Окончание. Начало — в № 25
И вот критик Андрей Турков, тоже лауреат премии Путина, всё это обязанный знать, коли взялся за сочинение о Несравненном, да ещё с намерением расхвалить, оказывается, вообще имеет самое превратное представление о нашей военной литературе, больше того, обо всём нашем искусстве о войне в целом.
Свою рецензию критик озаглавил так: "На той войне, которая была..." Это цитата из стихотворения помянутого Юрия Белаша. Я знал Белаша со студенческих лет. Потом мы вместе работали в "Молодой гвардии". Он писал пьесы, которые никто не ставил, окончил аспирантуру, которая была ему совершенно не нужна, занимался редактированием... И вдруг в 1967 году, когда уже подкатывало под пятьдесят, начал писать стихи. Намного перекрыл, так сказать, "рекорд" Ивана Козлова (1779-1849), начавшего писать стихи, когда в сорок лет ослеп ("Вечерний звон" и др.). Писал Белаш о войне, и это было очень талантливо, интересно, но, может быть, порой с перебором.
А.Турков цитирует его строки:
Я был на той войне, которая была,
А не на той, что сочинили после.
Это, мол, относится и к новой книге Гранина. Он, пишет критик, "употребил тот же глагол — "сочинили". И что же у Гранина в его картине той "несочиненной" войны, "которая была"? Отчасти мы это уже видели. Но прежде всего — "настоящий страх, страх жутчайший настиг меня", говорит его герой. Да что ж тут нового, небывалого? Многие писали о страхе на войне. Чего стоит хотя бы сцена из неоконченного романа Шолохова "Они сражались за родину", где в отчаянный момент боя Лопахин вдруг начинает креститься и лепетать с детства забытые слова молитвы. А знаменитое четверостишье сандружинницы Друниной?
Я только раз видала рукопашный.
Раз наяву. А сколько раз во сне!
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
Странно выглядят писатель и критик, которые спустя семьдесят лет после войны вдруг заговорили о страхе как о чем-то, что кто-то утаивал, а вот они объявили. Но у Белаша, как и у многих других писателей, не только страх, есть у него стихи и о его преодолении:
Я не помню, было ли мне страшно.
Только помню — если был когда я
в этой жизни счастлив без остатка,
то тогда лишь — после штыковой,
когда пальцы так дрожали,
что не мог свернуть я самокрутку.
Женя Дягилев мне сунул в рот свою...
Чем ещё новеньким порадовал писатель критика, что открыл? Пожалуйста: "То была первая бомбёжка, самолёты пикировали один за другим, заходили на цель, а целью был я". Ну, это опять о страхе. Да, бывает такое ощущение под бомбёжкой и под обстрелом. Об этом есть хотя бы у Окуджавы в его повести "Будь здоров, школяр!", очень выразительно написал Семён Гудзенко:
Мне кажется, что я — магнит,
Что я притягиваю мины.
Разрыв. И лейтенант хрипит,
И значит, смерть проходит мимо.
Всё? Нет, вот ещё одно художественное открытие: "В огромном синем небе не было ни одного нашего самолёта, с земли не били зенитки, ни одного выстрела". Да, бывали такие скорбные обстоятельства. И многократно описаны. Загляните хотя бы в военные дневники Симонова. Вот что он видел в те дни под Бобруйском: "На наших глазах прошло десятка полтора ТБ-3 без сопровождения истребителей. Машины шли тихо, медленно... И здесь я стал свидетелем картины, которую никогда не забуду. На протяжении десяти минут я видел, как "мессершмитты" один за другим сбили шесть наших ТБ-3... Не проехали ещё и километра, как совсем близко, прямо над нами, "мессершмитт" сбил ещё один — седьмой ТБ-3. Во время этого боя лётчик-капитан, мой попутчик, вскочил в кузове машины и ругался страшными словами, махал руками, и слёзы текли у него по лицу. Я плакал до этого, когда видел, как горели те первые шесть самолётов. А сейчас плакать уже не мог и просто отвернулся, чтобы не видеть, как немец будет кончать этот седьмой самолёт". Там, под Бобруйском, Симонов и завещал развеять свой прах...
А спрашиваю вас, горбачёвский Герой Гранин, и вас, путинский лауреат Турков, это — сочиненная война? Молчат лауреаты.
Но их любимый персонаж продолжает: "Я мчался, словно по пятам за мной гнались. Ни разу не оглянулся, смотрел только на впереди бегущих, обгоняя одного за другим... Я что-то орал, кому-то грозил..." Ну, это уже паника. Паникёров пристреливали на месте. Вот опять Белаш:
Немцы встали в атаку...
Он не выдержал — и побежал.
— Стой, зараза! — сержант закричал,
угрожающе клацнув затвором,
и винтовку к плечу приподнял.
— Стой! Кому говорю!
Без разбора
трус, охваченный страхом, скакал,
и оборванный хлястик шинели,
словно заячий хвост, трепетал.
— Ах, дурак! Ах, болван! Неужели? —
помкомвзвода чуть слышно сказал
и, привычно поставив прицел,
взял на мушку мелькавшую цель.
Хлопнул выстрел — бежавший упал.
Немцы были уже в ста шагах...
А у Гранина конец сюжета такой: "Последнее, что я видел, это как Подрезов стоял во весь рост в окопе, стрелял и матерился. Выжить он не мог. Да он и не хотел выжить, это я знаю точно, ему обрыдла такая война, бегство..." Точность знания об этом человеке здесь весьма сомнительна. Но допустим, что так. Однако что было бы, если и другим не хотелось бы выжить в ту отчаянную пору войны? К счастью, почти всем хотелось выжить и в самом начале войны, и в самом конце, как честно писал Белаш:
Мы знали, что умрём мы не в постели.
И потому — судьбе наперекор —
мы так остервенело жить хотели,
как никогда до этих пор.
Но, увы, но, к счастью, при этом случалось и так:
Мы могли отойти: командиров там не было.
Мы могли отойти: слишком много врагов.
Мы могли отойти: нас ведь было лишь четверо.
Мы могли отойти — и никто бы нас не упрекнул.
Мы могли отойти, но остались в окопах навеки.
Мы могли отойти, но теперь мы зарыты в земле.
Мы могли отойти, но теперь наши матери плачут.
Мы могли отойти — только мы не смогли отойти:
за спиною Россия была.
И тут возникает желание узнать, кто же именно "сочинил" ту фальшивую, ложную картину войны. Всегда осмотрительный критик ни одного имени не называет. И мы вынуждены спросить в лоб: Шолохов "сочинил" войну в помянутом романе "Они сражались за родину"? Алексей Толстой — в "Рассказах Ивана Сударева" и "Русском характере"? Леонов — в "Нашествии" и "Взятии Великошумска"? Эренбург — в публицистике и в романе "Буря"? Симонов — в повести "Дни и ночи" и таких, например, стихах, как "Жди меня" или —
Опять мы отходим, товарищ.
Опять проиграли мы бой.
Кровавое солнце позора
Заходит у нас за спиной...
Твардовский — в "Василии Тёркине" и в стихах "Я знаю, никакой моей вины"? Некрасов — в повести "В окопах Сталинграда"? Фадеев — в "Молодой гвардии"? Или пустую фантазию придумал Щипачёв о сброшенном немцами по приказу генерала памятнике Ленина в небольшом городке?
А утром этот самый генерал
Взглянул в окно и задрожал от страха:
Как прежде в сквере памятник стоял,
Незримой силой поднятый из праха.
Может, врали Корнейчук в пьесе "Фронт", Довженко — в "Отступнике"? Леонид Соболев в "Морской душе" и в "Зелёном луче"? Гудзенко вот в этих строках?-
Когда идут на смерть — поют,
А перед этим можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою -
Час ожидания атаки...
А после — вам сказать о том? —
Глушили водку ледяную
И выковыривал ножом
Из под ногтей я кровь чужую.
А Светлов в стихотворении "Итальянец" и в поэме "Лиза Чайкина"? Или не прав был Пастернак в стихотворении "Смерть сапёра", как и в других стихах о войне?
Жить и сгорать у всех в обычае.
Но жизнь тогда лишь обессмертишь,
Когда ей к свету и величию
Своею жертвой путь прочертишь.
Или он же в стихах о Ленинграде?
Как он велик! Какой бессмертный жребий!
Как входит в цепь легенд его звено!
Всё, что возможно на земле и в небе
Им вынесено и совершено.
А Василий Гроссман в романе "Народ бессмертен"? Или притворялась Ольга Берггольц в стихах, написанных в блокадном Ленинграде:
Мы предощущали полыханье
Этого трагического дня.
Он пришёл. Вот жизнь моя, дыханье.
Родина! Возьми их у меня...
Или она выдумала это?
Сто двадцать пять блокадных грамм
С огнём и кровью пополам.
Или лгала Алигер в поэме "Зоя", Бек в "Волоколамском шоссе", Муса Джалиль в "Маобитской тетради", Ванда Василевская в "Радуге" и в "Непокорённых"? Да не лицемерил ли Антокольский в поэме "Сын", лауреат Турков?
Прощай...Поезда не приходят оттуда.
Прощай...Самолёты туда не летают.
Прощай... Никакого не сбудется чуда,
А сны только снятся нам, снятся и тают.
Мне снится, что ты ещё малый ребенок,
Смеешься и топчешь ногами босыми
Ту землю, где столько лежит погребенных...
На этом кончается повесть о сыне.
Турков может сказать: позвольте, у меня же речь идёт о том, что сочинили после войны, а тут — почти всё, что было написано во время войны.
Хорошо. Вот Павел Шубин:
Выпьем за тех, кто командовал ротами,
Кто умирал на снегу,
Кто в Ленинград пробирался болотами,
Горло ломая врагу.
Где тут фальшивое слово — не умирали? не пробирались? не ломали горло врагу? А "Повесть о настоящем человеке" Полевого? А "Сын полка" Катаева? А "Ночь полководца" Берёзко? Может, угодничал Исаковский в стихотворении "Русской женщине":
Да разве об этом расскажешь...
В какие ты годы жила!
Какая безмерная тяжесть
На женские плечи легла!...
В то утро простился с тобою
Твой муж, или брат, или сын,
И ты со своею судьбою
Осталась один на один...
Ты шла, затаив своё горе,
Суровым путём трудовым.
Весь фронт, что от моря до моря,
Кормила ты хлебом своим...
А "Горячий снег" и "Батальоны просят огня" Бондарева? А "Пядь земли" Бакланова? А "Убиты под Москвой" и "Это мы, Господи!" Константина Воробьёва? А "Иван" Богомолова? А "Брестская крепость" Смирнова?
Или лгали Калатозов в фильме "Летят журавли", Чухрай — в "Балладе о солдате"? Озеров — в "Освобождении"? Или художники Корин и Пластов, Дейнека и Кривоногов?..
С Победой, вас, Даниил Гранин! С Победой тебя, Андрей Турков! Может, кто-то из вас хотя бы разъяснит заместителю начальника Генштаба генералу Макарову, плохо соображающему, что День Победы — это праздник не только фронтовиков, как тот заявляет, а всего народа.
