перегибы» соотносились с неотчуждаемыми национальными антропологическими элементами доктрины Фрейда, а не только с «общечеловеческими» отклонениями декларативного пролетарского интернационализма. Фрейдисты были влиятельными «объектами-агентами революционной истины», материализовавшими свои субъективные антропологические переживания в революционной форме. Тем более что учение Фрейда не тонет, потому что может обойтись без такой мелочи, как принципы. При виде перспектив, открывшихся на новых постреволюционных рынках идеологии, уравнивание социалистических рефлексов с переживаниями сифилитиков исчезает, как не бывшее. «В то время как великие нации заявляют, что ждут спасения только в сохранении христианской религиозности, переворот в России, несмотря на все прискорбные отдельные черты, выглядит всё же предвестником лучшего будущего».[10]Попыток затронуть в своей позднейшей беллетристике тему отношений Маркса и Энгельса, Герцена и Огарёва, невзирая на очевидные фрейдистские мотивации в их личной жизни, Основатель Психоанализа тоже почему-то не предпринимал.
Громадьё планов Фрейда на развитие в послевоенный период впечатляет: «Вследствие условий нашего существования, нам приходится ограничиваться состоятельными слоями общества, теми, кто которые сами обыкновенно выбирают себе врачей и при этом выборе отклоняют психоанализ из-за всевозможных предубеждений. <…> Допустим теперь, что при помощи какой-нибудь организации нам удалось бы настолько увеличить наше число, что нас хватило бы на то, чтобы лечить большие массы людей. <…> Тогда будут созданы лечебницы или амбулатории, в которых будут работать психоаналитически обученные врачи <…> Это лечение будет бесплатным. Много пройдёт ещё времени, пока государство признает необходимыми эти обязанности. Условия настоящего времени ещё дальше отодвигают этот срок, вероятно, частная благотворительность положит начало таким институтам, но когда-нибудь всё же должно дойти до этого[11]». «Вынужденность» фрейдистов ограничиваться паразитированием исключительно на состоятельных слоях общества - не лишена своего лукавого изящества, но неподдельная горечь от того, что зажравшиеся буржуи смеют манкировать психоаналитическим «лечением» кажется перебором. Зато виден деловой подход, фрейдистское «Аненербе» сразу предлагает концессионерам примкнуть к своей загадочной организации, не боясь упрёков в своём заговорщицком характере, с целями обязать государство (хороший эвфемизм к термину «захват власти») содержать в лечебницах того, кого психоаналитики сочтут нужным. Не совсем понятен интерес «благотворителей», которые сами у психоаналитиков лечиться не хотят, но средствами для содержания институтов выделять должны, но это, вероятно, призыв не к частным филантропам, а к распорядителям общественными фондами, которые хотят обеспечить свою гегемонию путём приобщения к организации, обеспечивающей расширенное воспроизводство фрейдистской идеологии.
[1] К. Маркс Капитал том 3 часть 1 стр. 101
[2] З. Фрейд Психоаналитические этюды стр. 96
[3] Э. Фромм Анатомия человеческой деструктивности
[4] З. Фрейд Психоаналитические этюды стр. 462
[5] Ленин В. И.»Развитие капитализма в России»
[6] В. И. Ленин ПСС т. 49 стр. 54
[7] Э. Фромм Анатомия человеческой деструктивности
[8]Л. Троцкий Литература и революция стр. 196
[9]Л. Троцкий Литература и революция стр. 171
[10] З. Фрейд «Введение в психоанализ. Лекции». Стр. 415
[11] З. Фрейд «Введение в психоанализ» стр. 147
