Гоголь был, пожалуй, первым русским писателем, попробовавший согласовать свое творчество с учением православной церкви и сознательно попробовавший выстроить свой жизненный путь согласно учению Христа, что далеко не просто, ибо литературные занятия, как известно, крайне редко согласуются с духовной деятельностью.
Второе ему более менее удалось; первое – не вполне. И, думается, не могло удасться: слишком своеобразным писателем он был, чтобы совместить, а тем более - согласовать свое литературное дарование с верой. Всё же он пытался это сделать: сочинил «Развязку «Ревизора», где трактует свою комедию в чисто религиозном духе; «Авторскую исповедь», в которой в религиозных категориях истолковывает свою жизнь и свою деятельность; переписывает в нужном ему теперь направлении некоторые из ранних своих произведений, пытается задать нужное духовное направление Второму тому «Мёртвых душ».
Гоголь планировал свою поэму в трех частях, наподобие «Божественной комедии» Данте: Первый том – «Ад», Второй – «Чистилище», Третий – «Рай». Окончательно, как известно, был завершен только Первый, выпущенный в свет отдельным изданием в 1842 году.
Второй том Гоголь начал писать еще до окончательного завершения Первого - в 1840 году. Работа шла тяжело, что и понятно – слишком уж неподъёмные задачи поставил он перед собой в этот раз. Об их грандиозности Гоголь говорил неоднократно: так, Первый том он называл «приделанным губернским архитектором наскоро крыльцом к тому дворцу, который задуман строится в грандиозных размерах». Раннее, ещё до времени окончания Первого тома, отмечал: «Дальнейшее продвижение его выясняется в голове мой чище, величественнее, и теперь я вижу, что может быть со временем что-то колоссальное».
В Первом томе подлая и смрадная жизнь Чичикова была определена, если можно так сказать, тщетностью движения и ложностью конечной цели. Во втором томе Гоголь собирался это движение направить в сторону совершенно неожиданную – с тем, чтобы в третьем, заключительном томе, привести героя к созидательной христианской деятельности на благо ближним и Отечеству. Т. е. – работа предполагалась в направлении, ранее апробированном в «Выбранных местах из переписки с друзьями», но, мягко говоря, не очень удачно.
Между двумя этими книгами много общего, наблюдается даже ряд параллельных мест, совпадающих друг с другом иной раз почти дословно. В поручении, например, данном Муразовым Хлобуеву, а ещё ранее - в его поучениях последнему, в очередной раз возникают переклички с текстом некоторых авторских писем, помещенных в предыдущей книге. Это и полезность для человека всякой должности, на которой он, по мнению Гоголя, несмотря на творимые кругом бесчинства, может и должен приносить пользу Отечеству; и возможность изменения собственной греховной натуры посредством самопринуждения ради сознательно-созидательного труда. И, наконец, исследование различных аспектов русской жизни, изучаемых в неустанных поездках по разным концам России. Именно в этом, кстати, и заключается поручение, которое дает Хлобуеву Муразов.
Оттуда же, из «Выбранных мест…» - довольно неожиданно возникшая тема апокалипсиса, пролагающая русло позже написанному и уже напрямую пророчествующему о будущих русских религиозных потрясениях роману Достоевского «Бесы». Больше же всего - картину смуты, которую разворачивает перед изумленным Ставрогиным Петр Верховенский.
Стоит обратить внимание на часто повторяющееся к концу «Мертвых душ» слово «темнота», равно как и морфологические производные от него. Более того: словами «потому что это уже нам всем темно представляется, и мы едва…» - обрывается и сам уцелевший текст поэмы. Выходов из сгущающейся уже в его время тьмы апостасии Гоголь не нашел и во Втором томе – так же, как не нашёл его в «Выбранных местах…», хотя и прилагал все возможные для этого усилия.
В начале июля 1845 года Гоголь сжёг рукопись законченного, по всей видимости, первого варианта Второго тома (за исключением одной главы), объяснив свое недовольство им так: «…вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему всякого. Последнее обстоятельство было мало и слабо развито во Втором томе «Мёртвых душ», а оно должно быть едва ли не главное: а потому он и сожжён». Ещё одно, сходное объяснение: «Что пользы выразить позорного и порочного, выставив его на вид всем, если не ясен в себе самом идеал ему противоположного, прекрасного человека…»
Самая важная фраза здесь: «если не ясен в себе самом идеал…прекрасного человека», - идеал, который Гоголь не находил в окружающем, и, тем не менее, насильно навязывал своим персонажам – в том числе и в новом варианте Второго тома, к работе над которым он приступил в 1848 году. Но, снова осознав неосуществимость своей задачи, Гоголь, зимой 1851 года окончивший и подготовивший новый вариант Второго тома к печати, уже осенью того же года отказывается от печатания, а 11 февраля 1852 года вторично сжигает свой труд.
Причина - не в упадке гоголевского таланта, не в оскудении писательского мастерства, последовавших после измены редчайшему писательскому дару в угоду проповедническому зуду, и как следствие – отказа от привычной стилистической манеры, равно как и перехода к новой – куда более сдержанной и уже мало чем отличающейся от манеры других писателей, - она в неутолимой жажде не поддающегося выражению религиозного идеала. Тем не менее, окончательный замысел Гоголя просматривается даже в том, что до нас дошло: при том, что два тома «Мёртвых душ» представляют два различных произведения – каждое со своим сюжетом, они являются взаимно дополняемыми частями, озарёнными одной сверхзадачей.
В первом томе Гоголь приложил все усилия, чтобы показать, во что превращается человек, забывший основы христианского этического существования; во втором он делает гораздо более трудную попытку показать примеры воспитания, самовоспитания и перевоспитания на этих основах едва ли не впервые введенных им в русскую литературу характеров и типов, само разнообразие которых должно было составить противопоставление однообразным в духовном смысле персонажам первого тома, своим существованием воплощающих метафору мертвых душ. Во втором томе выведенные на суд читателя персонажи должны были, по замыслу Гоголя, воплощать души живые.
Все эти души имеют своих прототипов в персонажах евангельских притч, наиболее важная из которых отражена в сквозном сюжете. Это – притча о талантах. Точнее – о владельцах этих талантов, долженствующих, по мысли Гоголя, держать ответ за их пользование перед Богом. Двое из таких владельцев представлены читателю уже в самом начале Второго тома. Один - в образе самородка-педагога Александра Петровича, который «имел дар слышать природу русского человека и знал язык, которым нужно говорить с ним» и посредством этого дара свой талант преумножившего, и даже сумевшего направить по этому же пути некоторых из своих учеников. Второй – в образе Тентетникова – одного из немногих не преуспевших ни на каком поприще его учеников, не только не сумевшим воспользоваться данным талантом, но даже попытавшимся зарыть его в землю. Личность его в общем контексте представляет некую пограничную фигуру между мёртвыми или же мертвеющими душами Первого тома и намечаемым преображением их и им подобным во Втором. Он «только что был удостоен перевода на высший курс как один из лучших, - вдруг несчастие: необыкновенный наставник, которого одно одобрительное слово уже бросало в трепет, скоропостижно умер». И Тентетников – «повесил нос. Честолюбие возбуждено было в нем сильно, а деятельности и поприща ему не было». Далее – типичная судьба не нашедшего общего языка с обществом и начальствами человека. Тентетников разочаровывается в религии, оставляет службу в департаменте, далее и того больше – связывается с некими темными личностями, которых Гоголь именует огорченными людьми и которые «от частых тостов во имя науки, просвещения и прогресса, сделались потом формальными пьяницами».
Далее, по мере путешествия Чичикова с известной по Первому тому целью, Гоголь представляет нам ещё нескольких персонажей, игнорировавших полученные таланты: скучающего красавца-помещика Платона Платонова, помещика Петра Петровича Петуха, а также тратящего свой бюрократический талант не по назначению полковника Кочкарева. В это число входит и сам Чичиков, утративший статус главного героя, но всё равно служащий связующим звеном между персонажами.
Несколько в стороне находится образ пограничного героя, который, в отличие от Тентетникова, участь которого в романе остается не проясненной, всё-таки претерпевает изменения в сторону религиозного возрождения – это помещик, которого Чичиков, вкладывая в свое определение смысл, противоположный Евангельскому, в сердцах назвал блудным сыном, не стоящем жалости. Этот воистину блудный сын носит фамилию Хлобуев и в свете нравственно-христианской концепции Гоголя представляет собой значительный интерес.
Он, отличающийся характером хлебосольного и бестолкового, при том отдающего себе отчёт и в собственном характере, и в собственном положении русского барина, всю жизнь живущий на широкую ногу, с чисто русским размахом и беззаботностью проевший и пропивший не одно имение, доведший себя и свою семью до форменной нищеты, отличается, вместе с тем, искренней религиозностью и всецелым упованием на Бога.
«…временами бывали такие тяжелые минуты, что другой бы давно на его месте повесился или застрелился. Но его спасало религиозное настроение, которое странным образом совмещалось в нем с беспутностною его жизнью. В эти горькие, тяжелые минуты развертывал он книгу и читал жития страдальцев и тружеников, воспитывавших дух свой быть превыше страданий и несчастий. Душа его в это время вся размягчалась, умилялся дух и слезами заслонялись глаза его. И – странное дело! – почти всегда приходила к нему в то время откуда-нибудь неожиданная помощь…Благоговейно, благодарно призывал он тогда необъятное милосердье провиденья, служил благодарственный молебен и – вновь начинал беспутную жизнь свою».
Встреча этих двух персонажей, Хлобуева и Чичикова, должна была, очевидно, не только послужить началом нового витка сюжета, но и толчком для нравственного их возрождения – одного от беспутной жизни, другого – от голого и жадного практицизма. Возрождение Чичикова, правда, остается под большим вопросом; зато несомненно возрождение Хлобуева. Оно происходит под влиянием одного из двух обладателей талантов, используемых по назначению - миллионщика-откупщика Муразова, наряду с огромным богатством отличающимся христианскими воззрениями и такой же жизнью согласно им. Он, а также другой стоящий на подходе персонаж того же типа – это и есть как раз те совершенно новые, исполненные христианского и, что немаловажно, совмещающегося с ним делового рвения персонажи, которые, согласно далеко идущему замыслу Гоголя, должны сыграть свою роль в деле религиозного возрождения многочисленных русских зарывателей талантов, в числе которых - и главный герой, связывающий своим присутствием оба тома. О том, какие потенции видел Гоголь в своем Чичикове, дает понятие обращение к последнему откупщика Муразова – своего рода ретранслятора гоголевских идей: «Назначенье ваше – быть великим человеком, а вы себя запропастили и погубили».
Первым человеком, однако, прежде Муразова произведшим весьма сильное впечатление на циника и пройдоху Чичикова, доселе ни кому не оказывающего уважения, стал персонаж, именующийся Константином Федоровичем Констанжогло, сходный с тем идеальным, на взгляд Гоголя помещиком, которым он хотел видеть одного из своих корреспондентов в «Выбранных местах из переписки с друзьями». Христианское его кредо таково: «Уж хочешь помогать, так ты помогай всякому исполнить этот долг, а не отрывай его от христианского долга. Помоги сыну пригреть у себя больного отца, а не давай ему возможность сбросить его с плеч своих. Дай лучше ему средства приютить у себя в дому ближнего и брата, а не отлучай его: он совсем отстанет от всяких христианских обязанностей…Ну, что может быть яснее? У тебя крестьяне затем, чтобы ты покровительствовал в их крестьянском быту. В чем же быт? В чем же занятия крестьянина? В хлебопашестве? Так старайся, чтобы он был хорошим хлебопашцем…
Тут человек идет рядом с природой, с временами года, соучастник и собеседник всему, что совершается в творенье…Здесь, именно здесь подражает Богу человек: Бог предоставил Себе дело Творенья, как высшее наслаждение, и требует от человека также, чтобы он был творцом благоденствия и стройного течения дел».
От Костанжогло Чичиков впервые слышит о Муразове, служащим наглядным опровержением ложно распространённого обиходного мнения, что большой капитал наживается исключительно нечестными средствами. Тогда как вопрос, скорее в том, для каких целей он используется.
Муразов использует его для дела христианского. Пример этому – то, что он предлагает Хлобуеву. Муразов, а вместе с ним Гоголь, ставит вопрос о долге Хлобуева перед Богом довольно остро: если уж живешь в миру и нет никакой возможности его покинуть, то одной молитвы, чтобы угодить Богу, недостаточно – она должна подкрепляться еще и служением на благо общества, в котором живешь, - конечно, по мере сил и возможностей. И - тех же евангельских талантов. Суть же того необычного подвига, который Муразов предлагает осуществить Хлобуеву, такова: он поручает ему, потомку древнего дворянского рода, отправиться по Руси с целью сбора для храма, а попутно – со своего рода христианской проповедью.
Сходные рецепты Муразов прописывает и Чичикову: «Поселитесь себе в тихом уголке, поближе к церкви и простым, добрым людям… Забудьте этот шумный мир и все его обольстительные прихоти; пусть и он вас позабудет. В нём нет упокоения. Вы видите: всё в нём враг, искуситель или предатель».
Но, как видно, характеры этих своих персонажей Гоголь счёл неубедительными. Дошедший до нас текст Второго тома оканчивается освобождением из тюрьмы Чичикова, долженствующем, по изначальному авторскому замыслу, после всех промыслительных перипетий претерпеть глубочайшее нравственное преображение в Третьем томе. Пока же «…это был не прежний Чичиков. Это была какая-то развалина прежнего Чичикова. Можно было сравнить его внутреннее состояние души с разобранным строением, которое разобрано с тем, чтобы строить из него новое; а новое ещё не начиналось, потому что не пришёл от архитектора определительный план и работники остались в недоумении».
Этот фрагмент дает повод к пониманию того, почему так и не был дописан Второй том и даже не начат Третий, ведь и сам Гоголь вполне сопоставим с описанным им архитектором.
