Поэт-палимпсест

О человеке — особенно о человеке, уже прошедшем, завершившем свой жизненный путь, — принято и нужно судить по лучшему, что в нём было и есть, а отсюда следует, что про поэта, если он действительно поэт, должны больше всего и лучше всего говорить его стихи. С Сельвинским при всём желании так не получится. Если Николай Гумилёв писал о стихах Велимира Хлебникова: «Многие его строки кажутся обрывками какого-то большого, никогда не написанного эпоса», — то произведения Сельвинского можно сравнить с обрывками палимпсеста, где по стёртым прежним буквам начертаны новые — причём неоднократно, вплоть до разрывов пергамента и невозможности выявить оригинальный текст. Да и был ли он? Эпос ли это? Так вопрос вообще не стоит. Конечно, мог — как и всем прочим. Но любая возможность в случае Сельвинского так и не стала даже вероятностью (возможность и вероятность — разные меры не только бытия, но и небытия тоже). Настолько часто он стирал и переписывал самого себя.

Гумилёв был арестован и расстрелян в августе 1921-го, практически одновременно скончался Блок. Хлебникова не стало в октябре 1922-го. «Серебряный век» закончился. Появление Сельвинского принадлежит уже другой эпохе — и литературной, и общественно-политической. Та московская «публика», которая в апреле 1923-го на ура признала уроженца Крыма и на тот момент студента факультета общественных наук МГУ «королём поэтов», отодвинув от этого престола всех прочих претендентов, конечно, в массе своей была публикой «нэпманской». Сельвинский «попал в яблочко», которое, порядком погрызенное, всё ещё катилось по России после революции и гражданской войны. А куды ж оно тады катилось, было ещё не ясно — точно только то, что вперёд, а не назад!

Вышел на арапа. Канает буржуй.

А по пузу — золотой бамбер.

«Мусью, скольки время?» — Легко подхожу...

Дзззызь промеж роги... — и амба... («Вор», 1922)

Нночь-чи? Сон-ы. Прох? ладыда

Здесь в аллейеях загалохше? -го сады,

И доносится толико стон'ы? гиттаоры:

Таратѝнна-тарáтинна-tan... («Цыганский вальс на гитаре», 1922)

Красные краги. Галифе из бархата.

Где-то за локтями шахматный пиджак.

Мотькэ-Малхамовес считался за монарха

И любил родительного падежа… («Мотькэ-Малхамовес», 1922)

Оказавшийся в числе «проигравших» Сельвинскому ту явно ностальгически-старорежимную, пусть всего лишь поэтическую, корону Владимир Маяковский эту самую «таратинну» ему потом припомнил:

Нет на прорву карантина,

Мандолинят из-под стен:

Тара-тина, тара-тина,

т-эн-н…» («Во весь голос», 1929)

Хотя, конечно, «Улялаевщину» Владимир Владимирович, сам «дедом казак, другим сечевик», признавал и даже читал отрывки из неё на своих публичных выступлениях. Не столь артистично, как сам автор, виртуозно игравший своим «баритональным басом», но факт показательный.

Ѐхали каза̀ки, да ехалѝ казаки,

Да ѐхали каза-ha?-ки, чубы̀ па̀ губа̀м. (Здесь, кстати, явная отсылка к песне «Ехали казаки домой, раскудрявив чуб на ветру…». — Г.С.)

Ехали казаки ды на башке? па?пахи,

Ды на̀б'шке папахи че̋рез До̀н да̀ Куба̀нь.

Ску̀лы непобри́еты, между-зуба̀ми у̀гли,

П'коленям шлея̀? навара̀чивает — «Нно!».

Эх. Ко̀нскѝе грѝевы ды от крови? па?жухли,

Ды плыло са̀ло от обстре?ла в я́звы́ и гно́й.

До̀бре, лошадѝеха, что вышла?ат набѐга̀,

Опалило поры?хом, смердю́чье полымё́.

То̀льк што̀ там за̀втря-ды наш жизь?ка?пейка,

Ды не дорубит ша̀шыка̋-дохало̀пнет пу́лемёт…

Улялаев був такiй: выверчено вiко,

Дiрка в пидбородце тай в ухi серга.

Зроду нэ бачено такого чоловiка,

Як той батько Улялаев Серга…

«Айда, нашша!!»... Вылетал батька

Над жёлтым клыком рыжебривый рот.

Дулю ж вам, шайтани, нехай вашу мать-ка

Скрозь брюхо в рот и навыворот!

Жах! Врубился! С чортовых ног

Вздыбил над шкетом гриву в дым,

Брызнул в горло лунный клинок

По самые никуды... Мм!. («Улялаевщина», 1927)

Опять же, сегодня невозможно установить более-менее достоверно, как текст первого издания этой поэмы, датированного 1927 годом, соотносится с предшествующими вариантами, написанными якобы даже до 1924 года, и чуть ли не раньше есенинской «Страны негодяев» (1922-1923). А ведь потом вышли в свет ещё две редакции, 1930 и 1956 годов, каждая из которых может рассматриваться как самостоятельное произведение. И да, в этой поэме личный опыт участия автора в гражданской войне (там Сельвинский, отличавшийся недюжинной физической силой, похоже, успел повоевать и за «белых», и за «зелёных», и за «красных») сочетался с попыткой общественно-политического (классового!) анализа ситуации. Поэт претендовал на роль не только художника, но и идеолога. Не случайно он взял себе второе имя, Карл, в честь Карла Маркса, и не случайно уже в 1924 году возглавил Литературный центр конструктивистов (ЛЦК), куда входили и к которому примыкали Эдуард Багрицкий, Владимир Луговской, Николай Ушаков и другие, — эта литературная группа, подобно своему архитектурному брату-близнецу, заявляла своей целью ни много ни мало захват (и строительство) будущего времени и пространства смыслов, с «меной всех» включая в том числе якобы «устаревший» футуризм и ЛЕФ Маяковского.

Тот же Багрицкий в 1927-м написал получившее широкую известность стихотворение с такими строками:

Справа — курган,

да слева курган;

Справа — нога,

Да слева нога;

Справа наган,

Да слева шашка,

Цейсс посерёдке,

Сверху — фуражка...

А в походной сумке —

Спички и табак,

Тихонов, Сельвинский, Пастернак...

Сельвинский выступал не только «знаменем» этой группы, но и её «сердцем», даже предложил в качестве нового «стройматериала» для русской поэзии тактовый стих, более «крупноблочный» по сравнению с дольником и ещё дальше отстоящий от классической силлабо-тоники, а также ряд связанных с этой технологией стиха «строительных приёмов». В литературных дискуссиях того времени особо не деликатничал, но делал это не с политических, а с эстетических позиций:

Пишите, поэты, но бойтесь

Пастернакипи и Мандельштампа…

А за гущей рифмэтров, критиков и любопытных

В далёком углу сосредоточенно кого-то били.

Я побледнел: оказывается, так надо —

Поэту Есенину делают биографию. («Записки поэта», 1928)

К своему литературному творчеству Илья Сельвинский явно относился как к тому, что в случае необходимости можно и нужно переделывать: конструировать, реконструировать или деконструировать (последнее стало модным «трендом» для всей современной культуры) — впрочем, и его жизни, особенно по части биографии, это касалось тоже в полной мере. Вплоть до того, что урождённый Элиягу-Йешая Селевинский (понятно, что к сельве, экваториальным лесам Южной Америки, его фамилия изначально никакого отношения не имела), сын скорняка Лейбы-Эльшаина, не только позиционировал себя как «крымчака»-караима, но даже изменил дату своего рождения с 11 на 12 октября (по старому стилю) 1899 года.

Многочисленные «байки», связанные с именем поэта, который после смерти Маяковского заявил: «Я принимаю твоё наследство, как принял бы Францию германский король» (опять «королевская» тема! — Г.С.), широко распространены и широко известны. В их числе — и та, согласно которой на похоронах «певца революции» кто-то из присутствующих сказал Сельвинскому: «Вы — следующий». Но «по жизни» всё сложилось иначе, на смену архитектурному конструктивизму в СССР 1930-х годов пришёл «сталинский ампир», а литературным «-измам», конструктивизму в том числе — «социалистический реализм».

Литература и дискуссии о ней вводились в жёсткое русло каналов государственной политики и ценуры. «Королю поэтов», потомственному скорняку, довелось поработать не только уполномоченным по заготовке пушнины, но и сварщиком на Электрозаводе, и корреспондентом газеты «Правда», и отправиться в арктическую экспедицию академика О.Ю. Шмидта на ледоколе «Челюскин», и получить за свои произведения, кроме девяти валов критики, в том числе партийной, орден Трудового Красного Знамени (январь 1939 года). В числе этих произведений — поэма «Пушторг» (1929), драмы «Командарм-2» (1931), «Пао-Пао» (1933) «Умка — белый медведь» (1935) (да, это чукотское именование полярного хищника пошло «в народ» через Сельвинского. — Г.С.) и другие.

Возьмите в руки, родная моя, глобус голубой
И путешествуйте карандашом, огибая рябой прибой;
И путешествуйте карандашом в северные моря,
Где траурным кораблём враспах летит тоска моя... («Умка — Белый Медведь», 1935)

В годы Великой Отечественной служил в фронтовых частях как политработник, дослужился до звания подполковника, был награждён орденом Красной Звезды (февраль 1943 года) и орденом Отечественной войны 1-й степени (октябрь 1943 года), медалями. После войны продолжал активную творческую деятельность, отмеченную ещё двумя орденами Трудового Красного Знамени, но, по общему мнению, свою бесспорную славу конца 1920-х—начала 1930-х годов пережил. И дожил до 1968 года в статусе короля без королевства. Сменилась эпоха, и не одна. Нет, его не запрещали, но и не продвигали «сверху», а «снизу» прежнего отклика на стихи Сельвинского уже не было. Хотя яркость его строк сохранилась, но сместилась в сторону лирики.

В раннем детстве,

Когда я укладывал куклу спать

И покрывал ее одеяльцем,

Мне самому становилось тепло…

Не понимал я тогда,

Что это и есть любовь. («Что такое любовь?», 1961)

Сам поэт в дневниках военного времени делился якобы переданным ему кем-то мнением Сталина о своём творчестве: «Сельвинский талантлив. Почти гениален. Но проходит мимо души народа». Похоже на то, что эти слова очень близки к разгадке феномена Сельвинского, только в несколько иной системе координат. Это вообще «фирменная» особенность его поэзии — умение менять привычные системы координат. Для иллюстрации здесь можно привести строчки из «Улялаевщины» — такую вот мелкую, казалось бы, деталь:

И, черкнув горизонтом таинственный град

Из красного солнца и сизого дыма,

Земля опускала восточный край

Торжественно-неудержимо.

Почему здесь для автора земля «торжественно-неудержимо» опускала восточный свой край, а не поднимала западный? Почему его выбор и фокус внимания — на движении вниз? То есть поэт не «проходил мимо» души народа, а просто «не доходил» до неё — ему хватало и своей. Тем не менее, Сельвинский явно открыл для русской поэзии особый путь (наверное, здесь кто-то поправит: для русскоязычной, но лично я убеждён, что это не так), по которому сам не захотел пойти до конца. Но этот путь никуда не делся.