***
«На ту сторону». Кука и Руза
Мы жили на высоком берегу Оки, а напротив был низкий, как и полагается рекам в Северном полушарии. В школе на географии впоследствии проходили, что это связано с вращением Земли. По весне низкий берег заливало, поэтому деревни на том берегу отстояли от реки довольно далеко. А заливной луг использовали для разных сельскохозяйственных надобностей. Искони там выращивали капусту.
А вот в 60-е годы стали там выращивать кукурузу. Эту культуру тогда энергично пропагандировали, называли королевой полей. Говорят, что Хрущёв проникся любовью к кукурузе, побывав в Америке, где её широко выращивают. И велел выращивать её и у нас, потому что она даёт большие урожаи, и благодаря кукурузе нам удастся наконец «догнать и перегнать Америку по молоку и мясу». Хрущёв был революционером по натуре, и ему было противно медленное и постепенное продвижение к цели – ему требовалось всё и сразу, притом с помощью некой универсальной отмычки. Такой отмычкой показалась ему кукуруза. Вообще-то это довольно странная идея: для животноводства нужна кукуруза в паре с соей: кукуруза – углеводы, а соя – белок, но про сою разговора вроде не было. Притом у нас кукуруза растёт хорошо только в южных областях, на Украине, где её всегда и выращивали. А в средней полосе России она растёт плохо, не вызревает и годится только на силос. Но, вероятно, желая выслужиться перед начальством, её принялись выращивать повсюду, в том числе и у нас. Чего не сделаешь из желания потрафить начальству! Помню уже лично: во время горбачёвской антиалкогольной кампании была похожая история: начали вырубать виноградники, а где виноградников не было – вырубали … яблони: из них ведь тоже делали дешёвую выпивку – плодово-ягодное вино. Из подобных побуждений, сколь я понимаю, в предыдущую эпоху стали повсюду выращивать кукурузу.
В жаркие летние дни было принято плавать «на ту сторону»: пологий берег был песчаным, а песок чистым и очень приятным. Мы, дети, строили замки из песка, взрослые загорали. Однажды я перегрелась – да так, что ночью поднялась температура, всё тело горело, меня мазали сметаной или простоквашей – точно не помню.
Чуть отступя от пляжа были заросли ивняка, мать-и-мачехи и растения лимонника, который в самом деле пах лимоном, а уж дальше шла легендарная кукуруза.
Она была невысокая и какая-то хилая. Но зато в середине лета она выпускала что-то вроде волос. Из них мы заплетали косички, а на листьях рисовали рожицы, и получались куклёшки. Мою звали Кука, а подружкину – Руза, вместе – Кукуруза. Они проживали в замке из песка, который мы построили, и были, понятно, принцессами. Мы разыгрывали с ними целые спектакли.
Хрущёва к тому времени уже сместили, а кукурузу всё продолжали выращивать, хотя все причастные к делу люди были против неё. Но огромный хозяйственный механизм, однажды раскрутив, было не так-то просто остановить. Но всё-таки остановили и снова перешли к выращиванию овощей, что и положено делать в пойме рек. А может, просто по севообороту так было следовало делать. Но так или иначе кукурузы больше в нашей местности не выращивали.
Именно на «той стороне», я научилась плавать. Учил меня отец. Он, бывший матрос Балтфлота, придавал большое значение этому умению, учил и плавать, и грести на нашей тяжёлой и неповоротливой лодке-плоскодонке. Он объяснял, что, если прошёл катер и от него образовались волны, надо лодку направить вразрез волны, тогда она ни за что не перевернётся. Мне нравилось выражение «вразрез волны», а также то, что скамейку в лодке он называл «банкой» - это придавало солидности нашим занятиям.
Папа верно понял, что запретить мне ходить на реку невозможно, значит, надо научить взаимодействовать с водой. Говорил, что люди часто тонут не от потери сил или чего-то ещё, а от страха. Бояться не надо, даже если упала с лодки посреди реки: ты доплывёшь до берега. Однажды папа сделал так: он плыл на лодке, а я перебиралась вплавь. Я не боялась, потому что всегда могла зацепиться за лодку и папа поднял бы меня на борт, как и полагается делать с терпящими бедствие. Но мне хотелось показать себя, и я доплыла самостоятельно. Но это было позже. А мальчишки-то запросто переплывали Оку во всех направлениях. Удивительно, что при такой большой и опасной реке никто при нас не утонул, даже по пьяни. А вот в прудах, возле моего нынешнего подмосковного жительства тонули несколько раз.
Ещё было развлечение – сплавать на необитаемый остров. В этом было нечто романтическое. Остров был расположен чуть выше по течению. Ничего выдающегося там не было: песок, заросли ивняка - но мне всегда казалось, что я вот-вот встречу там своего Пятницу или экзотического зверя. На остров плавали по большей части мальчишки. Рыбачили, разводили костёр, запекали в золе рыбу и картошку.
За молоком. Нелегальный покос
Еда в деревне была организована просто: хлеб, крупы и сладости покупались в «ларьке» - маленьком магазинчике посреди деревни. А мясо – у жителей. Забьёт кто-нибудь баранчика - ходит по деревне и предлагает:
- Баранинки не надоть?
Если «надоть» – вынимается безмен и отвешивается кусок. Бабушка варила обычно густую мясную похлёбку: первое и второе в одном флаконе. Суп из белых грибов варили. Иногда ели курицу. Кашу часто варили. Картошку покупали у нашей же хозяйки. Бабушка любила критиковать современную картошку: говорила, что прежде, до изобретения суперфосфата, она была гораздо лучше и дольше хранилась. Но я прежней картошки не знала и вполне удовлетворялась современной.
Родители, когда приезжали на выходные, привозили какие-нибудь городские лакомства.
Важной составляющей рациона было молоко. Брали по два литра каждый день. Его и пили просто так, и варили кашу на молоке, и даже делали самодельный творог. Был специальный мешочек из нескольких слоёв марли, в который помещали простоквашу, сыворотка стекала, а оставался творог в мелкую клеточку от марли, очень вкусный. Простоквашу, понятно, тоже делали.
По вечерам бабушка ничего не готовила, а просто давала мне парного молока в большой тёмно-коричневой, почти чёрной, кружке и большой кус чёрного ржаного хлеба – это и был прекрасный ужин.
Когда бывала лесная земляника, насыпали её в глубокую тарелку, добавляли сахара и молока – очень вкусно.
У нас несколько лет не было холодильника, но как-то обходились. Потом мы купили в городскую квартиру пузатый ЗиЛ (в дальнейшем он прослужил лет тридцать), а маленький холодильничек «Газоаппарат» перевезли в Притыку. Но это как-то не повлияло существенно на нашу жизнь.
За молоком по вечерам, после вечерней дойки, отправляли меня. У меня и сегодня в сарае сохранился коричневый эмалированый трёхлитровый бидон, котором я носила в детстве молоко. Брали мы ежедневно по два литра.
На почве молока я познакомилась с замечательной семьёй потрясающих тружеников. Жили они ближе к краю деревни в очень добротном доме под железной зелёной крышей, с красивой верандой. Над входом на веранду было прикреплено вырезанное из дерева солнышко-оберег. В комнатах было, на мой взгляд, очень красиво и чисто. Висели иконы с лампадкой, высокая кровать с горкой подушек и вышитым подзором, много разных ковриков, вышитых подушечек, накидок из самодельных кружев.
Семья была необычная – из одних женщин. Глава семьи – древняя старушка, очень маленькая. Имени её мне не сказали, звалась она просто – Бабушка. У Бабушки были две дочери – тётя Таня и тётя Маруся. Тётя Таня – высокая, жилистая, суровая, а тётя Маруся – маленькая, кругленькая, улыбчивая. Лет им было, наверное, около пятидесяти. Были у них когда-нибудь мужья и дети – не знаю; как-то не интересовалась. Я воспринимала их как есть. Особенно нравилась мне тётя Маруся.
Все они, включая Бабушку, непрерывно работали. Непрерывно. Уже в наши дни я прочитала в какой-то статье Льва Толстого, что нормальное состояние крестьянина – это непрестанная занятость, потому что в хозяйстве постоянно есть потребность в труде, иногда тяжёлом, иногда лёгком, но - всегда. Праздность, хотя бы эпизодическая, это, по словам Толстого, свойство высших классов.
Мои новые знакомые держали много скота: корову, телёнка, множество овец, свинью, кажется. Плюс бессчётное количество кур. Двор у них был крытый. Я любила туда заходить, чтобы посмотреть скотину, которая мне очень нравилась. Тот двор составлял разительный контраст с тёти-Тониным, заросшим лебедой.
Спускаешься с высокого заднего крыльца и попадаешь во двор, накрытый сверху. Двор обставлен по периметру сараями: хлев, овчарня, сенной сарай, сарай для инвентаря. У сестёр всегда можно было купить и яиц, и курицу. А когда я начала осваивать вязание, тётя Маруся меня похвалила и подарила моток шерстяных ниток. Значит, они умели и прясть овечью шерсть. И то сказать, что делать зимними вечерами? Ни тебе интернета с соцсетями, ни даже телевизора (радио, правда, было).
Я старалась приносить их скотине какое-нибудь угощение: остатки хлеба или арбузные корки, если родители привозили арбуз.
Вообще, вид многочисленной скотины, особенно на лугу, неизменно вселяет в меня ощущение обилия и надёжности жизни. Не случайно по-латински «скот» и «деньги» – одного корня (pecunia). В Притыке было общим числом восемь коров. Бабушка, помнится, ворчала: всего восемь коров на целую деревню. Овец, правда, много было: это было самое ходовое мясо в ту пору, да и шерсть использовалась. Пасли стадо на лугу возле пристани. Туда же днём приходили хозяйки с вёдрами доить коров, т.е. доили их три раза в день, а в Ростовской области доят два – утром и вечером. Был пастух, на зарплату которого скидывались селяне. Он возвещал выгон скота ударом по железяке, что висела на старой толстой иве посреди деревни.
Иногда тётя Маруся мне позволяла чуть-чуть подоить корову. Это оказалось нелёгким делом.
Самое трудное, как рассказывала тётя Маруся, было заготовить сено на зиму для коровы и для овец. Косить не разрешалось, хотя на траву вдоль берега и за деревней никакой колхоз или совхоз не претендовал. Да и не было в Притыке никакого колхоза. Никаких общественных сельскохозяйственных работ в Притыке не велось. Люди жили своим хозяйством, рекой, дачниками, возможно, помощью городских детей. В соседней деревне Сосновке, вверх по реке, были животноводческие фермы, а у нас ничего такого не было. Скотину по осени сдавали каким-то заготовителям, но я в это время уже была в городе.
Однако траву косить можно было только тайком и нелегально. Так именно и поступали тётя Таня и тётя Маруся. Но корма всё равно не хватало. Иногда они выезжали на лодке, срезали осоку и силосовали её. Помню, видела их на лодке, нагруженной водяной растительностью, прямо целая гора лежала. При этом вокруг было немало ничейной, бесхозной травы – и возле леса, и на лесных полянках.
Было ещё такое странное и таинственное место – люпиновое поле. Километрах в четырёх от нас был кусок сгоревшего леса, а за ним – поле, окружённое лесом, на котором каждый год исправно вырастал очень хороший люпин. Никто его не собирал, размножался он самосевом. Довольно красиво – целое поле сине-фиолетового цвета, обрамлённое лесом. Вообще-то люпин – это ценная кормовая культура, источник белка, к тому же – сидерат, насыщающий почву азотом. Наверное, что-то когда-то имелось в виду теми, кто впервые засеял это поле, но потом всё забросили. Так и рос этот ничейный люпин среди леса. Кому принадлежало это поле – спрашивать бесполезно. Народу, государству, т.е. никому конкретно. Мы в качестве прогулки туда иногда ходили и возвращались с букетами люпина. Если б даже кто-то его и скосил, вывезти было бы невозможно: лесная дорога уже заросла кустарником и подлеском. Да и не было у тогдашних селян лошадей и телег. При Хрущёве лошади активно уничтожались, как пережиток прошлого. Особенно болезненно это ощущалось на Дону, в степи, поскольку казак без коня – не казак. И проехать по бездорожью сподручнее на лошади, чем на грузовике. А уж агроном, едучи верхом, увидит неизмеримо больше, чем на «Ниве». Уже в этом веке одна старая журналистка рассказывала мне, что в те времена крестьяне и казаки буквально заваливали редакции просьбами, мольбами оставить им лошадей. Не вняли.
Моя западноукраинская бабушка, что жила с нами постоянно, неизменно возмущалась царящей вокруг бесхозяйственностью. Она выросла в зажиточной крестьянской семье на Волыни. Уехали они в Центр России, в Тулу, когда их село Городок по Брестскому миру отошло к Польше: боялись, что ляхи заставят их молиться по католическому образцу. Она помнила дореволюционную жизнь на Волыни, и она казалась ей прекрасной и вполне разумно организованной. Впрочем, любое прошлое имеет свойство подёргиваться ностальгическим флёром…
Что особенно возмущало бабушку – это кормление скотины печёным хлебом, как она выражалась, поскольку в крестьянском обиходе хлебом называлось и зерно, вообще зерновые. Кормление скотины хлебом казалось ей прямо-таки святотатством. А в Притыке той поры селяне закупали буханки чёрного хлеба на корм скоту. Помню, тётя Маруся таскала на горбу множество таких буханок: привезти-то не на чем. По-видимому, соотношение цены хлеба и мяса-молока было таково, что эта операция оказывалась экономически оправданной. Буханка очень вкусного чёрного хлеба у нас стоила 12 коп., это я помню хорошо: сама покупала. Иногда бабушка разрешала купить ещё и маленькую выпуклую шоколадку «Белочка» за 22 коп. Исключительно вкусная штука! А уж папа, когда посылал меня в ларёк за папиросами «Беломор-канал», прямо-таки требовал покупки шоколадки, что я, послушная дочь, охотно исполняла.
Что ещё, помню, возмущало бабушку - это «огораживания». При Хрущёве был уменьшен размер приусадебного хозяйства. В результате тётя Тоня стала выращивать меньше картошки, но всё равно для собственного пропитания хватало. Сад тоже уменьшили: вырубили несколько яблонь, в результате чего в саду образовалась проплешина. Сад был большой, соток 20-25, думаю. Садом никто не занимался. Была громадная полудикая яблоня, дававшая кислые, но очень обильные яблоки, которые хорошо было сушить на компот. Были кусты крыжовника, которые мы с моей приятельницей Олей, тёти Тониной дочкой, обдирали, не дав им созреть. Была ещё пара яблонь, но хороших яблок они не давали; вкуснейшие яблоки в неограниченном количестве я получала от другой моей подруги, чьи дедушка и бабушка были завзятыми садоводами. Я расплачивалась за яблоки сказками и историями; пожалуй, это самый существенный литературный заработок, который я имела в жизни; разве что за переводы ещё платили при советской власти.
Остальная площадь сада была занята вишней породы Владимирка, как говорили. Никто за этими вишнями не ухаживал, росли они как берёзы или сосны – сами по себе. Вишен они давали много – сколько хочешь. Иногда моя бабушка варила из них варенье, выковыривая косточки шпилькой, которой закалывала пучок. Тётя Тоня вишнёвого варенья не варила: она читала. А мы, дети, ещё жевали вишнёвую смолу.
Дальше, за садом, начиналось картофельное поле. За ним тётя Тоня и её домочадцы ухаживали: картошка всё-таки не баловство, а «второй хлеб». Поскольку картофельное поле тоже обрезали в рамках хрущёвских инноваций, ограда отступила от грядок и образовался небольшой пустырь внутри ограды (которую не переносили). Мы это место называли «зады». («Пойдём на зады!»). Там рос очень мощный жёлтый рябишник (почва-то удобренная) и было теплее, чем в других местах – не знаю, почему. Мы, девчонки, любили там собираться, расстилали серую грубую материю, которую бабушка называла «солдатское одеяло», и сидели или лежали на ней. «На задах» образовалось что-то вроде девчачьего клуба: мы делились друг с другом разными занимательными историями, я рассказывала самодельные сказки, что девчонки очень ценили, некоторые шили одежду для кукол, обменивались кусочками материи. Тогда в моде были маленькие куколки, для которых мы создавали целые гардеробы.
Моя бабушка считала обрезание огородов необычайной дурью. Мне тоже казалось (скорее всего, под бабушкиным влиянием), что всё это сделала какая-то злая сила, возможно, злая колдунья вроде Гингемы или Бастинды (тогда я читала «Волшебника Изумрудного города»), которая пришла с огромными ножницами и отрезала кусок огорода.
По прошествии полувека я понимаю, что тут был некий разумный замысел. Вообще, в любой, даже нелепой и провальной, инициативе есть какое-то позитивное намерение. Хрущёв (или его помощники и советники) хотел, чтобы колхозники-совхозники не слишком отвлекались на собственное хозяйство, а сосредоточили свою деятельность на большом хозяйстве. Во всяком случае, не производили продукцию на продажу. Когда десятилетия спустя я сама стала заниматься сельским хозяйством, я поняла, что сосуществование маленького и большого хозяйства, в котором плюс к тому ещё и работают труженики большого хозяйства – очень проблематичная вещь. Из большого хозяйства воруют все, какие ни есть, ресурсы и тащат в своё, личное. Охранять приходится так, словно это не сельхозпредприятие, а важный военный объект, иначе всё разворуют. Так что у Хрущёва было позитивное намерение. Но исполнить его с пользой - не удалось.
В тот же период селяне получили право беспрепятственно уходить из деревни в город. В Москву (и другие крупные города) просто так приехать и поселиться было нельзя, т.к. там была ограничена прописка, а в небольшие города – пожалуйста. Ну и уходили. Деревня стала быстро пустеть. Причём первыми уходили самые бойкие, инициативные, витальные. Далеко не все находили себя в городской жизни, так и оставались «ни в городе Богдан, ни в селе Селифан». О таких людях много писал Василий Шукшин в своих сельских рассказах.
Свобода передвижения и выбора местожительства – важная буржуазная свобода, она была начертана на знаменах всех буржуазных революций; впоследствии она была объявлена «правом человека». Но эта свобода далеко не всех делает счастливыми. Когда человек знает, что вот это его место, здесь он будет жить всю жизнь, он старается это место обжить и украсить. А вот если можно враз сняться и куда-то поспешить «за чудесами» - зачем врастать корнями в свою землю? Сама возможность отъезда приводит к тому, что сегодняшнее существование многим кажется временным и случайным, а настоящая жизнь начнётся «там» и «тогда». В большинстве случаев никакого переезда не случается, а жизнь в итоге кажется «обманкой». Появившаяся несколько десятилетий назад возможность уехать не только в город, но и за границу только усугубляет это ощущение случайного, временного, нетвёрдого существования. Я встречала нескольких пожилых граждан, которые десятилетиями размышляют: «Ах, почему же я тогда не уехал (за границу)? Вот уехал бы тогда – было б совсем по-другому, гораздо лучше». Так что возможность отъезда – вещь совсем не однозначно прекрасная, она разъедает душу и обесценивает жизнь. Так что поговорка «где родился, там и пригодился» - имеет глубокий смысл. К тому же переехавший в поисках лучшей доли немедленно превращается из уважаемого члена сообщества в презираемого «понаехавшего», или «лимитУ», как выражались в мою юность. В результате провинция оголяется, обезлюдевает, жизнь там становится ещё менее привлекательной - это мировой процесс. А в больших городах растёт преступность и социальное напряжение. До того растёт, что Трамп уже готов использовать армию для борьбы с нелегальными мигрантами.
Я узнала уже обезлюдевшую Притыку. Дети вырастали – и уезжали, преимущественно в Коломну, тогда промышленный город, где можно было устроиться на завод. В деревне оставались старики, а дети начинали приезжать словно на дачу.
Всё в прошлом
Есть такая очень известная картина художника-передвижника Василия Максимова «Всё в прошлом». Наша жизнь в Притыке тоже ощущалась как угасающая, заброшенная, идущая под уклон. Общим ощущением было, что лучшие времена были в прошлом. Старожилы рассказывали, как некогда деревня была гораздо более многолюдной, было много скота, были и зажиточные люди. Была школа, открытая земством ещё до революции. Здание школы сохранялось очень долго, но там никто не учился. Здание добротное, бревенчатое, с большим участком, на котором угадывался бывший сад. А потом, в начале 60-х годов, школу «оптимизировали» и детей стали свозить в большое село в интернат. Мои деревенские приятельницы учились таким манером.
Из рассказов старожилов узнала я ещё вот что. Когда-то очень давно, до революции, в Притыке жил замечательный учитель, который вместе с учениками посадил липы вдоль единственной деревенской улицы. К 60-м годам липы стали здоровенными, раскидистыми, а когда цвели - над деревней стоял густой липовый аромат. Когда я попала туда в наши дни, я увидела те же липы, только ещё толще. Мы любили залезать на те липы и устраивать в ветвях «гнёзда»; мальчишки для удобства вбили в ствол железный штырь, на который можно было поставить ногу. Я поискала штырь, но его не было почему-то; возможно, его поглотило дерево.
Ещё учитель вместе с учениками насадил орешник. Ко времени нашего жительства в Притыке напротив деревни были целые ореховые заросли. Мой отец, помнится, вырезал себе удочки из орешника, но потом обзавёлся бамбуковой удочкой. Я сначала думала, что орешник – природный, а оказалось – насаженный. Одна старушка рассказала, что, когда он был молодым, жители его даже поливали молодые деревца драгоценной водой, принесённой «из-под бугра».
Ещё одним приветом из прошлого были останки помещичьей усадьбы. Это было не близко, но мы иногда отправлялись туда на прогулку. Там мне запомнились ряды акации, которая просто так в нашей местности не растёт: её надо сажать. Поместье, рассказывали, сожгли в процессе революции.
Что до революции в Притыке были зажиточные люди – об этом рассказали… помойки. Через дорогу, ближе к реке, был ряд помоек, попросту говоря, ям, куда выносили воду от стирки, мытья посуды и т.п., кое-какие пищевые отходы. Вообще-то пищевые отходы обычно скармливались свиньям. Меня удивило, что в «нашей» помойке, куда мы выливали ведро, видны остатки кирпичной кладки. И мне рассказали, что в прежнее время, «при царе», это были погреба местных богатеев. Они были довольно глубокими, ближе к весне на реке кололи лёд и складывали туда, и он сохранялся всё лето. Там можно было хранить продукты – такой естественный холодильник. Ну а потом… потом погреба стали помойками.
Вообще, так называемый прогресс неразрывно связан с ростом помоек. В моё детство мусора было очень мало: бумажные обёртки сжигали в печке, пластиковой тары практически не было, банки-бутылки – сдавали, пищевые отходы – скармливали свиньям. Что происходит теперь – знает каждый.
Рассказала мне та же старушка, что и ларёк, куда мы ходим за покупками, одно из немногих каменных зданий, едва не единственное, изначально был не ларьком, а амбаром, принадлежавшим местному богатею, туда тот ссыпал зерно. «Много чего было, - вздохнула старушка, - да вот…» - она не договорила.
Старики рассказывали, что был вроде как в 50-е годы хороший период, когда от войны оправились, народу было в деревне немало, дети подрастали, работящие крестьяне жили неплохо. А потом всё опять неперекосяк пошло: народ стал разбегаться, деревня пустела.
Вообще, всякая свобода – вещь прекрасная и одновременно могущая быть разрушительной. Каждый должен иметь столько свободы, сколько он может переварить и способен использовать во благо. Неограниченная и неуместная свобода может принести только вред – в этом меня убедил опыт долгой жизни и некоторый опыт управления людьми.
Потом мы перестали ездить в Притыку, и я оказалась там едва не через полвека.
За это время деревушка превратилась в чисто дачную. В этом качестве она даже разрослась. Возле леса образовалось СНТ, где горожане на шести сотках выращивают сад и огород. Дом, где мы жили когда-то, сохранился. Туда приезжает на лето семья тёти Тониного сына Коли. Он проработал всю жизнь на одном из коломенских заводов. Старшая дочь тёти Тони в Коломне. Женщина, с которой я разговаривала, только рукой махнула: «Пропащая». Я не стала уточнять. Моя приятельница Оля тоже в Коломне.
На месте школы строится, похоже, богатый дом. А ларёк – остался, почти в прежнем виде.
Берег стал более пологим. Красивых огромных белых скал – не видно; всё заросло зеленью. Но ручейки и незабудки сохранились.
Пристань сдвинулась ближе к деревне, она почти не используется, разве что с прогулочно-развлекательными целями, а для езды у народа завелись автомобили, хотя дороги в той местности не завелись, да и нужды особой в них нет. В соседней деревне Сосновке явно ведётся животноводство, я видела много пасущихся коров.
В овраге рядом с местом, где прежде была пристань, колоссальная мусорная свалка, хотя, говорят, предусмотрен какой-то вывоз мусора.
Я прошла по памятным мне местам, дочка искупалась в Оке, да мы и поехали назад. Проезжая через лес, остановились и собрали немного земляники: это был как раз её время.
