1. Разрушение союза Востока и Запада
Средневековая философия была подобна готическому собору, устремленному в небо и утвержденному на основании Аристотелизма и богословии св. Августина. Несущими конструкциями которого служили два мощных столпа высокой схоластики: системы Фомы Аквинского (1225-1274) и Бонавентуры (1217-1274). О кинетической мощи средневековой мысли говорит и великая поэма Данте (1265-1321), за семьсот лет не утратившая ни своей силы, ни очарования. Глядя на этот величественный собор, задаешься вопросом – почему его столпы оказались подорваны, а его основание разобрано? Создала ли современная наука что-нибудь более прекрасное? Более великое? Или хотя бы – более убедительное?
Даже на последний вопрос ответ будет скорее отрицательным. «Где мудрость, которую мы потеряли в знаниях? Где знания, которые мы потеряли в информации?», - вопрошал Томас С. Элиот, показывая, в сущности тот магистральный путь науки Нового времени, по которому она всё ещё продолжает скользить. Науке, которой удалось многое построить и много разрушить. На месте величественного собора христианской метафизики выросли научные городки в стиле баухаус и синхрофазатроны. На месте уютного Христианского мира, близкого человеку, земле и небу – мегаполисы, отгородившие человека от земли, неба и самого себя.
Однако христианского мирового горизонта не удалось устранить даже ей – науке нового времени. Подорвать и обрушить собор христианской метафизики – да, удалось. Построить пожирающие человека тофеты мегаполисов – тоже. А вот горизонт, открытый христианским откровением, никуда не делся и другого уже не будет. Так что и сегодня европейской мысли приходится скользить вдоль него, пусть и уже в болотных, туманных низинах.
Отказавшись от метафизики, западная мысль нырнула в философию истории (Руссо, Вольтер, Шеллинг, Гегель, Маркс), после чего окончательно заблудилась в постмодернистских лабиринтах дебольного сознания (термин Дж. Ваттимо, означающий сознание больное, слабое, неуверенное в себе и своих основаниях).
Ввергнутая в поток истории, мысль Нового времени неизбежно стремится к её концу (так или иначе окрашенному в эсхатологические тона: неважно, в парадигмах ли Иоахима Флорского, Маркса или трансгуманизма) и зачастую тоскливо оглядывается назад.
Почему же Собор Средневекового космоса рухнул? Даже не смотря на несовершенство схоластической мысли (разумеется, многое можно предъявить и Фоме и Бонавентуре), мысль эта сохраняла огромный потенциал (что подтверждают и неотомизм, и неосхоластика в целом). Главный ответ на этот вопрос звучит так: Собор рухнул не потому, что был плохо построен, а потому, что был сознательно подорван.
Конечно, такой ответ неполон, конечно, были и внутренние причины: Великий Раскол, поражение Крестоносного движения, распад союза римских пап и германских императоров.
Великий Раскол прямо нарушал центральную заповедь Христа: «будьте едино, как и Мы Едино», почему его справедливо будет назвать и величайшей катастрофой, и главным грехом исторического христианства.
И именно потому поражение Крестовых походов было уже неизбежно: вне единства Христианского мира мировая экспансия была обречена.
Обречены были и попытки ослабленного духа папства смирить неукротимый имперский дух и властные амбиции Севера. Потому и выступление Лютера стало не столько началом катастрофы, обрушившей Христианский мир, сколько ее закономерным концом…
Что же касается высшего, мировоззренческого, богословского измерения проблем, вставших перед Христианским миром, то очевидно, что лишь союз «латыни» и «греческого» мог создать по-настоящему крепкое его ядро.
Латынь проста, строга и прямолинейна. Это язык логики, закона, морали: лучший язык для построения легионов, завоевания мира и цивилизационного строительства. Однако, для познания космоса, Бога и человека требуется нечто иное: тончайшие интуиции, которых латынь лишена. Зато ими сполна обладает греческий – лучший язык для познания тайн космоса, проникновения в тонкие пространства мира небесного.
Тоже относится и к носителям этих языков: латынь – язык воинов, греческий – язык философов. Те и другие нужны друг другу и миру, который необходимо завоевывать, обустраивать, познавать. Пока сословия мудрецов и воинов (брахманов и кшатриев) действуют вместе, они удержат мир от распада. Стоит им разойтись, мир начнёт поглощать энтропия.
Именно это и случилось, когда Христианский мир постиг Великий Раскол 1054 года. С Расколом Греко-Римский мир утратил свое равновесие. Вне философских интуиций греков, папский Рим потерял и высший план своей богословской мысли. Вне ясной трезвости римлян, греки потеряли свои «стены града». В конце концов, одни просто оказались не лучшими философами, а другие – не лучшими воинами. Запад вообще избыточно рационален: небо Рима низко. Восток же, зачарованный своими духовными созерцаниями, слишком склонен терять земные опоры...
Иначе говоря, с Расколом «кшатрийский» дух Запада утратил тончайшие богословские интуиции Востока, а «брахманический» дух Востока утратил основания морального закона.
Союз Греко-Римского мира, единой Римской империи был явно благословен свыше: будьте едино, как и Мы Едино, говорит Христос создаваемой Им Церкви. Этот союз мог удерживать мир в равновесии и отражать вражеские удары. Но с распадом единой Империи и, в особенности, единой Церкви, его утратившие целостность части были обречены.
Стены Константинополя пали в 1453-м. Этот год и следует назвать концом Средневековья, духовным центром, осью которого и был Град Константина. Теперь же ось была сломана, силы распада вырвались наружу, мир зашатался. Так что три последующих землетрясения – Ренессанс, Реформация и Тридцатилетняя война оставят от Христианского мира только руины…
2. Эпоха университета
Первые века христианской эры ничто не предвещало такого исхода.
Римские папы совершили цивилизационный подвиг, удержав Европу от окончательного падения в варварство. Фундаментальный трактат Августина «О Граде Божием» дал Западу основания для начала нового цивилизационного строительства. И в пятом, и еще в девятом веках римские епископы прекрасно справлялись с разрешением восточных богословских споров, неизменно оставаясь на православных позициях и умело отражая атаки многочисленных ересей.
Но собственное философствование о природе Троицы давалось Риму гораздо хуже. Ничего страшного в этом еще не было: огромную работу над созданием тринитарного богословия Церкви вело принципиально Троицецентричное сознания Востока (Василий Великий, Григорий Богослов, Григорий Нисский). Запад же, в конце концов, остановился на Христоцентризме, обретя, тем самым, надежный якорь спасения.
Это «разделение труда»: Восток отвечает за высокие богословские интуиции, Запад – за твердые формулы моральных императивов, могло бы надежно скрепить твердыни Христианского мира. Но скоро твердыня дала трещину: Христоцентричный Запад споткнётся о «непогрешимость папства», а Троицецентричному Востоку так и не удастся найти чёткие грани своей церковно-государственной «симфонии». Эта рыхлость политического ядра станет проклятием Византии, и, в конце концов, приведет ее и к политическому краху.
Что же до излишне рационального Запада, то высокая мистика Восточного богословия останется для него навсегда закрыта. Корпус «Ареопагитик» и трактаты Максима Исповедника будут здесь рано переведены и произведут огромное впечатление. Но все попытки создать теологический синтез Августина и «Ареопагитик» (сперва Эриугеной, позднее, Бонавентурой) окажутся мало удачны.
Итогом теологического творчества Запада станет сухая и герметичная схоластика, лишенная даже намека на интуиции «нетварных энергий», спор о которых завершит эру высокого богословия на Востоке. В конце концов эта непроницаемость Восточного богословия для Запада обернется теологическим крахом последнего.
Не будь церковного Раскола, этого бы конечно не случилось. Скажем, теологические спекуляции Иоахима Флорского о «третьей эпохе» никогда не смутили бы Восток, воспитанный богословием Дионисия и Максима (которая имела собственную динамику, устремленную к Пресвятой Троице,): здесь «блаженного» мошенника быстро вывели бы на чистую воду.
Но Григорий Палама, победив в споре о «нетварных энергиях» (1338-1351) византийского гуманиста Варлаама Калабрийского, остался так и неизвестен Западу. Варлаам же, побеждённый Григорием, вернулся в родную Калабрию, где, приняв римское католичество, стал домашним учителем Франческо Петрарки, открывая тем самым эру западного гуманизма…
Следующий мощный толчок Ренессансу вновь дадут византийские гуманисты (Плифон и другие), бегущие после гибели Константинополя в 1453 в Рим, вместе со своими античными библиотеками и ворохом гуманистических ересей. И последнего, конечно, не случилось бы, если бы не Раскол.
Оставшись же без богословского «купола» Востока, Запад растратит весь свой когнитивный потенциал на бесконечные поиски равновесия между теологией и философией, разумом и верой. Равновесия, которого так, увы, и не найдёт.
Университет вообще останется для Запада так толком и не решённой задачей. До XII века научными центрами здесь служили монастырские и придворные школы, в которых вызревала высокая схоластика. Но это были именно что «лаборатории», разбросанные по всей Европе и поддерживаемые фанатичными группками или и вовсе учеными-одиночками. Университета же в том академическом смысле, в котором им был Константинопольский университет, Запад не знал.
В Константинополе университетская учёность не умирала никогда. В V в., после закрытия языческих школ (Рим в это время представлял собой пастбище, на котором паслись свиньи и овцы), открывается христианская высшая школа императора Феодосия II (401-450). Из этой высшей школы вырос университет Пандидактерион (или Магнаврская высшая школа). В середине IX-го века это уже был мощный институт воспитания интеллектуальной элиты и подготовки элитных кадров Империи. Помимо классического богословия, здесь преподавались Платон и Аристотель, готовились специалисты во всех областях знания, необходимых Империи. Одновременно, Университет работал как центральная научная библиотека и издательство, во множестве переиздававшее книги античных авторов, вел обширнейшую работу по систематизации знаний - по богословию, философии, законотворчеству, филологии, истории и прочим наукам. Создавались великолепные атласы компиляций (такие, как знаменитый «Мириобиблион» будущего патриарха Фотия, суммирующий около трёх сотен античных рукописей).
Ничего подобного на Западе не было и быть не могло. Лишь в одиннадцатом веке учёный муж по имени Ирнерий под влиянием графини Матильды Тосканской берется за изучение Кодекса римского права византийского императора Юстиниана (483-565). Освоив новеллы Юстинианова Кодекса, Ирнерий начинает преподавать правоведение студентам в Болонье (ок. 1084-1088 гг.) Это и был первый и единственный профессор единственного факультета единственного университета Европы, который кладет начало формированию университета и так наз. болонской системы.
От своих «детских» родовых болезней эта система так никогда и не избавилась. В свои права Высшей школы европейский университет вошел лишь к XIII веку. Причем, Болонья так и осталась вольной студенческой корпорацией. Несколько более системно (как корпорация преподавателей и студентов) сформировалась Парижская высшая школа.
В XII веке в Париже уже были частные школы ученых схоластов. Одну из них организовал юный Абеляр (1079-1142). Считается, что именно из его школы на холме Сент-Женевьев, в предместье Парижа (1108 г.), выросла Сорбонна.
Едва ли сегодняшней известности Абеляра способствовала его прижизненная слава, которая была весьма скандальной. Современники видели в Абеляре человека с нетвёрдыми убеждениями, которому победа в споре важнее истины. Данте, являя в своей поэме созвездье средневековой учености, не удостаивает Абеляра вниманием вовсе. Что и понятно: на фоне Бернара Клервоского Абеляра разглядеть трудно. Однако, сегодня именно Абеляр символизирует идею западного университета и вообще является самым известным философом Средневековья. И это конечно не случайно.
3. Первый интеллигент
Интеллигенция любит Абеляра, этого борца с косностью, «провозвестника рационализма», «первого протестанта» (по словам Джорджа Мура), «радикально настроенного против господствовавшего в то время католицизма» (замечает Еврейская энциклопедия). Самого либерального, самого светского, самого толерантного, самого веротерпимого мыслителя Средневековья, отстаивающего примат «знания, а не веры», индивида, а не универсума, и скорее логики, нежели теологии. Философа, чье «хрупкое учение о Троице» (как тактично высказался папа Бенедикт XVI) есть по сути, преддверие унитаризма. И, конечно же – большого друга евреев.
Как видим, Абеляр – настоящий символ, «икона» интеллигенции: «Вечно гонимый из-за убеждений, он не мог не сочувствовать евреям, положение которых в этом отношении совершенно совпадало с его собственным» (ЕЭ Брокгауза и Эфрона). Именно у Абеляра обучался будущий «жидовский папа», антипапа Анаклет. Который Абеляру благоволил (и, очевидно, ему покровительствовал).
Сам Абеляр утверждал, что знал еврейский язык (большая в то время редкость), и, жалуясь, что современники им пренебрегают, обучал ему свою Элоизу. Впрочем, сочинения Абеляра никаких следов знания иврита не оставили.
Выводы его «Dialogue inter philosophum, iudaeum et christianum» (Диалоги между философом, иудеем и христианином) – типично интеллигентские благоглупости, даже не пытающиеся взять в расчёт реальность: одинаково относиться к правилам различных религий, так как в основе всего должен быть разум; преследовать кого бы то ни было из-за убеждений несправедливо. Его «философ» при этом следует разуму, не сообразуясь ни с Ветхим заветом иудея, ни с Новым заветом христианина). Наконец, он заходит так далеко, - замечает Еврейская энциклопедия, - что говорит: «евреи сделали меньше зла, убив Иисуса, чем если бы они проявили к нему милосердие, вопреки своим убеждениям».
Св. Бернар Клервоский так резюмирует свои обвинения против Абеляра: «Cum de Trinitate loquitur, sapit Arium; cum de gratia, sapit Pelagium; cum de personâ Christi, sapit Nestorium» (Послание CXCII) («говоря о Троице, он знает Ария; говоря о благодати, знает Пелагия; говорит о личности Христа, знает о Нестории».
Одним словом, Абеляр – настоящий каталог ересей, и учится у ересиархов (подобно и Иоахиму Флорскому). Учение же Абеляра о Троице – это и правда почти чистый модализм (не Три Лица, а три модуса Единого Бога).
Абеляру же принадлежит сама идея (пока еще в области права) «индивидуального субъекта», которая ляжет позднее в основу либерализма.
Итак, кажется, достаточно: без сомнения, Абеляр – первый и совершенный интеллигент: и в своих воззрениях, и в своих взаимодействиях с реальностью и в своем психологическом портрете. И то, что Парижский университет вырастает в сущности из школы Абеляра на Нотр-Дам, не выглядит случайностью: это – судьба.
Современники, говоря об Абеляре, отмечают прежде всего его сообразительность, острый язык, безмерное честолюбие, безграничное высокомерие, превозношение над окружающими и невероятную страсть к спорам. Он купается в восхищении собой толп студионусов (и как должное принимает их подношения, на которые и живет). Он считает себя величайшим философом мира и бесконечно гордится своими успехами. В самой своей любви к Элоизе (над которой романтические дамы мира вылили с тех пор железнодорожные составы слез) он не оставляет непобедимого тщеславия, пуская в толпу двусмысленные куплеты («Олала, Питер любит свою подружку!») и хвастая тем, как обвел ее дядюшку вокруг пальца. Будучи пойман за руку и пообещав женится на Элоизе, он в итоге «отпускает» ее назад, к дяде. Пока, наконец, опозоренный дядюшка-каноник, человек в столице хорошо известный и влиятельный, взбешенный своей всенародной «славой» и насмешками всего города, не оскопит его (наняв для этого банду отморозков).
Это оскопление - тоже в каком-то смысле символ. В нём - вся бурная мишура и недержание речи, при, в сущности, совершенной внутренней пустоте философии Абеляра. Психиатры, исследуя сегодня особенности личности философа (неудержимая болтливость, агрессивность, нарциссизм, бесконечные самовосхваления, маниа грандиозо, паранойя, нервные срывы) ставят диагнозы: биполярное расстройство и мания.
А Элоиза? Учёная, и (тоже вероятно первая в своем роде) феминистка, давшая своему сыну от Абеляра имя «Астролябия» - все ли в порядке с головой у неё?
Ну и наконец, последние слова Абеляра, сказанные им перед смертью: «Я не знаю» - типичный конец образцового интеллигента, не правда ли?
