С большим интересом читаю очерки Алексея Шевелёва о деревне разных десятилетий в старинном и ныне возрождаемом журнале «Сельская молодёжь». Алексей Шевелёв пишет по материалам очень популярного и авторитетного журнала «Сельская молодёжь» (одно время он назывался «Молодой колхозник», но это был всё тот же журнал, издававшийся ЦК ВЛКСМ). На одном из последних этапов существования журналов Алексей Шевелёв был его главным редактором.
Особенно запомнился мне очерк про «оттепельные» годы – конец 50-х годов. И мне тоже захотелось вспомнить приокскую деревушку Притыку чуть более поздней поры, как она запечатлелась в моей детской памяти. Мои родители до самой смерти вспоминали Притыку, где проводили отпуск, рыбачили, ходили по грибы, где были молоды и счастливы.
В этих заметках нет рассуждений – только непосредственные воспоминания.
Притыка: пристань и деревня
На самом деле, деревни Притыки нет и не было. Деревня называлась Трегубово. Притыкой называлась пристань, к которой причаливали речные трамвайчики, что курсировали по Оке. Катера такого фасона во множестве плавали по всем рекам Советского Союза: две открытые палубы и две закрытые каюты, назывались они, кажется, «Москвич» с какими-то цифрами. Катера эти не были прогулочными, а были вполне транспортными. Искони так велось: река – это главная дорога, поселения строились вдоль реки.
К пристани Притыка катера приходили раза четыре-пять в день. (Сегодня, кажется, раз или два в неделю). Швартовались к причалу, мужики наматывали канаты на чугунные катушки, перебрасывали трап – и пожалуйста: сходи на берег или грузись на борт. На пристани было и крытое помещение, где можно было спрятаться от дождя и подождать своего катера. На внешней стене этого зала ожидания висели плакаты, призывающие к осторожности на воде и объясняющие, как спасать утопающих. Рядом с этим плакатом всегда находился кто-нибудь, кто цитировал Ильфа и Петрова: «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих»: тогда как раз издали собрание сочинений этих авторов и их популярность была чрезвычайно велика. Мой отец в одну из своих поездок в Москву купил эти весёлые рыжие томики, которые живут в нашей семье и поныне.
Вверх, на берег, вели такие же трапы, как те, по которым входили пассажиры на борт, только длинные. Представляли они собой длинные доски, на которые были набиты поперечные планочки, чтоб не скользить.
На катере приплывали все, кому требовалось попасть в любую из приокских деревень: ехать туда на машине было крайне неудобно: дорога шла по противоположному, пологому, берегу, а мост, понтонный, был довольно далеко: надо было ехать до моста, пересекать реку по мосту, а потом возвращаться, что было не очень просто: дорога была грунтовая, а местность неровная. Хоть после дождя она высыхала довольно быстро, потому что почва в тех местах песчаная, но всё равно езда была очень непростая. А ехать из Коломны по нашему берегу вообще невозможно: там нет никакой дороги - не было тогда, нет и теперь. Есть только лесная просека. Однажды в начале уже нынешнего века мы с мужем, оказавшись по делам в Коломне, попробовали доехать до Притыки по нашему (правому) берегу (там всего км 20), но не смогли, хотя ехали на здоровенном внедорожнике. Так что в моё детство ездить в Притыку на автомобиле было довольно бесполезно.
Да почти и не было в те времена у людей автомобилей. Были, конечно, но редко. Массовое распространение личных автомобилей началось со строительством Тольяттинского автозавода, выпускавшего легендарные «копейки». А до этого собственный автомобиль имели немногие, это был признак привилегированного положения. Тем более, что Хрущёв, побывав в Америке и впервые увидев такую язву капитализма, как транспортную пробку, решил, что личные автомобили нам не нужны, а нужно приоритетно развивать общественный транспорт. И нельзя сказать, что он был совершенно не прав. Общественный транспорт гораздо рациональнее и экологичнее.
Мои родители в 50-60-х годах жили в Коломне, куда были направлены на работу на завод тяжёлых и уникальных станков после Тульского Механического Института (сейчас он называется Политехническим). В Коломне я и родилась. А Притыка находилась километрах в двадцати выше Коломны по течению Оки. Детей у моих родителей долго не было, думали, что уж и не будет, а потом родилась я. Пока меня не было, никакой дачи не требовалось: в свободное время родители и их друзья отправлялись на реку, на лодке-моторке, сегодня сюда, а в следующий раз еще куда-нибудь. В холодное время навещали родню, живущую в Туле, в Москву любили съездить. В отпуск отправлялись на юг, в Сухуми; почему именно туда – не знаю. Судя по рассказам и сохранившимся фотографиям, молодые инженеры-конструкторы жили вполне прилично и кое-что могли себе позволить. Ни о какой даче и не помышляли. А когда родилась я, решили снять дачу – для меня с бабушкой. Так они оказались в Притыке. Может быть, то место приглянулось им живописной излучиной Оки и маленькой деревушкой на высоком каменистом берегу.
Деревушка рядом с пристанью Притыка на самом деле называлась Трегубово, но родители неизменно называли её Притыкой. Недалеко, в паре километров, была другая деревушка, тоже очень живописная, расположенная на лесной поляне – Бебехово. К ней из Притыки-Трегубова вела грунтовая песчаная дорога. Бывало, летом возвращаясь из леса по дороге, мы разувались и шли по мягкой и удивительно приятной, прямо бархатной, пыли. Бебехово мне запомнилось необыкновенно красивыми курами – настоящими жар-птицами с махровыми гребнями; местная какая-то порода. А ещё поблизости были заросли черёмухи – по весне она красиво и душисто цвела, а летом на ней было много ягод, которые собирали и сушили для каких-то лечебных надобностей. Рассказывали, что в первый год моей жизни сняли дачу в Бебехове, но потом перебрались в Притыку-Трегубово: отец увлекался рыбалкой и хотел иметь поближе реку. Родители тоже стали проводить отпуск в деревне, развлекаясь рыбалкой, сбором ягод и грибов, которых было немало. Бебехова я решительно не помню, кроме разве что красивых кур. А вот Притыка до сих пор стоит перед глазами.
Изба
Мы сняли половину деревянной избы у местных жителей, которые жили в этой деревне искони. Изба делилась на две части – побольше и поменьше, входы отдельные. «Наша» часть была левая, с двумя окнами с голубыми резными наличниками, а хозяйская - правая, чуть побольше, с тремя окнами. У хозяев была застеклённая веранда классического фасона, с мелкими стеклышками окон, а у нас – небольшое открытое крыльцо, где любили сидеть вечерами. С крыльца попадаешь в сени, из которых есть дверь на задний двор, заросший лебедой. В сенях стоял стол и кровать в углу, на которой спала моя тульская бабушка, когда приезжала к нам на каникулы (она работала в Туле учительницей). Потолка в сенях не было, а были открытые балки, а дальше – крыша. Крыша была шиферная.
Градация крыш в Притыке была такая: самая бедная – соломенная, таких было немного, но они были. Побогаче – толь, ещё побогаче – шифер, а уж совсем шик – железо, таких было мало.
В сенях - маленькое оконце. Висел рукомойник над ведром. Когда бывало холодно – умывались в сенях, а когда теплее – на заднем дворе. Для умывания использовался алюминиевый рукомойник «с сиськой» – очень разумная конструкция в смысле экономии воды. Из сеней была дверь в горницу. Чтоб попасть туда, надо было перешагнуть здоровенный, очень фундаментальный порог. Дверь плотно прилегала к этому порогу: экономили тепло.
В горнице был стол, лавка, пара табуреток, самодельный буфет, грубо разрисованный под какое-то дорогое дерево и две железные кровати с панцирными сетками, на одной из которых спала я. Стены были оклеены бумажными выцветшими обоями, узорчатыми. Кое-где обои были порваны и отходили от стен, и можно было увидеть, какими обоями были оклеены стены раньше; было там слоёв пять, не меньше. Сегодня натуральное дерево – это дорого и стильно, а тогда ценились обои, нечто городское. Пол был сделан из широких досок, окрашенных в тёмно-коричневый цвет. Между половицами зияли щели, куда часто проваливались, увы, безвозвратно, короткие вязальные спицы. Длинные-то имели наконечники, которые их могли удержать, а вот короткие – проваливались. Когда я начала осваивать вязание варежек и носков (а для них употребляются пять коротких спиц одновременно), много спиц провалилось в подполье. Можно ли туда залезть – я не знала.
Никакого шкафа для одежды не было. Каждый сезон начинался с изготовления «вешалок»: бралась палочка, посередине к ней приделывался крючок из алюминиевой проволоки или просто петля из верёвки. На эту вешалку, как на плечики, размещались платья и блузки. Всё это вешалось на гвоздик на стене. А мелочи, вроде носков и трусов хранились в чемодане, в котором всё это было привезено, а чемодан - под кроватью. Такие были непритязательные нравы.
На потолке был прибит крючок, на которой когда-то вешали люльку с младенцем. Я приладила люльку-корзинку, где качала куклу.
И в хозяйской, и в нашей частях дома были огромные русские печки. Той стороной, где лежанка, печка была обращена к горнице, а боком – к кухне. На кухне было окошко, обращённое во двор. Кухня была маленькая и закопчённая: готовили на керосинках. Была и электроплитка, но она почему-то употреблялась редко. Возможно, потому что нередко тух свет, были перебои с электричеством. Но происходило это ненадолго, тут же в дело вступал местный электрик («монтёр», как мы его называли) в всё налаживал. Это был очень ценный и уважаемый специалист, он умел залезать на столбы с помощью «кошек», делать что-то важное и полезное, в том числе с трансформатором. Думаю, что на плитку просто не хватало мощности: на освещение так-сяк хватало, а на плитку – нет, но это моё предположение. Между прочим, был в избе и хозяйский чугунный утюг, нагреваемый древесным углём, но я не помню, чтобы его использовали для глажки.
В какой-то момент отец привёз туристическую газовую плиту с маленьким сменным баллоном, но и она особого успеха не имела: мои бабушки предпочитали керосинку. Тем более, что керосин продавался в лавочке по определённым дням, а баллоны невесть где брать. Я хорошо помню бидон для керосина.
На кухне на лавочке стояли вёдра с водой и на полу т.н. помойное ведро, в которое сливали воду от мытья посуды и выбрасывали разные пищевые отходы. Посуду мыли в тазике. Для мытья употребляли порошок горчицы, иногда хозяйственное мыло. А закопчённые кастрюли-сковородки мы, дети, носили на берег реки и очищали «с пясочком», как говорили в нашей местности. Это было развлечение – отчистить кастрюли. Непременно это делали в конце сезона. Так что слово «пропесочить» для меня имеет вполне физический смысл.
Никакой бытовой химии в обиходе не было. Был разве что стиральный порошок «Новость» для стиральной машинки, которая была у нас в городской квартире; называлась «Волна», активаторного типа. В деревне никакой машинки, понятно, не было.
Русскую печку мы не топили: дров для этого нужно неимоверное количество. Изредка, когда бывало сыро и прохладно, сжигали в печи принесённый из леса хворост: становилось как-то посуше и поуютнее. Мне нравилось собирать хворост: я казалась себе важным человеком – хозяйкой, добытчицей. Но чтобы по-настоящему нагреть такую громадину, надо было собрать огромное количество хвороста. Сама по себе печка была интересная: с лежанкой, которая закрывалась красной занавеской из древнего ветхого ситца – это с стороны горницы, а со стороны кухни было между печкой и стенкой пространство, куда холодными зимами помещали новорождённого телёнка, чтоб на замёрз в холодном хлеву.
В углу двора стоял деревянный нужник – общий для обеих половин дома, а в нём мешочек из материи, в котором – нарезанные куски газеты: туалетной бумаги не было. А вот бумажные салфетки, странным образом, были.
Вода
Воду приносили от реки. Там, «под бугром», как было принято у нас выражаться, были колодцы.
Устроены они были так. Реку питало множество ключей. Некоторые били прямо в воде и опознавались по внезапному холоду, когда купаешься. А были и такие, которые просто вытекали из-под земли и по камушкам стекали в реку. Вокруг этих ручьёв всё лето цвели незабудки, а на лугу напротив деревни – только в мае-начале июня. Так вот на таких ручьях устраивали колодцы: мужики собирались и выворачивали здоровенный камень, возможно, несколько камней, на пути ручейка. Ручеёк заполнял выемку и получался неглубокий колодец, из которого и брали воду. Какая это была вода! Чистейшая, ледяная и необычайно вкусная. Никакая бутылочная вода не идёт в сравнение. Воду эту таскали в металлических вёдрах вверх по крутому склону в деревню; точно такие же вёдра и сегодня продаются в хозяйственных магазинах. Бабушка приплачивала нашей хозяйке тёте Тоне за принос двух вёдер воды. Тётя Тоня, как и все деревенские, таскала воду на коромысле: мощная была тётка. Городские легко опознавались по неумению пользоваться коромыслом. Всякий, кто шёл к реке, обязан был принести домой посильное количество воды. Я в малолетстве приносила алюминиевый молочный бидончик вместимостью литра два, потом появилось пластмассовое красное ведро. Забавно, что точно такого же фасона пластиковое ведро я и сегодня использую в своём домашнем обиходе.
По весне, когда Ока разливалась, колодцы затапливало. Тогда приходилось брать воду в классическом колодце с деревянным срубом в конце деревни, но мы приезжали в Притыку позже – когда паводок схлынул, а луг между единственным рядом домов и спуском к реке был голубым от незабудок.
Мытьё и стирка
Стирали хозяйственным мылом в тазу. Руками, естественно. В этом же тазу мыли меня. Когда тепло – на дворе, когда похолоднее – на кухне. Взрослые тоже мылись таким образом: становились в таз, намыливались губкой или мочалкой, а потом обливались из ковшика водой, чтобы смыть мыло. А при утреннем умывании многие мыли верхнюю часть тела – шею, грудь - холодной водой. Это была хорошая закалка. Впоследствии я прочитала в воспоминаниях, что так в обязательном порядке делали привилегированные девочки-пансионерки Смольного института. Вода, разлитая на полу, и мыльная вода из таза использовалась для мытья пола.
Вернёмся, впрочем, к стирке. Стирали в том же тазу. Наша хозяйка стирала в корыте. Потом выстиранное и отжатое бельё складывали в тот же таз или в корзинку и несли полоскать на речку. Этим делом заведовала я – лет с семи. Бабушки не любили ходить на речку: тяжело подыматься вверх, они задыхались.
Полоскали с лодки. На реке стояли на приколе несколько самодельных деревянных лодок, одна из которых принадлежала нашим хозяевам, но использовать для полоскания можно было любую лодку; никто не возражал. Залезали на корму лодки и полоскали. Мыльную воду уносило течение. Потом вещи отжимали и несли наверх, домой, а там развешивали на верёвке. Поскольку гладить было не так-то просто, бабушка учила: тщательно расправляй вещи при просушке, лучше расправишь – легче гладить. Тому же самому и я учила своих детей, а пошла эта «наука» с тех давних времён; впрочем, дети мои развешивают выстиранные вещи кое-как, а сын, кажется, обзавёлся электрической сушилкой и вовсе не развешивает.
Раз в полторы-две недели стирали и постельное бельё. Это мне очень нравилось. Его сразу несли на речку. Там простыни, наволочки, пододеяльники, полотенца мочили в реке и тщательно намыливали. Потом расправляли и раскладывали на солнце. Купались, загорали, развлекались, а простыни меж тем отбеливались на солнце. Перед отходом домой – полоскали их с лодки. Иногда заходили в воду и, купаясь, полоскали. Потом выходили на берег и вдвоём с подружкой их выкручивали; это было весело. Складывали в ведро или корзинку – и несли наверх и там развешивали. Простыни получались белые-белые безо всякого отбеливателя (тогда цветное бельё не вошло в широкое употребление).
В холодный сезон бельё кипятили, а потом полоскали – где? В проруби, наверное. Но мы этого не видели, т.к. приезжали только на лето.
Тётя Тоня и летучая библиотека
Никакого культурного очага, вроде клуба, школы, библиотеки, в Притыке не было. Зато была летучая библиотека! Библиотеку составлял мешок с книгами, которые время от времени привозили в деревню. За лето привозили раза два-три. Новую порцию привозили, а предыдущую – увозили в другую деревню. Понятно, надо было, чтобы кто-то раздавал, а потом собирал эти книги обратно в мешок. Мешок, кстати, был обычный, в какой собирают картошку, только чистый.
С книгами нам повезло: «библиотекаршей» оказалась тётя Тоня, наша хозяйка. Тётя Тоня очень любила читать. Так и вижу её: лежит на боку на высокой кровати в маленькой спаленке, выгороженной из довольно большой горницы, и - читает. Хозяйством она занималась по минимуму, коровы и овец у неё не было (правда, иногда, не каждый год, хрюкал у неё в сарае поросёнок), были куры, но это в те времена был обязательный ассортимент, даже у бабушки в Туле они были.
У тёти Тони было трое детей: младшая Оля – моя сверстница, а Коля и Надя – постарше лет на семь. Несмотря на довольно большую семью, готовила тётя Тоня без особого рвения: по большей части варила суп из рыбы, выловленной её мужем в Оке, а то и вовсе ничего не готовила, а моя приятельница Оля ела сгущёнку, что продавалась в местной лавочке, с хлебом. Иногда они жарили картошку с яйцами. Меня, помню, удивляло, что у них не приняты установленные завтраки-обеды: кто что сумел – то и съел.
Зато тётя Тоня любила читать. На деревне считали её бездельницей: ни скотины, ни рукоделий, ни сада-огорода. Но если подойти с сегодняшней меркой, тётя Тоня была невероятной труженицей: курей накорми, картошку обработай, поросёнка обиходь, воды «из-под бугра» натаскай. Но тогда люди вообще работали несопоставимо больше нынешнего.
Муж тёти Тони дядя Витя был бакенщиком: устанавливал на реке поплавки, обозначающие фарватер; она ему помогала. Недалеко от пристани был домик (или даже два – точно не помню), где хранилось хозяйство бакенщиков. Был он в отличие от своей супруги огромным умельцем и тружеником. Он мог делать буквально все сельские работы. Между прочим, подрабатывал и браконьерством: ставил сети на Оке, что запрещалось; ловить позволялось только удочкой.
А тётя Тоня, как мне кажется, жила в каком-то своём мире, важную часть которого составляли книги. Оттого и стала она библиотекаршей летучей библиотеки.
Мы бывали первыми, кто выбирал свежепривезённые книги. Это была художественная литература, по большей части для взрослых, но бывало и кое-что детское. Что именно – не помню. Помню, что, когда я была в первом классе, мне привелось прочитать из этой библиотеки книжки Герберта Уэллса («Человек-невидимка» - точно и, кажется, «Война миров»). Я восприняла его романы как страшные сказки, и по ночам мне иногда бывало жутко. Тульская бабушка осуждающе покачивала головой: она, учительница начальных классов, она была твёрдо убеждена, что читать следует по возрасту. Другая бабушка смотрела на это дело сквозь пальцы.
Много ли ещё было читателей у летучей библиотеки – не знаю. Но это был некий просветительский порыв, вероятно, сформировавшийся в начале советской власти.
Помимо чтения, тётя Тоня любила повеселиться и, к сожалению, выпить. Впоследствии, как мне рассказывали много позже, она совершенно спилась, опустилась и умерла. А дядя Витя нашёл себе новую жену в соседней деревне.
Иногда возле нашего дома устраивались гулянки с плясками и частушками – тогда они ещё были живы, пелись, слагались новые. Мне запомнилось: «Гармонист, гармонист, тоненькая шейка, если хошь меня любить – люби хорошенько». Тонин муж дядя Витя играл на баяне, а бабы плясали и пели частушки. Какого-то дремучего пьянства в деревне я не помню. Был один пьяница – дядя Коля-корзинщик, местный умелец-золотые руки, но то, что он был один, говорит о многом.
Дополнительным источником книг был … старьёвщик. Время от времени по деревне проезжала телега старьёвщика, собиравшего старые тряпки. За тряпки он давал незатейливые самодельные игрушки: шарик на резиночке, «уйди-уйди», а также малюсенькие детские книжечки, размером, наверное, в четверть листа А4. Сдав кое-какие тряпки, я обрела две замечательные книжечки: балладу Стивенсона/Маршака «Вересковый мёд» и некую советскую поэму, начинавшуюся словами: «Помещик, царь, городовой,/ учёный с белой головой/ и питерский кузнец, решили в день наш заглянуть,/ и вот, поделав долгий путь, явились наконец». Дальше бойкими стишками рассказывалось об изменениях жизни, произошедших при советской власти. Обе книжечки мне очень полюбились, я их запомнила практически наизусть; я тогда вообще запоминала стихи с первого предъявления. Много лет спустя я прочитала «Вересковый мёд» в оригинале и тут же вспомнила Притыку, старьёвщика и всю тамошнюю обстановку. Как часто бывает, текст Стивенсона оказался существенно слабее Маршака, хотя ритм и размер Маршак выдержал идеально.
продолжение следует
