Прошлое

Вы не так любите новое, как мы любим прошлое.
Ничего не успели, ничего не доделали, не поставили точек, наметили только пути и ближайшие цели. Расставили вешки по полям – отсюда и до Альфы Центавра. Эскизно набросали мифологию. Часовни, памятные камни: «здесь будет БАМ» - тут и ТАМ. Подобрались вплотную к Общему Делу Фёдорова, религии Достоевского.
В начале было… Слово? Фабрики – рабочим? Землю – крестьянам? Что мы делали потом - десятки лет? Бумажному солдату не понять. Стойкому оловянному солдатику не рассказать. Как дыбилась шерсть шинелей. Как тяжелели сапоги идущих на берег Лены – в последний путь, последними шагами, седьмыми спутниками. Как пахла порохом последняя перловка. Только во сне, в управляемом, трезвом сне – прикоснуться, увидеть: те закрытые КБ, крашеные тёмно-зелёной краской до высоты виска, отделённые от белой штукатурки тонкой красной линией. Увидеть, как идут бело-зелёными коридорами, седыми прядями рифмуясь, молодые атомщики-ракетчики. Ужас и радость в глазах, холод в животах. И те кишки земли, вывернутые бесстыдно ковшами в угольных карьерах Сибири. И чёрные снега континентальных военных учений за полярным кругом, под новым радиоактивным солнцем: «наплевать!» - кричит танкиста рот весёлый, и зубы белеют, анонсируя череп – прекрасный череп советского человека, об который ломаются любые, самые титановые, самые оккультные циркули.
Но – обширно взял я, разбежались глаза. Пять Сталинских премий Шостаковича – звёздочками на дне бокала звякнули. Захотелось прищуриться, сосредоточиться, сфокусировать взгляд, выделить из толпы?
Что было потом – опять Слово? «Миру-мир»?
Хотели русские войны? Всё можно увидеть в одной улыбке: Андрей Ростоцкий, очередной «басмаческий» боевик, из «новых». От тех боевиков которых стонали мальчишки, пересказывая «а он ему ногой – и нож выбил, а у того револьвер – да не револьвер, а пистолет системы наган – маузер!». Вот, улыбается Андрей, говорит «зовут меня Голиков, Аркадий Петрович», а гранаты он с детства привык - с собой – не меньше двух. И – на взлёте…
Хотели. Если было – «Ни войны, ни мира!, то теперь - и войны! и мира!
Обрыв. Пусть говорят, что «экономика, джинсы, колбаса, эротика». Мы, мальчишки предкатастрофной Империи, свидетельствуем. Мы бежали в прошлое, насвистывая «Седьмую симфонию» Шостаковича, упоённо сражаясь за обе стороны, от бедра – веером из палки. В отчаянии, мы даже покачивали воображаемыми перьями на шляпах, теми же палками нанося увечья друг другу в мушкетёрских дуэлях. Мы рвали брюки на спонтанных занятиях по карате, давая отпор пиратам ХХ века.
Над нашими головами в Афган и обратно пролетали военные транспортники. В них летели наши отцы. И у некоторых из нас – не возвращались. Мой товарищ по играм, Абубекеров, тонко сделанный, персидско-миниатюрный, пересказывал мне свои разговоры с погибшим отцом – из сна. Из сна мы воспринимали сурово. И через минуты мы неслись опять воевать.
Мы не верили в близкое предательство.
У нас был Андрей Ростоцкий – десантник и комиссар.
И где-то, в потайном углу памяти, на дермантиновой лежанке плацкартного купе, тихим серебряным светом сталинский френч с глухонемой фотографии тревожил. Тревожил, обещая нам суровые испытания и отеческое присутствие. Заветное, магическое.
Когда не помогут мушкетёры и комиссары в пыльных шлемах. Когда слово «гайдар» приобретёт змеиный суффикс «овщина». Когда Ростоцкий погибнет. Когда погибнет Бодров. Когда пошлость не остановить яростью – яростным смехом подавится внутренний лирик.
Тогда я увижу серебряный свет той с той фотографии. Смотрите, смотрите: они все здесь, они вновь с нами, не только в памяти, но и на всех экранах, плазмах, мониторах страны. И судьба Человека переплетается с судьбой Резидента, и Председатель заклинает усталых женщин работать, рожать и любить, и Чистое небо над головой Коммуниста, и кубанские казаки с олимпийским мишкой… Все вернулись. И смотрят на нас.
И ждут, когда мы поймём. «Важнейшее из искусств» избрано высшими силами вновь, чтобы указать нам путь?
Мы неизбежно восстановим весь советский объём. Пройдём по этапам и космическим тропам. Это Общее прошлое, которого не было, которое – Будет. Это общее дело, исходящее из пылающей точки тоски, из самой глубины сердца. И пусть кричат «реванш» - мы напишем золотом по синеве небес: футуризм.
Это рвётся изнутри. Это живёт в младенцах. Она агукают по-советски. В их перевёрнутом правильно мире – колонны Дворцов Труда пронизаны светом и насыщены сиреневым ароматом свежевымытые полы евпаторийских курортов. В движениях порывистых – попытка ухватить хвост кометы имени Гагарина. Все они – маленькие Юры. В их улыбках таится Урбанский и Олялин. Каждый может услышать в звоне их погремушек Седьмую Симфонию Шостаковича. В нахмуренных лобиках – неевклидову геометрию БАМа и ДнепроГЭСа. А в двадцатилетних? Во всех двадцатилетних таится, ворочается, вырывается Сталин. В модниках – семинарист, в карьеристах – ссыльно-каторжный, в хулиганах – триумфатор Победы. Студентки – все как одна – пулемётчицы, Анки. Ночные ведьмы.
Не попадайтесь на удочки их позолоченных сумочек и речи, изобилующие цитатами французских извращенцев – это наносное, это мимикрия. Это слетит как пепел Хиросимы – при малейшем дуновении настоящего Северного ветерка.