Привет уходящему!
И вдруг захолустное затишье, где все течет размеренно и строго: работа, магазины, плита, дети и внуки – взрывается звонком из другой жизни, и радостный голос кричит:
- С праздниками! Как ты там?
И мой голос молодеет, и неожиданно распускаю затянутые в пучок волосы, и заглядываю в зеркало,( а там показывают все «прелести» пенсионного возраста), и гордо объявляю домашним: «Это Рашит, мы вместе учились в Свердловске в УРГУ, сегодня же Татьянин день». И улетучивается запах капусты, приготовленной для щей, а вырывается прямо из памяти запах лиловой, мохнатой, сладкой июньской сирени Свердловска, и темные, узкие, старинные коридоры главного здания университета, где мы, молодые и красивые, горящие свободой и чем – то еще непознанным, читаем стихи. Ах, этот демократический привкус свердловской журналистики, мы купались в нем, как в море, не видя крутых берегов. Вечером в гостиницу, где жила «оренбургская диаспора»- Володька Одноралов, Наташка Веркашанцева, я, запросто заходил преподаватель античной литературы Марьев с бутылкой дешевого вина, пирожками, новой книжкой собственных стихов, - и мы говорили все разом, читая вслух Пушкина и Рубцова, Кедрина и Заболоцкого. И утренние лекции как бы продолжали гостиничные вечера.
Знания мы буквально впитывали, даже такие предметы, над которыми посмеивались, «Ленин – публицист» или «Партийная печать», одолевали как китайский язык, залпом, запоминая буквально на несколько часов экзамена. А другой преподаватель, зарубежной литературы, Анна Кертман, завидя наши голодные, но с блестящими глазами лица, приглашала в столовку и кормила за собственный счет. Ведь когда мы, заочники, приезжали на сессию с полными кошельками, то пробовали в дорогих ресторанах и кафе буквально все, от мясных «шишек» до изумительных пельменей с самыми невероятными начинками в «Уральских пельменях», но деньги быстро кончались, мы гурьбой шли в столовку, и брали там много порций гарнира. Однажды лапшина упала с подноса, который я несла, думала, что меня расстреляют мои приятели за жуткую растрату еды. Но нас опять кто – то кормил, и нам казалось, что так будет всегда, что есть мы, талантливые, неординарные, бороздящие мир, который должен быть к нам жалостлив и добр. Телефон смолк, и я вернулась к жизни. Снова пахнет капустой и свеклой, но меня накрывает волна любви и слёз. А ведь дала себе зарок плакать только от лука, все остальное недостойно. О, Свердловск с сиренями, о, мои верные, бескорыстные друзья, многие из которых ушли в небытие. И первый за звонком порыв: бежать, ехать сейчас же, туда, в молодость, в махровую сирень, хватаю шубу и шапку, но «глобальная» и глупейшая мысль: «кажется, забыла купить молоко», все перечеркивает. И сижу в шубе, шапке, где мой поезд? Куда бежать? Раздеваюсь, влезаю в халат, волосы собираю на затылке пучком, и смотрю из окна на разыгравшуюся орскую метель. Как быстро утекло время, то восьмидесятые проросли, то девяностые ворвались, корёжа, ломая, испепеляя, третье тысячелетие нагрянуло. Жизнь, ты такая учительница смирения!
