За окном смеркалось. Снежное небо, подсвеченное деликатным бульварным светом, сквозь незанавешенные окна вваливалось своей жемчужной пронзительной серостью в полутёмную аудиторию. Свет никто не зажигал, похоже, все наслаждались этой предновогодней феерией с парящими снежинками.
– Как же Москве идёт зима!... Ну что, давайте начинать? – Аллочка задумчиво улыбнулась, бросила на нос очки и, нагнувшись над своим еженедельником, пробежалась по списку фамилий. – Вижу, что все есть. Нет только... та-а-ак, вот, да – нет Лозинской. Как всегда. Вы передайте ей, что будет отчисление. Литературный институт непросто закончить даже тем, кто исправно ходит.
– Она знает, – буркнул Марков, двинув стулом.
– Ну и хорошо. Всё, начинаем.
Аллочка скинула очки с носа, и они, нежно щёлкнув дужками, упали на блокнот. Она порывисто встала и, обойдя стол, села на его край перед студентами.
– Сегодня будет немного странная тема. Сначала обсудим, а потом уже начнём писать. Хорошо?
– Ага...
– Тема "последний русский". Всё, что угодно, пожалуйста! Даже публицистика разрешается, всякая синтетика, небрежность... Сегодня меня интересует образ. Один-единственный. Раскрыть не сможете, но приоткрыть надо. Подумайте.
– Упс! – Сумароков хихикнул, – а почему не "последний еврей"?
– Потому что я так сказала, Пётр. Сложные ассоциации. Давайте, Вы первый.
– Блин. Так. Гардемарины. Поцелуй. Этот, как его... Боярский! Ну, хватит ржать, мешаете! У меня поток ассоциаций! – Сумароков обернулся на смеющихся девчонок.
– Сложные ассоциации, Петя! Что это из Вас полезло?
– Алла Леонидовна, а можно я?
– О! Класс! Рада! Давайте, Вика. Пётр сегодня не в струе.
Вика молчала на всех творческих семинарах по прозе, отписываясь многосложными конструкциями с унылыми виньетками тонкого, почти отсутствующего смысла. "Тяжело и грустно" – так рецензировала уже много раз её тексты Аллочка, а Вика жалостно бубнила о поэзии, на которую её не приняли. Она всё глубже и глубже задвигалась в тень на семинарах, одиноко и глубоко страдала, и один раз даже некрасиво разрыдалась, клянясь, что либо переведётся, либо вообще уйдёт.
– Наконец-то пробрало! – Аллочка развернулась всем корпусом к Вике, которая, засунув нос в огромный шарф, нервно моргнула.
– Это будет неореализм, Алла Леонидовна. Я пока просто накидаю. Основную линию.
– Лепите! Смелей!
– Ну вот. Короче. Его звали Федя. Он жил в Париже. На модной улице, вдали от цветных кварталов и дешёвых супермаркетов. Забросила судьба и амбиции. До этого недолго завоёвывал Москву. Родился в Вологде. Он классно стриг. Правда, классно...
Началось всё со школы. То, сё, друг попросил машинкой пройтись, стрижку подровнять сзади. Он прошёлся, и по косой рубанул ещё чёлку ножницами. Друг преобразился, похвалился пацанам, мол, дружбан, бесплатно, модно стрижёт. Федя вдруг заинтересовался, загрузился ютьюбом, ночами учиться стал. Бабушку подстриг. Потом отца. Друга отца. Соседку. Соседа с первого этажа. А потом уже на молодёжь перешёл. Стриг легко, быстро. На десятый раз понял, что имеет своё мнение, и стал пристальнее вглядываться в лицо клиента. Фигуру. Стиль. Характер. То-сё. За два месяца приобрёл в городе славу клёвого стилиста-самоучки. А через три месяца сдал худо-бедно ЕГЭ и опрометью рванул в Москву, в колледж парикмахерских искусств. Учился и параллельно работал, оплачивая комнатёнку на Варшавке.
Открыл инстаграм. Завлёк нескольких рэперов для отзывов и рекламы. Накрутил подписчиков. Снял студию параллельно с учёбой, работой в сети парикмахерских и походами по мастер-классам. Потом протиснулся-протолкался — чудом попал на съёмку актрисы из какого-то сериала, заядлой инстаграмщицы. Она под фотографией внесла его хэштегом и отметила сердечком. Так он за год влез в обойму модных стилистов, которые, путаясь в зонтиках, проводах и осветительных приборах, табуном носились с одного лофта на другой за инста- и кино-героями в нелёгком забеге под названием фото-сессия…
– Стоп! Вика! Это всё ты будешь писать. Сейчас пока нужен просто эскиз. Небрежный, но смысловой. У тебя есть в голове законченная канва повествования? Или это просто предисловие без развития сюжета?
– Поняла. Не пойдёт. Замолчала. – Вика повыше, до глаз натянула шарф, и по-коровьи уставилась на Аллочку.
– Держите удар, Виктория! И теперь уже кратенько. – Алла включила свет и подошла к ней.
Добрые и безвольные глаза Вики начали наполняться слезами. Алла неожиданно перешла на "ты".
– Ты – молодец, говоришь, как пишешь. Летим в Париж за твоим цирюльником. Дальше! В чём соль?
– Соль в том, что он стал модным парикмахером в вип-клубе для русских. В Париже. Сидя на горе бабла.
– Ага... – Аллочка в упор смотрела на Вику невидящим взглядом. – И-и-и?!... – наконец протянула она, и как дирижёр подняла руку для финального вступления партии гобоя.
– Он – последний русский. Это у меня родилась такая сложная ассоциация. Французский особо не учил, так как со своим вологодским оканьем, нерасторопной основательностью, непринуждённой провинциальной открытостью, необыкновенной вологодской самобытностью и абсолютной, сумасшедшей креативностью-независимостью, как настоящий Левша, был востребован, как последний истинный русский, – куда-то напряжённо вглядываясь, мимо Аллы и сквозь стены аудитории, отбарабанила Вика.
Сумароков хмыкнул. Повисла тишина. За окном порхал снежок, мягко укладываясь горочкой на откос и раму окна.
– Умница! – Аллочка похлопала по руке Вику и пошла к своему столу.
– А чё?! История. Там драматургию бы ещё! – Сумароков заинтересованно посмотрел на Вику.
– Так. Ладно. Вика. Один уточняющий вопрос. Неореализм – это куча мала терминов, течений, направлений и прочей ерунды. Вы, как студенты литинститута, должны всё это знать. Давайте так. Неореалисты разрушали, чтобы создавать. Или просто на разрухе создавали, как итальянские неореалисты после войны. Это один из ключевых и элементарных признаков. Допустим, – я сейчас обращаюсь ко всем, – допустим, мы взрываем мозг читателю. Образуется воронка. Что мы должны создать на месте этой воронки?
– Ну да. Заключительной фразой будет, что он ввёл новую моду на последних русских, став первым. Это, конечно, не взрыв мозга..., но это чёрная воронка гибельной необратимости, у которой, между тем, на дне – светлое будущее..., – Вика, неожиданно прочувствовав и высоко оценив пророческий смысл своего рассказа, с вызовом посмотрела на Аллочку.
– Не взрыв. Но и не постмодерн, слава Богу!... Класс! – Алла удовлетворённо кивнула.
– Апокалиптичненько... Но согласен! Сейчас таких русских попрёт – мама, не горюй! Мы, между прочим, уже очухались после всего этого дерьмища (сорри!). Это им только так кажется, в их негритянском Париже, что нас – качественных русских – не осталось в цивилизованном мире. А между тем мы все не на ракетах, а на русской провинции стоим! Весь мир! – откашлявшись, раздражённо засипел Марков. – И вообще, Алла Леонидовна, а в каком ключе вы сами мыслите? Что вы подразумеваете под этим словосочетанием?
– Не, Ром. Это я вас должна спросить. Я тут ни при чём. А вы подключайтесь. Писать-то всем придётся.
– Ну, я напишу, что последний русский будет последним человеком вообще.
– А, ты хочешь сказать, что русские – это последние, кто вымрут? Живучие самые? Есть, например, нация поживучее, – вкрадчиво, улыбаясь всеми зубами, заметил Гоша Соломонин.
– Началось! – закатила глаза Вера, сидящая рядом с Гошей.
– Да я говорю, Гош. Просто говорю, а не хочу сказать, – не поворачивая головы, невозмутимо проговорил Рома.
– Блин, почему: где русские – там сразу евреи?! Надоело уже! – Вера отвернулась к окну, всем своим видом показывая, что ей неинтересно всё происходящее.
– Может, вообще запретим слово "русские"?! – восторженно заржал Гоша.
– А может, евреев запретим?! – по-прежнему не оглядываясь, боднув подбородком воздух, огрызнулся Марков, стукнув каблуком мартинсов по ножке стула. – Алла Леонидовна, почему такая провокативная тема?!
– Жизненная тема, Ромыч. Где русские, там и евреи. У каждого русского должен быть свой любимый еврей. Ещё Розанов сказал, – меланхолично потягиваясь, встрял Водер.
– Вот блин! – Вера, шаркнув, развернулась боком, нервно положила ногу на ногу, и достала вейп, словно прямо в аудитории намеревалась закурить, – а я наполовину бурятка, но я почему-то о бурятах молчу!...
– А ты не молчи! Встряхнём за шкирку великорусский шовинизм! – простонал Гоша Соломонин, продолжая захлёбываться в смехе.
– В принципе, как говорил небезызвестный всем, здесь присутствующим, Освальд Шпенглер... – вкусно чмокнув губами и слегка закатив глаза, начал Водер.
– Ну, началось! – прохрипел сидящий рядом с Верой Гоша. – Водер! Ты давай, это, ещё Хантингтона сюда притащи, и этого, как его, Тойнби...
– Почему же так издевательски? Тойнби, между прочим, очень правильно понимал Россию и её потенциал.
– "Понимал потенциал"... – снова закатила глаза Вера
– Вера, а ты читала "Византизм и славянство"? – каким-то уже нервно-дребезжащим голосом спросил Водер.
– Это Тойнби?
– Нет. Константин Николаевич Леонтьев. Ты прочти, Вера.
– Да ладно вам выпендриваться. Все всё читали, не о том же речь! Мы ж не на философском! – примирительно заметил Вольдемар, дососавший кофе из бумажного стакана, и решивший, наконец, высказаться. – Чё вы все зациклились? Фантастов нет, что ли, среди нас? Или фэнтезистов? Ромка, ты ж силён в этом! Бытописателей, сатириков, на худой конец, нет, что ли?! Вообще, последний русский – это, возможно, последний в очереди. Или последний в списке. Или опоздавший. Это анекдот. Зарисовка быта 80-х. Это образ далёкой галактики. Это про роботов. Это... море тем и персонажей. Но, в конце концов, если всех так тянет на патриотику, то это сказка о трёх братьях. Старший – Восток, средний – Запад, младший – Россия, дурак, последний, а всех перехитрил. Ну, квасцом таким попахивает, но что же делать, коли так и есть, и коли вы хотите про геополитику?! Больной, блин, вопрос! – Вольдемар деланно развёл руками в сторону преподавательницы.
– Вот я, кстати, тоже так думаю. Вовик!...В том же направлении, по крайней мере, – Петя Сумароков горячо потряс над партой сомкнутыми руками в виде рукопожатия.
– Ребят, кстати, а вы что так на слово "русский" реагируете?! Вы, вообще-то, в России живёте! – расширив глаза и прижав ручки к груди, шёпотом-криком пролепетала Сашенька, самая нежная и поэтичная натура на потоке.
– Нет, мы на слово "последний" реагируем, Шура! Успокойся! – издевательским тоном парировал Рома Марков.
– Можно я выскажусь?... – Сашенька порывисто встала, – Я согласна с Викой. Миром начинают править по-хорошему и по-настоящему особенные люди. Настоящие. Самобытные. Свободные, умеющие уходить в отрыв, умеющие создавать мир с нуля. Как боги. Единственные, чудом выжившие ангелы великих империй прошлого своей страны. Вичка права! – последние и первые! Это русские, ясно вам? Последние русские. Я это напишу, например, – Сашенька также порывисто села и нагнулась над планшетом, последние слова говоря экрану.
– Ишь ты, "ангелы империй"! Проханов прям какой-то! – присвистнул Водер.
– Всё! Стоп! Сидите, пишите. Умоляю – сложные ассоциации. Образ один. Систему не выстраивайте, нет времени. Дискуссию завершаем. И, кстати, кто не в струе, не в духе и не в ладах с темой – вспоминаем и записываем диалоги семинара, спасаемся стенограммой. Наталия, просыпайся, тебя касается..., – Алла Леонидовна руками изобразила крест как рефери: "Брейк!", и отошла к окну.
В снежных штрихах московского зимнего вечера, черпая снег ногами, неспешно шли люди. Сосредоточенные и уставшие. На голове Герцена лежала огромная шапка снега. Деревья, провода, ограда, особняки напротив в туманном янтарном мареве фонарей и метели стояли такие белоснежные, прекрасные, тихие, уютные... В потемневшем стекле, наслаиваясь на пушкинский ампир Тверского бульвара, отражались студенты, пишущие о последнем русском.
"Как там она сказала: "…чёрная воронка гибельной необратимости, а на дне её светлое будущее..."? Ох, Господи!... "Ангелы"!" – горько усмехнулась Аллочка, слегка покачав головой. – Но про "последние и первые" хорошо! Невероятный оборот, не ожидала. Не хотят верить в конец, русские… Устала как-то... Хорошо, что скоро Новый год. Господи, как хорошо!.."