Крупные, острые гранулы войны пересыпая в пространстве поэтических строк, Д. Мельников даёт неожиданные ракурсы осмысления чудовищного феномена, жгущего сознания и сердца:
Давай, полковник, издавай приказ,
что смерть не обезличивает нас,
что город, не доставшийся врагу,
горит, телами нашими устелен,
но мы, кто до конца остался верен
присяге, — мы стоим на берегу,
где лань со львом и Бог с учениками,
и бродят в поле тучные стада,
и дети, что играют рядом с нами,
не умирают больше никогда.
Поэзия Д. Мельникова сочетает своеобразную прозаизированность, точность деталей, подмеченных тонко, и метафизические аспекты бытия, поднимающие происходящее в реальности в пределы, доступные умозрению, но закрытые от эмпирики.
…интересно ощущение истории, какое демонстрирует Е. Картавцева: с лирическим сильным натяжением строк, играющих нежностью и жёсткостью одновременно:
Поначалу без суматохи,
Дым волос отмахнув за плечо,
Я стояла среди эпохи,
Где ступням моим горячо.
А затем (поминая всуе
И Того, Кто неумолим!)
Обнаружила, что танцую —
Чтобы меньше касаться земли.
Да, всё амбивалентно, и нежность вполне сочетается с жёсткостью, и сочетание подобное словно скручивается в онтологический ветер бытия, продувающий всех, всех…
Ретроспекция возникает формулой советского бытования на земле, коммунальным духом, в котором, как ни странно и сложно, вполне просматривается дух русской соборности:
Карточки, карточки в раме одной,
Только счастливые лица...
Что вас подвигло, как перед войной,
Плечико к плечику сбиться?
Смотрите чисто, наивно, светло,
Видно — не страшно, не жалко...
Может быть, свел вас под это стекло
Стойкий инстинкт коммуналки?
Своеобразные объединительные линии мерцают в поэзии Картавцевой, словно возвращая к теме всеобщности: единства человечества, как гигантского организма.
…высветлен «Рисунок тушью», исполненный И. Тюленевым: он высветлен в той мере, в которой означено схождение двух культур, со своеобычным постижением оных, и с образностью, данной сочно и спело:
Китаянка по имени Ли
Втиснет имя мое в иероглиф.
Ее алое сердце продрогло,
Как фруктовая роща вдали.
Переправа с обеда пуста.
На террасе бумажный фонарик.
Челка тучи на тын завита.
Я в тени докурю свой чинарик
Сильно развёрнутое толкование огня, как надмирной тайны, завершается – в финале стихотворения – неожиданным образом России: ярким, необычным, запоминающимся:
Огонь дарует нам свободу.
Он обрывает хруст листа.
Он даже поджигает воду,
И крест, и снятого с креста.
Он плавит и свинец, и злато,
Речную гальку и алмаз.
Горит и там, где место свято,
Пугая адской вспышкой нас.
Поэзия — души стихия!
Сестра высокого огня!
По грудь в огне стоит Россия,
Но просит у небес огня.
Ибо небесный огнь не жжёт: он ласков, за ним любовь, которой так не хватает современному миру…
…в сказках Пушкина сконцентрировано – в запечатанной, символической форме – много знаний предков наших о сути и устройстве мира, и С. Казначеев, обращаясь к вечной теме вечного классика, интересно показывает феномен… сказочной правды:
Застрявший в болдинской глуши,
он вспомнил про рассказы няни
и понял, как же хороши
великоросские преданья!
В неброском уголке земли
внезапно был пленен чумою,
и сразу сказки потекли
неторопливой чередою.
Сладок и стих Казначеева, текущий, как метафизический мёд…
Неожиданно – технически и философски – разворачивается стихотворение, трактующий судьбы пилотов, адептов полёта:
Так я думал. Несколько наивно.
И несправедливо — видит Небо! —
в суете земной блуждая, ибо
только летчик знает горний путь...
Сколько там опасностей и мрежей,
от которых не спасет плацебо,
и любым лекарством безнадежно
перст судьбы и жребий обмануть.
Ведомы ли воистину лётчику горние пути?
Кто знает…
Но стих полётен: он парит над пространством сует.
…итак, первый номер «Москвы» за 2023 год уходит в пространства…
Он уходит, нагруженный, наполненный поэзией интересной, яркой, от которой расходятся лучи: и, если современность слабо реагирует на них: не вина журнала.
