(смыслы и векторы Речи И.А. Бунина на юбилее газеты «Русские Ведомости», 6 октября 1913)
«Вы, господа, слишком хорошо знаете, чем была русская жизнь за последние двадцать лет, знаете все радостные и все уродливые или ужасные явления, ее. Чем же была русская литература за эти годы? … я должен твердо сказать, что уродливых, отрицательных явлений было в ней во сто крат более, чем положительных, что литература эта находилась в периоде во всяком случае болезненном, в упадке, в судорогах и метаниях из стороны в сторону. И тысячу раз был прав Толстой, когда говорил: «На моей памяти совершилось поразительное понижение литературы, понижение вкуса и здравого смысла читающей публики». Толстой причину этого видит в развитии рекламы, в приспособлении писателей и вообще печатного слова ко вкусам и интересам наибольшего числа потребителей, ко вкусам «всегда грубым и низким», по его определению».
Из Речи И.А. Бунина, 6 октября 1913 года
Горькое чудодействие речи Бунина состоит в том, что он объективен. Бунин объективен в пространстве – Россия, - а время, сто лет, становится величиной, которой можно пренебречь, настолько отчетливы и симметричны векторы и смыслы.
Еще более горькое чудодействие состоит в том, что он не был понят своим временем – тринадцатым годом двадцатого века. Что было дальше хорошо известно – был год четырнадцатый и был год семнадцатый.
Чудодействие речи Бунина, горькое в третьей степени, состоит в том, что в тринадцатом году двадцать первого века, и в двадцать первом году двадцать первого века, горькие эти слова, «горьким словам моим посмеются» (Гоголь), без всяких кавычек, свидетельствуют, вновь представляют обществу, объективную картину и русской действительности и современной, двадцать первого века, литературы, которую уже, можно ли, назвать русской (?).
«И тысячу раз прав» Бунин, когда говорит, что «за последнее наше двадцатилетие», - а наше, сего дня, «двадцатилетие» чуть больше на самом деле – с конца восьмидесятых годов двадцатого века до сегодня, двадцатых годов века двадцать первого, - «литература эта находилась в периоде во всяком случае болезненном».
Не пора ли, в конце концов, сто лет – не достаточный ли срок, понять горькие слова русской литературы, пытающиеся уберечь нас от неизбежной горечи, от вновь неизбежной, настоящей и грядущей горечи русской жизни.
Если горечь жизни неизбежна, зачем и понимать существо и причины грядущих событий? – Все дело в свободе выбора. В обеспечении свободы выбора. Понимать надо затем, чтобы избежного избежать, а неизбежное пройти с той полной пользой, которая сокрыта в замысле Творца о роковых минутах Отечества.
Поэтому – есть смысл, здравый смысл, повторить сегодня речь Бунина. Пройти ее как проходят в школе, в школе русской жизни и русской литературы.
Отметим, что так, как мы это сейчас сделаем, пройти и понять речь Бунина, да и саму русскую литературу от имени, которой говорит Бунин, никто даже и не пытался. Причины тому названы в речи, и мы их выделим.
Отметим еще, речь Бунина – форма и содержание – представляет обозначение сил, осознав которые общество имело возможность сложить их в русской действительности, получив вектор спасения. Бунин избирает речь как путь прямых формулировок, открытого диалога, он называет вещи своими именами. Все это явлено в творчестве Бунина и в качестве художественно действительных величин в глубине содержания, наполняющего внешне безыскусные формы русской поэзии и прозы. Но не понято, не прочтено, не открыто в смысле «события бытия» (М.М. Бахтин), не реализовано в со-трудничестве с русской литературой. И Бунин, зрением русской литературы «видя, яко кротость и смирение ничтоже успевают», переходит к прямой речи.
Но чтобы понять прямую речь Бунина необходимо – определить координаты.
Для понимания русской прозы, русской литературы необходим масштаб (культура, система отсчета) равновеликий – только в «подобном растворяется подобное». «Подобным» для Русской литературы является Православное миропонимание. Россия, не вся, но наиболее шумная ее часть – «толпа», начала 20 века – потеряла масштаб равновеликий, русской жизни и русской литературе. Об этом, «беспощадно ясно» от имени русской литературы сказал Александр Александрович Блок: «В самом деле, нам непонятны слова о сострадании как начале любви, о том, что к любви ведет Бог, о том, что Россия – монастырь, для которого нужно «умертвить всего себя для себя». Непонятны, потому что мы уже не знаем той любви, которая рождается из сострадания, потому что вопрос о Боге – кажется, «самый нелюбопытный вопрос в наши дни», как писал Мережковский, и потому что, для того, чтобы «умертвить себя», отречься от самого дорогого и личного, нужно знать, во имя чего это сделать. То и другое, и третье непонятно для «человека девятнадцатого века», о котором писал Гоголь, а тем более для человека двадцатого века» (А.А. Блок «Народ и интеллигенция», ноябрь 1908).
Блок говорит именно о Православном миропонимании, позволяющем «подобному растворятся в подобном».
Любовь и боль - работа – русской литературы остаются вне внимания толпы.
И Бунин не пытается говорить с толпой, не пытается образумить толпу, в том числе и «толпу писателей». Он говорит с кругом газеты «Русские ведомости», говорит на языке русской литературы и от имени русской литературы.
Но слова звучат на юбилее газеты, а газета – есть порождение и принадлежность толпы. Газета и толпа – взаимно ориентированы. Газета должна быть массово востребована читателем (толпой), значит, должна угодить ему. Но, угождая читателю, газета еще и ориентирует читателя – формирует вектор (сила, приложенная в определенном направлении). Тематика публикаций газеты – пестра и разнообразна, но в каждой из них осуществляется малая сила, сумма этих сил дает вектор, редакционную политику. Делая вид, что угождает читателю, газета заставляет читателя – осуществляться в предлагаемом векторе.
Таким образом, объективные силы, воздействующие на человека в русской действительности и формирующие его собственный интеллектуальный и физический вектор (вектор действительного осуществления человеческой жизни), подменяются субъективными, и, в случае газеты, – искусственными, силами.
Бунин ставит в заслугу «Русских ведомостей» приверженность газеты объективным ценностям, и сосредотачивает внимание на объективных ценностях, утвержденных русской литературой.
Почему, объективна литература и субъективна газета?
Восприятие и отражение действительности, в литературе ли, в газете, всегда субъективно.
Факторы объективности – константа, точка отсчета, система отсчета, система координат, все вместе – это культура.
В русской литературе опора на традицию и на совесть позволяет суммировать субъективные силы внутреннего мира писателя в творческий вектор, со-направленный объективному вектору осуществления русской жизни, русской действительности. Задача русского писателя объективно, честно, по совести, сконцентрировать невидимые силы, тенденции действительности, до видимых сил и до их видимой суммы – вектора. Соответственно, глядя на вектор, общество должно видеть к чему идет русская жизнь. И корректировать действительность на тех же принципах, на которых писатель отражает ее – по традиции и по совести.
Бунин в своей речи указывает главные причины – связь русской литературы с русской жизнью, потерю традиции, потерю совести. Бунин говорит о разрушении уклада русской жизни, обращается к Николаю Алексеевичу Некрасову «порвалась цепь великая», тем самым, речь Бунина звучит как речь русской литературы. «А и в законе вашем написано, что двух человек свидетельство истинно» (Иоан.8:17). Обращение к Некрасову, это обращение к русской литературе и ответ, свидетельство, русской литературы.
Связь русской литературы с русской жизнью – и, поэтому, разрушение «уклада» - период болезненный для литературы. Именно из этой мысленной точки исходят векторы, которые в точности повторяют расстановку сил в сегодняшнем дне России: тридцать лет как разрушен уклад русской жизни, - а это была полноправная (!) русская жизнь, только контекст ее был советский - и литература – в периоде болезненном; (да и ладно бы с ней, с литературой) – сама русская жизнь в периоде болезненном - и никто не задумывается о смысле происходящего.
Но по порядку.
Что еще говорит Бунин?
Посмотрим от начала речи.
Речь Бунина (по порядку, цитата 1):
Приветствую «Русские ведомости» с благодарностью за то, что дали они русской литературе, и за их отношение к ней. Не останавливаюсь на том, что непосредственно прошло через «Русские ведомости» и осталось в литературе: столбцы их украшались именами бесспорными — именами Толстого, Чернышевского, Салтыкова, Глеба Успенского, Чехова, Короленко. Отмечу только то, что имена эти были не случайными на этих столбцах, что они не терялись в пестром списке других имен, что до последнего времени окружены они были именами если и меньшими, то всегда приблизительно того же порядка и ценности определенной, устойчивой, а не созданной теми или иными обстоятельствами. Другая заслуга «Русских ведомостей» не менее, если не более важна: это — позиция, которую занимали они по отношению к литературе за последние пятнадцать, двадцать лет, и воздействие их на нее, прямое и косвенное. Трудно учесть это воздействие, каждодневное воздействие всякой газеты; но несомненно, что оно огромно, а у нас и за последнее время — особенно.
(конец цитаты 1)
Опорные понятия этого абзаца – «имена бесспорные» и «позиция по отношению к литературе».
В центр внимания поставлены русская литература и «Русские ведомости» (газета). Имена русской литературы – это имена «определенной устойчивой ценности». Эти имена восприняты газетой в их действительном значении («устойчивой ценности»). Но не менее важно, что восприняты и в традиции, – «устойчивые имена», окружены в газете именами «приблизительно того же порядка». Это уже – позиция. Позиция газеты по отношению к русской литературе. В чем здесь значение?
Газета – каждодневно воздействует на читателя. Русская литература не имеет возможности ежедневного воздействия. Тем не менее, истинные ценности, в том числе и русская литература, подвергаются каждодневной провокации со стороны условных ценностей временных, сиюминутных, - «газетных», если быть точным. Это процесс – объективный и неизбежный в равной мере: вечное всегда провоцируется временным. Вечное (истинные ценности) – фундаментально, временное – агрессивно. Агрессия временного – естественна и неизбежна, как действие силы тяжести (Ньютон) в мире материальном. В мире нематериальном действуют те же самые законы и силы. - «Дух наш восстанавляется благодатию Божиею в силе противостоять влечениям к земле со стороны души и тела» (свт. Феофан Затворник). Влечение к «земле» и есть гравитация, антропологическая гравитация – можно сказать и так.
Действие равно противодействию. Должно быть равно. Должна быть каждодневная реакция опоры, ведущая к эволюции сил воздействия. В мире нематериальном это равенство нарушено и неочевидно, однако «противодействие» накапливается в статике и разрешается впоследствии (по достижении критической массы, переходом количества в качество) – общественным взрывом, контр-эволюцией.
Таким образом, «Русские ведомости», та «газета», которая противостоит «влечениям к земле», реализует противодействие (баланс) вечного и сиюминутного (временного, смертного, земляного) – выполняет, тем самым и важнейшую социальную роль: не позволяет реакции опоры накапливаться в статике.
Газета – не должна этого делать, газета не для этого придумана. Газета придумана служить – сиюминутному. По существу, газета нагнетает субъективную напряженность общественной жизни, общественного мнения. «Русские ведомости», служа вечному, меняют само назначение «газеты», идею газеты. В этом главная заслуга «Русских ведомостей».
Речь Бунина (цитата 2)
Наша читающая масса еще малокультурна; газета для нее еще в новинку и действует на умы резко. А потребность в газете растет с каждым днем; растет и число газет и распространение их. А мы — еще далеко не европейцы; мы еще не чувствуем в той мере, как европеец, грани между печатным словом истинно литературным и так называемым бульварным; да у нас еще и не обозначилась как следует эта грань. «Нам печатный лист все еще кажется святым», — сказал Пушкин, и мы еще должны помнить эти слова. У нас не редкость, что еще не только газета, претендующая быть литературным органом, но и журнал уделяет столько же места и столько же серьезности при разборе «Хаджи-Мурата», как при разборе произведения, недалеко ушедшего от какого-нибудь «Разбойника Чуркина». Мы еще не совсем понимаем, что такое реклама, — мы как провинциал: видим вывеску — «центральный магазин» — и полагаем, что этот магазин и впрямь центральный. Подумайте же, что значит для нас газета в то время, когда мы с такой быстротой европеизируемся, порождаем буржуазию, пролетариат, выходим на улицу, начинаем жить сложной, пестрой жизнью и все более входим во вкус газеты, подпадаем под ее влияние! А ведь писатель испытывает влияние двойное, — власть и газеты и толпы. Много ли тех, что могут противиться этой власти, жажде нравиться толпе, жажде вырвать у нее славу, даже хотя бы скандальную? Таких стойких всегда было мало, а у нас, теперь, особенно мало, да иначе и быть не может: ведь и писатель наш мало культурен, он не менее нервирован сменой событий и настроений и столь же мало подготовлен к нашей новой, ломающейся, жизни, не говоря уже о том, что русская действительность сделала все возможное, чтобы искалечить нас, что она дала нам такие ужасающие контрасты, как шестидесятые, семидесятые годы, а вслед за ними — восьмидесятые, дала девяностые — и начало девятисотых!
(конец цитаты 2)
Опорные понятия этого абзаца – «малокультурны» (и «читающая масса» и «писатель наш») и «русская действительность сделала все возможное, чтобы искалечить нас».
Но основное – предложен ключ к пониманию, истинному, объективному, пониманию того, что говорит Бунин, – Пушкин. Александр Сергеевич Пушкин и святость печатного листа, поставлены в одном ряду. Но смысл обращения к Пушкину гораздо более значим. «Пушкин» - есть действительный ключ, которым включается (потому и – «ключ») истинный смысл того, о чем – не просто «хочет сказать», но прямо говорит Бунин.
Именно здесь начинает работать постулат Бунина, сформулированный им позднее, в 1929 году, в статье «Эртель». Бунин, в алгоритме, действует как ученый исследователь, основываясь на осмыслении практики, практического опыта (жизнь и творчество А.И. Эртеля), Бунин выводит теоретическое положение: «живое чутье действительности научило его тому, что в основе всего видимого есть элемент невидимый, но не менее реальный, и что не учитывать его в практических расчетах значит рисковать ошибочностью всех расчетов» (это цитата из работы Гершензона об Эртеле, но постулатом, этот смысл становится именно в повторе Бунина).
Рядом, в контексте, упомянуты с одной стороны – имя «Пушкин», «печатный лист», «святость», а с другой – «читающая масса», «толпа» и «власть толпы», «власть газеты» и важнейший эпитет оппозиции святости – «малокультурны».
Что такое «малокультурны» для Бунина с высокой точностью его языка, филигранным владением оттенками и смыслами русского слова, что это? Ясно, что он смягчает смысл, но смягчает только в определении, во внешнем выражении. Внутренняя же, невидимая, конструкция обозначена с объективной жесткостью: «Пушкин» (Поэт) и толпа. Стихотворение Пушкина «Поэт и толпа» (1829), первоначально носило заглавие «Чернь».
И здесь работает эффект, которым испытано было человечество в Ветхом Завете, и разрешено от испытания Новым Заветом. Но разрешено не исцелением, а возможностью исцеления, для которого всего-то и надо обратиться к Богу в Православном символе веры. Обратиться, как обращается (в настоящем времени, всегда) русская литература.
«И, приступив, ученики сказали Ему: для чего притчами говоришь им? Он сказал им в ответ: для того, что вам дано знать тайны Царствия Небесного, а им не дано, ибо кто имеет, тому дано будет и приумножится, а кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет; потому говорю им притчами, что они видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют; и сбывается над ними пророчество Исаии, которое говорит: слухом услышите – и не уразумеете, и глазами смотреть будете – и не увидите, ибо огрубело сердце людей сих и ушами с трудом слышат, и глаза свои сомкнули, да не увидят глазами и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем, и да не обратятся, чтобы Я исцелил их» (От Матфея, 13:10-15).
Понимать слова Нового Завета необходимо по постулату Константина Леонтьева: «Чтобы быть православным, необходимо Евангелие читать сквозь стекла святоотеческого учения; а иначе из самого Священного Писания можно извлечь и скопчество, и лютеранство, и молоканство и другие лжеучения, которых так много и которые все сами себя выводят прямо из Евангелия (или вообще из Библии)».
Удивительно, но Леонтьев разбирает речь Ф.М. Достоевского, так, как следовало бы осмыслить и разобрать речь И.А. Бунина. Говорит К. Леонтьев здесь же и о «газетном» и «европейском»: «Но когда наш харьковский европеец или калужская француженка любезничают с унылым или угрюмым мусульманином, я впадаю в искушение… (…) боюсь до смерти, что у них, хотя полусознательно, но мелькают в уме газеты, западное общественное мнение». Это сказано в тех самых восьмидесятых годах девятнадцатого века, о которых упоминает Бунин.
Применяя постулат Леонтьева, поймем свидетельство Нового Завета о притчах в толковании святителя Феофана Затворника: «У кого пробуждены духовные потребности, под действием страха Божия и требований совести, у того образуется своего рода чувство, которым он угадывает смысл речей, относящихся к предметам духовной области, хотя бы они облечены были в приточную форму. Для таковых притча не прикрывает истины, а еще яснее ее раскрывает. У кого же нет такого внутреннего строя, тот слыша о духовных предметах речь приточную, ничего не понимает в ней. Но если б и не в приточной форме предложить ему слово об этих предметах, и тогда понял бы он только слова, а сущности дела не уразумел бы: она шла бы наперекор всем его понятиям и представилась бы ему несообразностью, над которой не замедлил бы он и поглумиться. В этом именно и поставил Господь причину, почему Он говорит к народу в притчах. У кого есть задаток духовности, тот поймет и притчу, а у кого нет, тому хоть не говори».
Будем помнить о том, что Бунин соединяет «Пушкин» и «святость», то есть речь, как и у святителя Феофана, идет о «предметах духовной области». Обратим внимание, совесть, названа святителем Феофаном как один из критериев, обеспечивающих возможность истинного понимания смыслов.
Таким образом, человек, имеющий «духовные потребности (свт. Феофан), «духовной жаждою томим» (Пушкин), – жажда, такого рода и есть вектор, сила противоположная стремлению к земле - «под действием страха Божия и требований совести» может угадывать, «чувствовать» «смысл речей». Здесь обозначена и пропасть между русской литературой и пониманием, точнее – непониманием русской литературы. Но путь к пониманию – открыт.
Для понимания – что разумеет Бунин под «малокультурным», необходимо открыть смысл стихотворения Пушкина «Поэт и толпа». Ибо, Бунин и свел оба определения рядом с «малокультурным».
«Поэт и толпа» («Чернь») требует отдельного подробного разбора, ибо, до сих пор не понято критикой в действительном значении.
Вектор (сумма сил) непонимания обозначен в комментарии Томашевского к стихотворению: «Стихотворение является ответом на требования дидактического морализма, какие предъявлялись Пушкину (…) в самом обществе, особенно в кругах, близких правительству, было заметно стремление «направить» перо поэта для служения практическим целям и интересам, далеким от тех идеалов, какие ставил себе Пушкин в своем творчестве. Было бы ошибочно видеть в этом стихотворении проповедь так называемого «искусства для искусства». Этому противоречит всё творчество Пушкина, взятое в целом».
Справедливо здесь только последнее предложение. «Идеалы» Пушкин ставил не только себе, но всей русской литературе устанавливал он «идеалы», правильно сказать – законы русского литературного творчества. И в результате, эти идеалы в существе, в качестве, отличны от тех, которые декларирует «поэт» в стихотворении «Чернь». И на самом деле, в действительных смыслах, стихотворение и есть не проповедь, конечно, но иллюстрация (зеркало) первопричины, искаженной в формулу «искусства для искусства». Но в стихотворении «Чернь» («Поэт и толпа») Пушкин не ставит себе творческой задачи выразить собственное, а как законодатель, и русское отношение, взаимоотношение поэта и толпы. И не случайно он открывает стихотворение эпиграфом Вергилия.
Пушкин показывает классическую, вне времени и пространства, но имеющую исток в традиции (отсюда отсылка к античности) расстановку сил.
На этом камне преткнулся и В.Г. Белинский, в целом создавший наиболее верный очерк творчества Пушкина, что тоже до сего времени по настоящему не оценено и не прочтено. - «В стихотворении «Чернь» заключается художническое profession de foi Пушкина. Он презирает чернь, и на ее приглашение - исправлять ее звуками лиры, отвечает словами, полными благородной гордости и энергического негодования».
Да, причем же здесь Пушкин и его художническое существо?!
Надо смотреть буквальное значение слов, во-первых, в эпиграфе (да, да – «И помнил, хоть не без греха,/Из «Энеиды», два стиха») – «Procul este, profani» (Прочь удалитесь, непосвященные). И, соответственно, профан (лат. Profanus непосвящённый, находящийся вне святыни; от pro перед и fanum храм, святыня).
То есть, в действительном значении «профан», отягченный в современном восприятии резко негативным значением, на самом деле, в действительном смысле, означает всего лишь того, кто находится перед храмом, то есть не жрец (в античном понятии), не посвященный в механизм осуществления таинства. Стихотворение утверждает божественную (в античном смысле, поэтому и с маленькой буквы) природу творчества, поэт – явлен как обитатель храма и тот, через кого осуществляется таинство творчества. Божественное послание является в мир, непосвященным, через поэта, посвященного. Поэтому требование «черни» (все, кто – вне храма), к поэту, – бессмысленно, как таковое; поэт говорит не от себя, лишь воплощает (совершает таинство) ниспосланное свыше. Поэтому требовать надо не от поэта, а от богов. Удивительно, но за исключением этой столь же явной, как и «несущей» (термин заимствуем из механики) стихотворения, несуразицы, чернь, так называемая, рассуждает вполне здраво. И, если за ранее не настроить себя в пользу поэту, то на принципах здравого смысла с чернью необходимо согласится, ибо чернь – права: у творчества (даже как божественного послания, и, тем более – как божественного послания) должно быть практическое предназначение. Тем самым, «чернь» - живет в каждом человеке, и в каждом из нас. «Чернь», живущую в каждой человеческой душе, и определил свт. Феофан Затворник как силу, «влечения к земле». Античность не решала, и не могла решить проблему взаимоотношения поэта и черни. Очевидно, была серьезная проблема с богами, их было слишком много, и они слишком увлекались решением собственных обстоятельств. Поэтому все в стихотворении происходит в точности по Евангелию: «Между тем одни кричали одно, а другие другое, ибо собрание было беспорядочное, и большая часть собравшихся не знали, зачем собрались» (Деяния, 19:32).
Но, первостепенным смыслом стихотворения, по первоначальному его заглавию, является характеристика черни, толпы вне храма.
А) «Он пел — а хладный и надменный/Кругом народ непосвященный/ Ему бессмысленно внимал./И толковала чернь тупая», б) «Душе противны вы, как гробы./Для вашей глупости и злобы/Имели вы до сей поры/Бичи, темницы, топоры».
Отсюда, понятно, что, во-первых, Пушкин обращается к буквальному значению «профан» - непосвященный. И, во-вторых, «чернь тупая» относится не к основной массе населения, которую везде и всегда составляют, так называемые «простолюдины». Потому что «бичи, темницы, топоры» простолюдинам никогда не принадлежали, но, напротив, были орудиями «глупости и злобы», обращенными против них. То есть, «чернь тупая» - это властьпридержащие, «жадною толпой стоящие у Трона» (Михаил Юрьевич Лермонтов; отметим, это важно, сам Трон - Лермонтов с толпой не смешивает, он точно определяет положение «толпы» - у Трона, то есть возле (во-зле) Власти), это «элита», поэтому она – «хладная и надменная». Простолюдины (действительный настоящий Народ) даже опустившись до толпы, утратив критерии, поднимающие их до Народа, «хладными и надменными» никогда не бывают.
Так это и прочтено и понято самой русской литературой. Лермонтова мы упомянули, еще следует посмотреть Некрасова «Железная дорога» («Или для Вас Аполлон Бельведерский/Хуже печного горшка»; генерал как раз и является представителем, той самой «черни» по Пушкину, мнящей себя уже и в России, единственной ценительницей и даже созидательницей («что же все это народ сотворил?») подлинного искусства.
И следует посмотреть Блока, о том же: «Вряд ли когда бы то ни было чернью называлось простонародье. Разве только те, кто сам был достоин этой клички, применяли ее к простому народу. Пушкин собирал народные песни, писал простонародным складом; близким существом для него была деревенская няня. Поэтому нужно быть тупым или злым человеком, чтобы подумать, что под чернью Пушкин мог разуметь простой народ. Пушкинский словарь выяснит это дело — если русская культура возродится. Пушкин разумел под именем черни приблизительно то же, что и мы. Он часто присоединял к этому существительному эпитет «светский», давая собирательное имя той родовой придворной знати, у которой не осталось за душой ничего, кроме дворянских званий; но уже на глазах Пушкина место родовой знати быстро занимала бюрократия. Эти чиновники и суть наша чернь; чернь вчерашнего и сегодняшнего дня: не знать и не простонародье; не звери, не комья земли, не обрывки тумана, не осколки планет, не демоны и не ангелы. Без прибавления частицы «не» о них можно сказать только одно: они люди; это — не особенно лестно; люди — дельцы и пошляки, духовная глубина которых безнадежно и прочно заслонена «заботами суетного света». Чернь требует от поэта служения тому же, чему служит она: служения внешнему миру; она требует от него «пользы», как просто говорит Пушкин; требует, чтобы поэт «сметал сор с улиц», «просвещал сердца собратьев» и пр.» (А.А. Блок «О назначении поэта» 10 февраля 1921г.).
По существу Блок дает определение «черни», которое может быть признано Соборным мнением Русской литературы - «люди, духовная глубина которых безнадежно и прочно заслонена «заботами суетного света».
То есть не все «стоящие у трона» (но все – кто, «жадною толпой», свойство черни – толпиться, образовывать толпу), не вся знать, не все чиновники, тем более не все простолюдины, но в каждом сословии присутствует своя «чернь». Блок обнажает Пушкинский смысл «черни» - «люди, духовная глубина которых заслонена», то есть, буквально, «непосвященные». Но, не просто «назначенные» в разряд непосвященных, а свободным выбором, отказавшиеся от духовной глубины.
И это в точности совпадает с определением святителя Феофана «У кого пробуждены духовные потребности, под действием страха Божия и требований совести, у того образуется своего рода чувство, которым он угадывает смысл речей».
В сумме векторов Православия и Русской литературы, мы видим, что значит быть «чернью» - это значит, свободным выбором утратить духовную глубину, и в следствии этого выбора - «не иметь страха Божия и совести».
А совпадает это все, в точности, с Евангелием: «Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что вы – как гробы скрытые, над которыми люди ходят и не знают того» (Лук.11:44).
Здесь мы видим действительное (в отличии от античного), в полном масштабе бытия – определение «черни». Но причем здесь Евангелие? – При Пушкине: «Душе противны вы, как гробы».
Вот, ведь, как, а мы и не заметили. Слишком многого мы не замечаем…
Таким образом, открываются ранее не отмеченные и даже не предполагаемые смыслы, действительные, объективные смыслы Речи Бунина.
Именно в этом смысле, и следует разуметь символическое (то есть, действительное) содержание понятия «малокультурны» в речи Бунина. Принадлежность пониманию настоящей культуры возможна только в духовных глубинах личности. Духовная глубина как раз и есть – общее достояние человечества. Об этом еще Гете писал - «Лишь все человечество вместе является истинным человеком, и индивид может только тогда радоваться и наслаждаться, если он обладает мужеством чувствовать себя в этом целом». Имя этому «целому» – духовная глубина.
В прямых формулировках иносказание Бунина говорит о том, что «поэт» осени тринадцатого года двадцатого века стал не просто выразителем интересов и запросов черни, еще страшнее он стал угодником черни, томим не «духовной жаждой», но «жаждой славы».
Чернь и общественная и писательская нашли друг друга, объединились. Это свидетельство конца цивилизации. У людей, составляющих цивилизацию, оставалась еще свобода выбора. Не захотев услышать русскую литературу – они этот выбор сделали.
Речь Бунина (цитата 3)
Вы, господа, слишком хорошо знаете, чем была русская жизнь за последние двадцать лет, знаете все радостные и все уродливые или ужасные явления, ее. Чем же была русская литература за эти годы? По необходимости отвечая на этот вопрос кратко, в самых общих чертах, я должен твердо сказать, что уродливых, отрицательных явлений было в ней во сто крат более, чем положительных, что литература эта находилась в периоде во всяком случае болезненном, в упадке, в судорогах и метаниях из стороны в сторону. И тысячу раз был прав Толстой, когда говорил: «На моей памяти совершилось поразительное понижение литературы, понижение вкуса и здравого смысла читающей публики». Толстой причину этого видит в развитии рекламы, в приспособлении писателей и вообще печатного слова ко вкусам и интересам наибольшего числа потребителей, ко вкусам «всегда грубым и низким», по его определению.
(конец цитаты 3)
Бунин говорит от имени русской литературы. Соединяет русскую жизнь и русскую литературу как явления одной природы, одного порядка. Определяет последние двадцать лет как период болезненный для жизни и литературы. Обращается к Толстому как к незыблемой ценности русской литературы. Бунин поверяет Толстым (русской литературой) свою мысль.
Понижение литературы, понижение здравого смысла, приспособление писателей – вот основные симптомы болезненного периода.
Надо обратить внимание, что, сказав о русской литературе, Бунин уходит к определению – литература, и Толстой говорит о литературе. Они не определяют современную литературу русской.
Можно предположить, что определение не произносится, но существует по умолчанию. Однако очевидно, что Бунин ведет речь о русской литературе как определенной системе ценностей и литературе современной в сравнении с русской литературой. «Бесспорные имена» - это критерий, константа. Толстой говорит о современной литературе также, говорит о понижении современной литературы. Но – понижение – возможно только относительно какой либо системы отсчета. Какова же система отсчета Бунина и Толстого.
Сегодня, сто лет спустя, можно видеть большее. Русская литература – это система отсчета. Бунин ставит в заслугу «Русских ведомостей» приверженность истинной шкале ценностей, приверженность русской литературе.
Речь Бунина (цитата 4)
Но у нас в России есть и другие причины этого падения художественных произведений и вообще печатного слова. Каковы они, эти причины? На мой взгляд, вот одна из них. Был известный уклад в русской жизни, тяжелый во многих отношениях, но — уклад. Он должен был разрушиться, исчезнуть — и почти исчез. Была известная культура, не глубокая, не имевшая крепких, вековых корней; она тоже осуждена была на исчезновение еще в те дни, когда «порвалась цепь великая». Успела ли эта культура создать себе преемницу, основать прочные культурные традиции? Вы знаете, что нет. Писатель-«разночинец» шестидесятых, семидесятых годов еще дышал этой культурой, да и само время определяло его путь, направляло его. Этот «разночинец» странствовал, спивался, страдал, болел, но это была другая болезнь, это были муки совести, сердца, — и вы знаете, что это сердце бывало порою истинно «золотым сердцем».
(конец цитаты 4)
Здесь следует искать центр тяжести речи Бунина. Говоря о причинах понижения литературы, Бунин говорит, что разрушен уклад жизни. Прямая связь русской литературы с русской жизнью. Это один из феноменов русской литературы.
Следует обратить внимание на кавычки. Что значит – «порвалась цепь великая»? Это – Некрасов. Дважды произносится это свидетельство в «Кому на Руси жить хорошо». Один раз помещик произносит, второй раз сами крестьяне. Тем самым, свидетельство (свидетельство двух сословий) становится – истинным. В чем отличие русской литературы от истории. История рассказывает о событиях и осмысляет их во взаимосвязи. Русская литература не есть рассказ. Русская литература – воскрешает события. В целом, воскрешает цивилизации русской жизни (в «Слове о полку Игореве» - одна цивилизация, в «Войне и мире» - другая, у Твардовского и Шолохова, Рубцова и Шукшина – третья). Показывает действительную в цивилизациях жизнь России. То есть – позволяет – пережить, собственным опытом понимать произошедшее.
Живая связь с действительностью – и чудо и великое испытание русской литературы. Больна – действительность, не может не болеть и литература, Именно отсюда – писатель разночинец. И именно поэтому страдает и спивается он – больно и стыдно ему за русскую жизнь. И этой болью и совестью – сроднен писатель разночинец с русской литературой. И это вновь свидетельство Некрасова. Заступники народные! – говорит Некрасов, называя рядом Белинского и Гоголя. А как же «письмо»? А – никак. Письмо Белинского Гоголю, а ведь было и письмо Гоголя к Белинскому – это внутреннее дело русской литературы. И оно никак не сказывается на главном деле на работе русской литературы – «рабам земли напомнить о Христе». Совесть, «золотое сердце» - вот главные характеристики писателя разночинца. И в этом он – русская литература. А современный писатель – нет. Для того, чтобы угодить толпе – про сердце и совесть необходимо забыть. Но это значит выйти из русской литературы, перестать быть ее частью.
Мы видим, какой опорный ряд выстраивает Бунин – три абзаца, три имени Русской литературы – Пушкин, Толстой, Некрасов – бесспорные имена. Бунин говорит не от себя, Бунин говорит от имени русской литературы. Это главное. И именно это главное и не было понято.
Русская литература устами Бунина звала Россию – опомниться! 6 октября 1913 года….
Что получается? Пушкин – печатный лист – это святое, Толстой – произошло понижение – понижение относительно святости печатного листа, но что такое понижение относительно «святости», это предательство, предательство печатного листа, именно культура не позволяет предавать, писатель мало культурен и не в силах соответствовать святости листа, производит подмену, читатель мало культурен и подмену принимает. А главная причина Некрасов – порвалась цепь, то есть, нарушен уклад, уклад (быт) все держал по своим местам, системы отсчета работали не искаженно.
Речь Бунина (цитата 5)
Теперь в литературу пришел новый «разночинец», духовный разночинец, уже совсем почти традиций лишенный, сбитый с толку годами восьмидесятыми, девяностыми, а кроме того, и тем, что должно было встретиться с ним, — европейскими влияниями. Я говорю не о всех представителях современной литературы. Я говорю о типе писателя, еще так недавно преобладавшем. Каков же этот писатель? Он мало культурный, чуть не подросток во многих отношениях, и начал и жил эксцессами, крайностями и — подражанием, чужим добром. Он нахватался лишь верхушек кое-каких знаний и культуры, а возгордился чрезмерно. Он попал в струю тех течений, что шли с Запада, — и охмелел от них и внезапно заявил, что и он «декадент», «символист», что и он требует самой коренной ломки всего существующего в искусстве и самых новейших форм его (как будто форма отделима от содержания, как будто форма не есть последствие, порождение индивидуальности таланта и того, что он хочет сказать). Конечно, все это было бы совсем смешно, когда бы не было грустно: грустно потому, что нет действий без причин, а на причины — и горестные — я уже указывал; смешно же потому, что разве не нелепо было это требование баррикад и битв за свободу в литературе русской, одной из самых молодых, одной из свободнейших и разностороннейших литератур в мире? Понятны были литературные революции в Европе, эти битвы классицизма с романтизмом, романтизма с реализмом там, где были долголетние твердыни их. А во имя чего начался наш бунт? Разве не у нас был Пушкин и почти рядом с ним — Лермонтов, Лев Толстой — и Достоевский, Фет — и Некрасов, Алексей Толстой — и Майков? Разве не с чужого голоса закричали мы и продолжаем кричать?
(конец цитаты 5)
Когда забыто свое, и нет совести и сердца. Только и остается, что кричать с чужого голоса.
Второй разночинец – духовный разночинец, значит, первый был «разночинец бытовой», разночинец вследствие разрушающегося уклада (быта) русской жизни. Порвалась цепь (уклад) не стало почвы (быта), исказилось духовное – «духовный разночинец» - существо искажения. Первый разночинец знал почву, второй – почвы (быта), - культура часть почвы, - не знает, и знать не хочет, он мало культурен и от этого самодостаточен. Но ведь второму разночинцу надо чем-то жить. Первый разночинец жил болью – за Россию, народ и – «болел сердцем» и спивался от боли, от безысходной Любви к Родине и к Народу. Он мог получить Исход – осуществится в Любви. Но и ему уже не хватало культуры. Разрушался уклад русской жизни, разрушался у него на глазах. Но не весь уклад разрушался. Незыблемое оставалось. На незыблемое надо было опираться. Но чтобы видеть незыблемое, нужна была действительная система отсчета, а первый разночинец не мог до нее подняться. Что было Незыблемо? – Евангелие, прочтенное в Свете Святоотеческом (постулат Константина Леонтьева). Русская литература – во все времена, во все, выживала знанием «Любовь – больше». Это и есть единственная объективная, действительная система отсчета, способная исчислить весь мир – и видимый и невидимый. Русская литература – работает именно в этой системе отсчета. Первый разночинец также знал это, знал, но не видел примеров осуществления в действительности. Для первого разночинца знаемая система отсчета представлялась действенной, только при соответствии ей мира видимого. «Уклад», о котором говорит Бунин – это соответствие и обеспечивал.
Когда уклад подвергся агрессии и провокации внешнее, подчеркнем, только внешнее (мир видимый), соответствие нарушилось. Первого разночинца – это выбило из колеи, «золотое сердце» не выдержало.
Важнейший тезис (постулат) русской литературы о единстве формы и содержания. Созерцание – единства – есть свойство, интеллекта мыслящего в объеме, в сфере; из-мышления в плоскости – не просто делят, они так и видят: плоскость «формы» и плоскость «содержания». И то и другое существует на самом деле, но не являет истинной картины мира, в данном случае мира литературы, эта картина объемна. Но, повторим, чтобы понимать объем, надо иметь соответствующий уровень культуры и знание жизни. Данный тезис может работать и для понимания Речи Бунина. Он и говорит о том, как мало культурное содержание осуществляется в низкой форме. Об этом далее:
Речь Бунина (цитата 6)
Да, так вот каково было, господа, начало. Нужно ли мне напоминать дальнейшее? Здесь не место и не время для этого. Я только напомню вам, какое невероятное количество школ, направлений, настроений, призывов, буйных слов и падений видели мы за последние годы! Послушайте писателя нового типа: он, на своем пошлом жаргоне, своими устами или устами своего критика — и чаще всего газетного, — скажет вам, что он создал несметное количество новых ценностей, преобразовал прозаический язык, возвел на высоту и обогатил стихотворный, затронул глубочайшие вопросы духа, «выявил» новую психику, поставил себе великие «задания», стремится к великим «достижениям» и «возможностям», он, не стыдясь, назовет себя «мудрым», «многогранным», «дерзновенным», «солнечным»… А меж тем, за немногими исключениями, не только не создано за последние годы никаких новых ценностей, а, напротив, произошло невероятное обнищание, оглупление и омертвение русской литературы:
Не многое исчезло: совесть, чувство,
Такт, вера, ум… Растет словесный блуд…
Исчезли драгоценнейшие черты русской литературы: глубина, серьезность, простота, непосредственность, благородство, прямота — и морем разлилась вульгарность, надуманность, лукавство, хвастовство, фатовство, дурной тон, напыщенный и неизменно фальшивый. Испорчен русский язык (в тесном содружестве писателя и газеты), утеряно чутье к ритму и органическим особенностям русской прозаической речи, опошлен или доведен до пошлейшей легкости — называемой «виртуозностью» — стих, опошлено все, вплоть до самого солнца, которое неизменно пишется теперь с большой буквы, к которому можно чувствовать теперь уже ненависть, ибо ведь «все можно опошлить высоким стилем», как сказал Достоевский. Вы вспомните, господа, чего только не проделывали мы с нашей литературой за последние годы, чему только не подражали мы, чего только не имитировали, каких стилей и эпох не брали, каким богам не поклонялись! Буквально каждая зима приносила нам нового кумира. Мы пережили и декаданс, и символизм, и неонатурализм, и порнографию, называвшуюся разрешением «проблемы пола», и богоборчество, и мифотворчество, и какой-то мистический анархизм, и Диониса, и Аполлона, и «пролеты в вечность», и садизм, и снобизм, и «приятие мира», и «неприятие мира», и лубочные подделки под русский стиль, и адамизм, и акмеизм — и дошли до самого плоского хулиганства, называемого нелепым словом «футуризм». Это ли не Вальпургиева ночь! И сколько скандалов было в этой ночи! Чуть не все наши кумиры начинали свою карьеру со скандала! И какую поистине огромную роль играла во всем этом газета!
(конец цитаты 6)
Исчезновение совести следует признать главной потерей.
Что же есть совесть?
«Стало быть, есть в нас голос, который мы должны признать не нашим голосом. Чьим же? Божиим. От кого естество наше, от того и голос. Если он Божий, то должно его слушать, ибо тварь не смеет поперечить Творцу. Голос этот говорит, что есть Бог, что мы от Него состоим в полной зависимости и потому не можем не питать в себе благоговейного страха Божия; имея же его, мы должны исполнять волю Божию, которую совесть и указывает. Все это составляет слово Божие, написанное в естестве нашем, читаемое и предлагаемое нам, и мы видим, что люди всех времен и всех стран слышат это слово и внимают ему. Повсюду веруют в Бога, повсюду слушают совесть и чают будущей жизни. Это только ныне как-то в моду вошло не признавать этих истин. Так поступают натуралисты, по-русски – естественники; значит, естественники проповедуют противоестественное учение» (свт. Феофан Затворник).
Сравним с Блоком: «Интеллигентных людей, спасающихся положительными началами науки, общественной деятельности, искусства, - все меньше; мы видим это и слышим об этом каждый день. Это естественно, с этим ничего не поделаешь. Требуется какое-то иное, высшее начало. Раз его нет, оно заменяется всяческим бунтом и буйством, начиная от вульгарного «Богоборчества» декадентов и кончая неприметным и откровенным самоуничтожением – развратом, пьянством, самоубийством всех видов. В народе нет ничего подобного» («Народ и интеллигенция»).
Свидетельство Блока и сводится к тому, о чем только еще предупреждал свт. Феофан: нельзя спастись положительными началами вне Высшего Начала.
И Высшее Начало должно быть найдено человеком, не во вне, а в самом себе, в своей собственной духовной глубине, там же и совесть должна отыскаться.
На этом можно было бы и остановиться. Но из уважения к Бунину, к русской литературе, от имени которой он говорит, следует – вспомнить все. К тому же, здравым общественным силам полезно будет оценить критерии печатного издания, которое должно бы быть в современной России, чтобы выбор человека, русского человека, был объективным и свободным
Речь Бунина (цитата 7)
«Русские ведомости» не есть эта газета. «Русские ведомости» одна из тех немногих газет, которые никого не рекламировали, не гонялись за сенсацией, не создавали скороспелых репутаций, со спокойствием отмечали плюсы и минусы писателей и перворазрядных и второстепенных. «Русские ведомости» проявляли отношение неизменно беспристрастное даже и к тем, которые после шумной «славы» падали и подвергались в других изданиях, ранее превозносивших их, издевательству. «Русские ведомости» отмечали, — конечно, с своей точки зрения, с которой можно и не соглашаться, — все ценное даже и у тех, которые по общему своему направлению совсем не подходили к ним. «Русские ведомости» замалчивали нелепости литературы последних лет, справедливо полагая, что то внимание, которое, в угоду толпе, обращалось на них, лишь содействует их развитию, их популярности, хотя бы и скандальной. «Русские ведомости» протестовали против тех течений в литературе, которые задавались целью совершенно устранить из литературы этический элемент, проповедовать полную разнузданность все себе позволяющей личности, прославлять под видом утонченности самый простой и старый, как мир, разврат, искоренить идеи общественности, разрушить веру в силу разума и нагонять мистические туманы, шаткие метафизические построения, часто нарочито соединенные, собственного изделия и весьма слабо продуманные, прославлять смерть, квиетизм и даже самоубийство. «Русские ведомости» порою указывали и на происхождение того, чем жила наша литература за последние годы: на общую расшатанность, неустойчивость нашей общественной мысли и неорганизованность общественного мнения, на нашу подражательность Европе, большею частью жалкую, ученическую, — очень нередко сводившуюся даже к плагиатам, — на низкие стремления выделиться не оригинальностью, а оригинальничаньем, на что имелся особо бойкий спрос со стороны нашей уродливо формирующейся буржуазии и всех праздных слоев общества, на увлечения некоторых из писателей, хотя и искренних, но неспособных вследствие отсутствия истинной культурности разобраться в явлениях жизни, в различных теориях, смешивающих движение вперед с чисто дикарским отрицанием заслуг всех своих предшественников, несовершенство научных методов с крахом науки, дерзновенные полеты мысли с дерзостью, рост и разносторонность индивидуальности с развращенностью ее…
Толстой в статье, которую я цитировал, особенно упирает на те подделки (emphasis) под художественные произведения, которые в таком огромном количестве появляются в наше время, и на роль газеты, журнала, критики, проводящих в жизнь эти подделки. «От газет, журналов, критики, - говорит он, - зависит вся будущность просвещения европейского мира». Господа, за «Русские ведомости» вы могли быть спокойны. «Русские ведомости» - один из самых благородных органов печати во всей Европе. Поклонимся же им за это благородство.
(конец цитаты 7)
Конец Речи Бунина… умолк Иван Алексеевич? ... как умолк?, а что же тогда мы только что прочитали… это же его, Бунина, живая речь… его слова и смыслы… и он говорит… уже не на юбилее Русских ведомостей… говорит нам…
