Всё прошло как по маслу – нереально высокая для середины лета (пусть и без заграничных курортов, но зато с ещё более вязкими и не отпускающими дачами) явка, фантастический после якобы произошедшего из-за разочарования в национальном лидере распада «путинского большинства» процент поддержавших поправки, изящное и дружное голосование против поправок – а на самом деле за них и за Путина, просто против недальновидной и, кажется, специально для этого придуманной перекройки административных границ – в одном отдельно взятом субъекте, а самое удивительное – уныло-дружное признание собственного поражения претендентами на роль вождей «России после Путина».
Как такое могло произойти в крайне неблагоприятной для плебисцита обстановке пандемии, падения уровня жизни большинства населения, обрушения нефтяных цен и невнятицы, устроенной с Конституцией, – когда даже невооруженным взглядом было видно, что по сценарию 15 января реформа замышлялась для транзита власти, а потом, в результате чего-то неведомого, произошедшего в самых укромных закоулках власти, по сценарию 10 марта замысел был в спешке переиначен именно для возможности оставить Путина у власти и после 2024 года?
Понятно, что в очередной раз власть сделала то, что у неё очень хорошо получается, – выложилась в одномоментном рывке, мобилизовав под это все имеющиеся ресурсы. По-видимому, не зря некогда премьер, затем ядерщик, а ныне рулящий внутренней политикой получил Героя России.
Вот уже несколько дней занимающиеся отслеживанием трендов в медиасфере обсуждают труднообъяснимую особенность той пропагандистской истерии, которую устроили вокруг референдума противники принятия конституционных поправок. По какой-то странной и непонятной причине именно тогда, когда, казалось бы, им следовало максимально усилить градус дискредитации инициативы Кремля, то есть с началом голосования и до его завершения 1 июля, накал антипрезидентской риторики вдруг, как по команде, заметно резко ослаб – точно её кто-то выключил или просто поубавил, как громкость в телевизоре.
До неузнаваемости изменились «дзены» тех, кто на протяжении последних месяцев наблюдал за накатами на Путина: начиная с 24–25 июня в них вдруг ощутимо меньше оказалось наездов на президента и его поправки, а то, что осталось, передвинулось с верхних позиций гораздо ниже – туда, куда надо было специально пробираться. Менее страстной стала и приводимая борцами с режимом аргументация – из гипертрофированно, деланно исступленной она превратилась в какое-то дежурное, как будто для галочки тявканье. Заметно поубавилось пафоса в рассуждениях об обвальном падении президентского рейтинга и о полной дезориентации главы государства. Внимание сосредоточилось в основном на административных принуждениях к участию в голосовании, да и то получаемые с мест свидетельства не смаковались, а просто фиксировались и складировались, что совершенно недопустимо по всем правилам информационной войны, которые не могут не знать те, кто ею давно и со вкусом занимается.
Следует, правда, признать, что изменился именно общий фон, настрой преобладавшего только что общего сетевого мнения, когда робкие и неуверенные голоса сторонников поправок буквально забивались, затаптывались либо реальными лицами под своими или придуманными именами, либо очевидными ботами, но «тяжёлая артиллерия» методично продолжала выстреливать. Однако такие залпы, производившие свой несомненный эффект в раскалённой атмосфере и ещё совсем недавно, как могло показаться, добивавшие последние доводы пресной и неумелой официозной пропаганды, на этом резко изменившемся фоне стали выглядеть неказисто и неубедительно.
Можно даже относительно точно назвать и время, когда начались указанные перемены. Ещё 23 июня всё шло своим чередом: оппоненты Путина выбрасывали ежедневную порцию заклинаний против поправок и уже начинали подступать к обсуждению предстоявшего на следующий день парада как очередной априорно провальной затеи власти мобилизовать стремительно уменьшающееся число своих сторонников. Были все основания ожидать 24 июня шквала осмеяний «косного и архаичного совкового ритуала», смакования его ляпов – увы, каждый год происходящих в этот кульминационный момент празднования Дня Победы, – да и вообще начала последних и самых решительных нападок на референдум, для которых, опять-таки по всем законам жанра, должно были быть припасены самые главные и убойные аргументы.
Но ничего этого не случилось: Сеть подозрительно молчала, отдельные попытки потоптаться по трансляции с Красной площади и по репортажам с парадов в других городах выглядели явно несуразными и тонули в общем настрое Сети, который прямо с утра 24 июня выглядел заметно иначе, нежели в предыдущие недели и месяцы. Возникало впечатление, что режиссёры антикремлевской кампании решили устроить «день тишины», дабы не казаться совсем уж аморальными и пытающимися наваривать лайки в День Победы – пусть и ненастоящий, придуманный Кремлём, но тем не менее всё же соотносимый в общественной памяти с 9 мая.
Но в том-то и дело, что это был не «день тишины», а начало чего-то иного. Со следующего дня, когда началось голосование, уже нельзя было не заметить всех перечисленных перемен в информационной повестке.
Наконец, поражает и та вялая реакция, с какой оппозиция отреагировала 2 июля на объявление результатов голосования: никакого воя по поводу фальсификации итогов, никаких призывов выйти на улицу и высказать дружное «нет» учиненному властью общенациональному обману. Вместо этого тихая грусть по поводу того, что активная часть избирателей – то есть те, кто должен был проголосовать против поправок, – теперь окончательно разуверятся в возможности что-то изменить законным путем и больше не пойдут голосовать.
Вот такая странная и непонятная картина. Неужели и впрямь правы те наблюдатели, которые на протяжении всех трёх месяцев локдауна твердили о том, что коронавирус чуть ли не придуман специально для того, чтобы сначала сформировать, накачать антикремлёвскую повестку, а потом её разом выключить, исподволь преподнести это резкое исчезновение ставшего привычным негатива за позитив – и через это загнать народ (тот, который сидит в Интернете; со смотрящими телевизор и так все в порядке) на участки, а значит – заполучить-таки галочку в правильном месте бюллетеня? Вспоминают и якобы аналогичный сценарий президентской кампании 2012 года: дескать, кремлевские политтехнологи преднамеренно тогда придумали белоленточный мятеж, чтобы за три месяца – с начала декабря 2011-го до начала марта 2012-го – его героически подавить и тем самым обеспечить драматургию, а значит – высокую явку и правильный выбор в день голосования.
Понятно, что в данной ситуации можно лишь строить предположения, опираясь на наблюдения и те немногочисленные заслуживающие внимания факты, которые, пусть с большим трудом, но все же находимы в грудах информационного мусора.
Прежде всего следует сделать несомненный вывод: большинство не только участвовало в голосовании, но и проголосовало за поправки. Да, понятно, что в Москве и Петербурге доля поддержавших предложения Путина намного ниже обнародованных почти 78 процентов, но даже здесь таковых большинство, не говоря уже об остальной России. Обращает на себя внимание промелькнувшее среди наблюдателей мнение о «нумерологии трех четвертей». В соответствии с этим мнением, показательным для голосования является не процент тех, кто против, а количество поддержавших поправки. Если таковых оказалось бы не слишком много, а то и совсем мало, то «нарисовали бы» в районе 70 процентов. Вряд ли меньше, потому что даже количество чуть ниже 70 производило бы не то впечатление. Поэтому в таком случае надо было бы выйти на показатель 70 с небольшим – но именно с небольшим, даже не пытаясь приблизиться к отметке в три четверти, потому что в противном случае сработает своего рода «магия чисел»: некое общее ощущение действительного, реального показателя – ощущение, которое неизменно присутствует абсолютно в любой судьбоносной кампании (а в наших реалиях таковыми являются персоноцентричные выборы, а конституционный референдум – это очевидный плебисцит по поводу доверия Путину), – станет вопиюще не соответствовать объявленным данным, и это чревато всплеском протестной уличной активности. На такое несоответствие могут закрывать глаза именно до определенного предела, который колеблется в районе как раз трех четвертей. Поэтому переходить эту границу можно только тогда, когда реальный показатель свидетельствует об устойчивом большинстве. Скажем, если в действительности за проголосовали 44 процента, а против 48 процентов, то можно объявить о том, что о своей поддержке заявили 60 с чем-то (в зависимости от действительных данных) процентов. О 70 с лишним процентах можно уже говорить с большим трудом, а о 78 и подавно нельзя. Поэтому то, что поправки поддержали почти 78 процентов проголосовавших показывает, что таковых на самом деле было большинство, причем не менее 55–60 процентов при объявленной явке около 70 процентов. То есть правомерно говорить о поддержке поправок если и не получающейся по официальным цифрам почти половиной списочного электората, то, во всяком случае, не менее, чем третью всех избирателей. А это уже серьезная политическая величина. И то, что такая величина имеется на самом деле, подтвердят и соответствующие замеры, и – главное – то самое общее самоощущение, которое имеется даже в нашем распыленном и неконсолидированном обществе.
Для сравнения можно посмотреть на статистику тех самых думских выборов 4 декабря 2011 года, после которых чуть было не случился белоленточный майдан. Тогда «Единая Россия» оказалась единственной из прошедших барьер четырех партий, которая заметно ослабила свои позиции по сравнению с предыдущей Думой и при явке в 60 процентов получила под 50 процентов голосов. По-видимому, в реальности положение партии было несравнимо более удручающим, если столь жёсткая реакция определенного общественного сегмента последовала по поводу даже парламентской, заведомо второсортной и ничего не решающей в наших реалиях, а не персоноцентричной кампании. Другое дело, что этим всплеском недовольства предельно оперативно и технологично воспользовались те, кто ни под каким видом не хотел возвращения Путина в Кремль.
Именно поэтому маловероятно, что протесты конца 2011 – начала 2012 года явились заранее запланированным элементом кремлевского сценария, реализация которого началась прямо 24 сентября 2011 года, когда на съезде «Единой России» разрешился мучивший на протяжении нескольких месяцев до того вопрос: кто пойдёт в президенты – Медведев или Путин? Другое дело, что эти протесты сумели быстро, буквально за считанные часы, организовать, направить и преподнести в СМИ. Тут, конечно, не обошлось без того самого противостояния в верхах, которое впоследствии стали называть борьбой кремлевских башен. И вот здесь действительно самое время вернуться к отмеченному выше странному поведению оппозиции в дни голосования.
Ясно, что в результате каких-то неведомых нам действий и закулисных договоренностей Путину удалось на некий непродолжительный период накануне конституционного плебисцита нейтрализовать фронду в верхах и тем самым добиться относительной синхронизации информационной политики подконтрольного телевидения и объективно неподконтрольной Сети. Нет, не будем тешить себя иллюзиями, это никакой не российский вариант «Пакта Монклоа», пусть и непубличного. Ничего подобного нам не светит ещё очень долго – возможно, из-за этого-то Путин и поменял сценарий 15 января на сценарий 10 марта, осознавая, что он на сегодняшний день является единственным, кто в состоянии хотя бы как-то удерживать в приемлемых рамках грызню элитарных шакалов друг с другом и всех их вместе – с Россией и ее народом.
Но в таком случае ещё непонятнее, как, за счёт чего у Кремля получилось буквально за считанные дни добиться гомогенизации информационного пространства. Ясно, что причина победы не только и не столько в обещаниях выплат и компенсаций, в призах за участие в референдуме и бесплатной гречке с тушенкой возле избирательных участков, но и в целом ряде необычных новаций в трансляции образа Путина во время пандемии. Не стоит преувеличивать их значения, но вместе с тем нельзя и недооценивать влияния производимых ими эмоций, особенно в ситуации самоизоляции и в обстановке абсолютной неопределенности по поводу будущего.
Безусловно, сыграл свою роль целый набор любопытных решений. Например, регулярное предъявление Путиным себя в ходе долгих и порой непонятных телеобращений по поводу принятых мер социальной поддержки. Впечатлял не столько их контент – можно было бы написать обо всем этом президенту и на языке, более доступном для неподготовленной аудитории, – сколько транслируемая эмоция. Совершенно очевидно, что эти обращения репетировались больше обычного – для понятливых об этом свидетельствовали пресловутые вечно отстающие президентские часы. Да, эти обращения в том числе и раздражали, но они рождали эмоцию, хотя бы и негативную, выводили из состояния усталого равнодушия, а значит – создавали условия для трансформации этой эмоции из негативной в позитивную.
А разве случайно был создан и навязчиво распространялся в Сети галкинский сатирический ролик о разговоре Путина и Собянина по поводу разрешённых прогулок. Кто в этом ролике выглядит лишенным всякой экзистенции обладателем стеклянных глаз, а кто живым человеком, пусть и курьёзно показанным? И как-то очень уж своевременно появился этот ролик – в самый пик распространения слухов о том, что московский мэр стал главным в стране борцом с коронавирусом. Да и сама безумная инициатива о прогулках по подъездам, которую он был вынужден озвучить, тоже многое расставила по своим местам. Случайно ли всё это?
Теперь о главном – о какой-то дружной, как по команде капитуляции говорящих сетевых голов в дни голосования. На это следует взглянуть несколько шире, не только как на заметное, скачкообразное уменьшение шельмования Путина в Интернете. Например, достойно внимания синхронное выступление Патрушева о национальных и «универсальных» ценностях и Володина о «Путине после Путина». Симптоматична и аранжировка обоих текстов – засвечивание энигматичного секретаря Совбеза, редко занимающегося производством публично транслируемых смыслов, и карантинное приветствие локтями Володина и интервьюировавшего его эксперта, которое запрограммировало восприятие в целом всей беседы со спикером.
Но это, что называется, для посвященных, считывающих неявные символы реальных противостояний кремлевских башен. А вот то, как себя вели те трансляторы их политики, которые работают на более широкую аудиторию, наглядно свидетельствовало как минимум о том, что главная башня сумела поставить на место все остальные.
Начнём с самых лояльных – тех, кого и так трудно заподозрить в играх на неглавные башни, но кто на протяжении вот уже нескольких десятилетий старательно и явно по заданию отрабатывает эту роль. «Эхо» было первым, кто примерно с середины июня заметно переформатировал свой контент и явно усилил присутствие в нём лиц, не имеющих никакого отношения к целевой аудитории этого радио и интернет-ресурса. Это было как всегда по-венедиктовски филигранно – даём слово и тем и другим, – но слегка изменившееся соотношение эфирного времени и сетевого пространства в пользу «чужих» было замечено и, несомненно, должным образом воспринято прислушивающимися к «Эху».
Видимо, совсем плохи дела с башней, на которую работает Навальный. Такое впечатление, что он действительно обиделся на то, что его гениальная инициатива по выплатам за пандемию и оставшимся в живых ветеранам не была должным образом оценена сетевым сообществом. Хотя, не исключено и то, что его преднамеренно увели в ту область, в которой он явно не силён, – но ведь уличная активность в эти месяцы была невозможна.
По-видимому, наиболее несговорчивыми оказались башни, чьи интересы обслуживают левый правдоруб, оказавшийся под домашним арестом за экстремизм, и импозантный любитель завтракать с высокопоставленными «кротами» в окружении Путина и кичиться своими связями с ними, вынужденный заплатить символический, но оттого еще более обидный штраф за клевету. Кстати, в дни голосования он остался фактически единственным, кто продолжал призывать к разрушению Карфагена, – наверное, для того, чтобы никто не усомнился в неукоснительно соблюдаемой у нас свободе слова.
Настораживает и даже тревожит после этой очевидной победы Кремля только одно – а именно, слова Дмитрия Пескова о «триумфальном референдуме о доверии президенту Путину». Изучив за 20 лет сильные и слабые стороны президента, приходится с горечью констатировать, что ему свойственно расслабляться и уповать на какое-то иллюзорное лучшее, которое придёт само по себе, после каждой одержанной им победы, причём победы не показной, а самой настоящей. Между тем самое страшно и фатальное, что сейчас может случиться, – это именно впадение власти у некую успокоенность, увязание в завороженности полученными на референдуме цифрами и восприятие этих результатов не как аванса, выданного, может быть, в последний раз, а как на самом деле некоего триумфального доверия лидеру, которого готовы видеть на своем месте как до, так и после 2036 года. Очень хочется надеяться на то, что, говоря эти слова, Песков проводил очередную операцию информационного прикрытия, создавая видимость успокоенности и благодушия, – «нёс пургу», как это называет его патрон. А на самом деле в Кремле уже кипит работа по подготовке решительных и радикальных перемен, без которых у России просто нет будущего.
