"... А я, повеса вечно праздный,
Потомок негров безобразный,
Взращенный в дикой простоте,
Любви не ведая страданий,
Я нравлюсь юной красоте
Бесстыдным бешенством желаний;
С невольным пламенем ланит
Украдкой нимфа молодая,
Сама себя не понимая,
На фавна иногда глядит".
А.С. Пушкин: "Юрьеву"
Наметившаяся в последнее время ползучая штюрмеризация сих некогда столь открытых, толерантных, а потому и интересных страниц, удручающих ныне заунывной ксенофобией, посконным антисиметизмом и площадной бранью, заставляет нас провести практическое исследование того раздвоения личности, которое в быту называют квасным ура-патриотизмом.
Для этого состояния нельзя сказать чтобы ума характерно твёрдое следование принципу "свой - сужой", в известной степени отражаемое фразой "четыре лапы — хорошо, две ноги — плохо". Основываясь на этом бинарном методе без всяких там упадочных полутонов, адепт вышеуказанного квасного ура-патриотизма с лёгкостью решает все насущные проблемы бытия, хваля без разбору всё почитаемое "своим", и с равным пылом хуля всё "чужое".
Только этим свойством можно объяснить, почему тутошние штурмовики, норовящие походя изподтишка пнуть остро ненавидимых ими мигрантов и мигранток, совершенно теряют волю и впадают в светлослёзный экстаз, цитируя, иногда даже по изнасилованной в школьные годы скудной памяти, стихи похотливого негритосика, известного в миру как великий русский поэт Александр Сергеевич Пушкин, коего, приходится отметить для особо непонятливых, мы лично ценим, любим, уважаем поболе вашего.
Заслышав сие святотатство — "похотливый? негритосик?!" — штурмовики выходят из себя и начинают форменно шипеть, ибо чувствуют нутром и иногда могут даже невнятно промычать, что задет один из их устоев, а это по традициям любой стаи требует немедленного кровавейшего отмщения, ну или хотя бы группового неистовства, коли руки коротки. Это им можно называть приезжих всякими словесами и травить как диких зверей, а "наше всё" не тронь!
А между тем "наше всё" был чёрен и неказист лицом (есть портреты), мал ростом и тщедушен (есть одежда), крайне вспыльчив и горяч по бабьей части (есть стихи и мемуары). Роковая дуэль с Дантесом, например, была у него 29-й — правда, до стрельбы доходило редко: в 20-ти шагах бил пуля в пулю, а к барьеру являлся порой с фуражкой, полной спелых вишен, как и антигерой одной из его гениальных повестей.
И Пушкин вам не свой, олухи царя небесного. Он бы не то что руки вам не подал, подлый люд, а слуг наслал, чтоб взашей. Ибо был он российский (слышьте, неучи, так тогда и писали — "российский") столбовой дворянин с 400-летней родословной, да и боксёр отменный — чуть не первый в России, не говоря уж о стрельбе. Что и понятно. Оченно уж его внешний вид не совпадал с мнимым идеалом. Тогдашние расисты премного над этим смеялись — и неизменно бывали биты.
Сострадая дремучему невежеству подколодных антисемитов, ксенофобов и фашистов, склонных к тому же к клевете и прочим подлостям, приналяжем на мемуары сведущих современников.
Особенно хороши воспоминания барона Корфа, знавшего "наше всё" с самого Лицея и, возможно, именно потому его невзлюбившего.
Итак, каков же был гений русской поэзии в быту? Заметим, что после Лицея однокашники жили в одном доме на отшибе: будущий камер-юнкер во втором этаже, будущий граф и камергер — в первом, так что писано всё не по наслышке.
Цитируем записки прилежного барона Корфа:
"Пушкин смотрел на литературу как на дойную корову и знал, что Смирдин, которого кормили другие, давал себя доить преимущественно ему; но пока только терпелось, Пушкин предпочитал спокойнейший путь — делания долгов, и лишь уже при совершенной засухе принимался за работу".
"Начав ещё в Лицее, он после, в свете, предался всем возможным распутствам и проводил дни и ночи в беспрерывной цепи вакханалий и оргий, с первыми и самыми отъявленными тогдашними повесами. Должно удивляться, как здоровье и самый талант его выдерживали такой образ жизни, с которым естественно сопрягались частые любовные болезни, низводившие его не раз на край могилы. Пушкин не был создан ни для службы, ни для света, ни даже — думаю — для истинной дружбы. У него были только две стихии: удовлетворение плотским страстям и поэзия, и в обеих он ушел далеко".
"Вечно без копейки, вечно в долгах, иногда и без порядочного фрака, с беспрестанными историями, с частыми дуэлями, в тесном знакомстве со всеми трактирщиками, …ями и девками, Пушкин представлял тип самого грязного разврата".
Прелестно, не правда ли? Получается ну просто свинья свиньёй, а не "наше всё".
И тут же (по памяти, конечно):
"Пока свободою горим, пока сердца для чести живы, мой друг, Отчизне посвятим души прекрасные порывы..." А ведь самого Пушкина по легенде удержал от явления на Сенатской... заяц, вовремя перебежавший дорогу перед его санями, направлявшимися накануне событий в Санкт-Петербург.
Или:
"Мороз и солнце! День чудесный! Чего ж ты дремлешь, друг прелестный? Проснись, красавица, проснись!" В наивном детстве думалось, что это он Арине Родионовне. А оказалось, что совсем нет: "Ах, вдовы! Все вы таковы". Ну или девки.
Но...
"Я помню чудное мгновенье: передо мной явилась ты — как мимолётное виденье, как гений чистой красоты..." Много-много лет спустя и ну очень далеко от столиц, слушая эти неповторимые строки, тихонько плакала седенькая ***, которой, некогда прекрасной и юной, они и были посвящены.
Н-да, некоторым тутошним писателям это и не снилось — ни строки, ни юность, ни красота. Бог не дал. И потому их извилистый спинной мозг кипит и плавится в тщетной попытке соединить гений и злодейство. Срабатывающий немедленно предохранитель отрубает и без того невеликие высшие мыслительные функции, глаза штурмовиков наливаются кровью, а руки тянутся к топору. И вот они уже маршируют стройными рядами под суровые песни про родной Усть-Пердищенск, коему останутся навеки верны, отнюдь не выезжая от греха далее райцентра.
А между тем, тяготясь участью ссыльного, пусть и всего лишь в Молдавию, где он охотно эпатировал провинциальный бомонд, являясь на балы в панталонах из кисеи, надетых на голое тело, опальный Пушкин многократно просил выпустить его отсюда. По европам погулять хотел, людей посмотреть, себя показать. Тогда так было принято.
Но цари его невзлюбили — один ребёнком отругал, что шапку не снял, второй за Наполеоном даже толком и не заметил, а третий, ать-два, за женой — раскрасавицей первой, кстати — волочился потом так, что та аж гуляла в самых укромных уголках, лишь бы с ним случайно не встретиться. Оченно брату жаловалась, лукавое созданье, покинувшее отчий дом, лишь бы бежать приставаний дядюшки — известного шалуна и повесы.
Вот пачпорту Пушкину и не выдали: а вдруг удерёт аль учинит там чего непотребное. Так и помер, раб божий, затравленный собачьём позорным. А был бы не просто великий поэт, а и прозаиком становился выдающимся. Вам не чета. Хоть и негритос.
А может статься, и хорошо, что не выдали. В европах тогда, да и сейчас, расистов даже погуще было, чем в богоспасаемом. Хоть все и толерантны, и транспарентны, и в смайликах по самые ягодицы. Ведь хорошо известно: чем шире осклаб, тем больше щука.
А некий Дантес, преспокойно уехавший обратно в милую Францию, до конца своей долгой и счастливой жизни пулю пушкинскую на цепочке от часов носил и оченно гордился своим вкладом в российскую историю. Пуля эта Дантесу в руку, тело прикрывавшую, попала — Пушкин уже ранен был смертельно, из последних приподнялся, а в силуэт не промазал. "Браво!" — воскликнул.
Перед смертью морошки захотел. Думали — отпустило. Возрадовались, нашли, принесли. Отведал, сказал "как хорошо!" — и помер.
Куда вам всем до него.
PS. Всё, я сказал. Пошипите теперь ещё немного. А мы тем временем проверим, что уважаемая редакция понимает под свободой слова и где именно начинается та загадочная область, хамски противоречащая идеологической направленности издания.
