«Товарищ Надя!
К празднику прибавка -
24 тыщи.
Тариф.
Эх, заведу я себе
тихоокеанские галифища».
Владимир Маяковский «О Дряни»
Итак, 1953 год. В одном из ноябрьских номеров «Комсомольской правды» появляется материал с говорящим и даже – кричащим названием «Плесень». Речь шла о так называемой «золотой молодёжи», привыкшей прожигать родительские деньги в ресторанах и пресловутом Коктейль-Холле. Уже самое начало статьи захватывало и предвещало криминально-драматический исход: «В третьем часу ночи, когда начали тушить свет в ресторанах, Александр, как обычно, появился в коктейль-холле. Молодой человек поправил перед зеркалом прическу и прошел в зал, раскланиваясь направо и налево. За стойкой на высоких вертящихся табуретах сидели его друзья. Альберт, худощавый юноша с бледным лицом, сосредоточенно тянул через соломинку ледяной коктейль «черри-бренди». Анатолий, подняв к хорам взлохмаченную голову, неистово аплодировал певице и под смех публики кричал дирижеру оркестра: — Заказываю «Гоп со смыком», плачу за всё!» Все атрибуты разложения – налицо. Осталось только проявиться по полной программе. И – точно! От барной стойки и пьяных оргий – к дерзким ограблениям и, наконец, к убийству. Разумеется, такие людишки есть в любом обществе, но как оно завелось в Советском Союзе? Именно этим вопросом задавались не только авторы нашумевшей статьи - Илья Шатуновский и Борис Протопопов, но и многомиллионная армия читателей. Конечно же, это – экстремум, крайняя точка падения. Тренд Агитпропа – сегодня ты играешь джаз, а завтра… Завтра ты мог исправиться, как юноша из знакового стихотворения эпохи «Нигилист». Носил узкие брючки, имел «…вкусы, брат, нерусские». Но - «…товарища спасая, «Нигилист» погиб».
В детективе «Дело Пёстрых» компания стильно-модной молодёжи и вовсе скатывается к рассуждениям о…высшей расе. «Растягаев, стал рассказывать содержание прочитанной им книги. Его слушали со страхом и почтением. Зловеще понизив голос, Растягаев говорил, что автор книги объявляет труд позором, уделом рабов, что борьба за власть есть сущность всего живого, что только каста господ может владеть и править миром». Как вы, наверное, уже поняли, всё заканчивается не «воспарением над суетой», а банальнейшей преступной деятельностью. И, разумеется, имеют место типичные атрибуты «плесневой поросли». Как-то: «Пёстрые галстуки, длинные, мешковатые небесно-голубые или ярко-желтые пиджаки, узенькие брюки юношей, аляповатые, открытые, тоже очень пёстрые наряды девушек». Безусловно, сейчас всё это выглядит занятно, миленько и ужасающе наивно. Особенно после выхода талантливого, но вредоносного фильма «Стиляги» Тодоровского-младшего.
Нынче принято считать, что именно эти свободолюбиво-раскованные завсегдатаи Коктейль-Холла, Шестигранника и танцпола в ЦДРИ, собственно, и были нормальными хомо-сапиенсами, в отличие от унылой «совковой» биомассы. Получается, что все остальные люди – рабочие, учёные, врачи, военные – это всего-навсего серые мещанишки, травящие яркую, прогрессивную молодёжь. Тодоровский талантливо выстраивает смысл-перевёртыш, абсолютно в духе «карнавализированной действительности», описанной ещё Михаилом Бахтиным. Помешанные на шмотках и голливудской dolce vita, стиляги показаны здесь именно борцами и созидателями, тогда как советские граждане превращены в отупелое мещанское стадо. И только основная суть передана верно – когда критическая масса «плесени» перевалила все возможные пределы, не стало и СССР. Ибо он стал попросту не нужен. Финальный аккорд «Стиляг» - показателен: толпы разномастных неформалов проходят победным маршем и с подходящей песней «Шаляй-валяй!». По опустевшей, обезлюдевшей Москве. Никого нет – ни работяг, ни космонавтов, ни учительниц математики. Остались одни только нефоры. Занятно, что и Валерий Тодоровский, и прочие деятели, вроде драматурга Виктора Славкина, рисуют стиляг именно, как бунтарей-неформалов, а по факту эти симпатичные молодые люди и не менее очаровательные девушки хотели совершенно иного – красиво жить, модно-броско одеваться, пить «коктейли пряные» и прочий «ямайский ром». Они мечтали о заграничных шмотках и американской музыке, о нескончаемом веселье и вечном драйве, а не о какой-то там свободе слова-творчества-собраний. Их свобода выражалась в нежелании ехать на Целину или на Дальний Восток по распределению. В смаковании лейблов и в сотрясании воздуха иностранными словечками. Им, как Остапу Бендеру было скучно строить социализм. Когда этих …с позволения сказать, - господ - было мало, всё шло по курсу. Когда же большая часть населения ударилась в лейбломанию и доставание импортных унитазов… Наверное, помните, что было дальше!
Да. Всё дело в некоем параллельном мире, существовавшем в СССР и даже более того – …вопреки СССР. В той самой плесени. Эти люди необязательно становились преступниками – тунеядство, рвачество и мелкая спекуляция даже не в счёт! Просто они были этакими незаинтересованным попутчиками, которым – о, да, разумеется, - хотелось бы другой, увлекательно-развлекательной жизни. Но, увы. Приходилось «выживать» при большевиках. Летом мне довелось прочесть фрагмент из старого-забытого советского романа с каноничным соцреализмовским названием – «Покоя нет». Автор Всеволод Воеводин в этом небольшом, но сочном отрывке даёт развёрнутую картину вкусов, общественных «привычек» и пристрастий, бытовавших ещё в послереволюционные, нэповские годы. Итак, судите сами: «…Рабочая молодёжь тянулась главным образом в технику, в медицину, в университет, тогда как художественные вузы по-прежнему широко держали двери открытыми для выходцев из самых разных социальных слоёв. Дети "бывших" овладевали искусством декламации, дочки гостинодворских и сенновских нэпачей изучали фольклор, люмпены - лирику Рембо». Автор показывал своё презрение к «лёгкому хлебу» дипломированных гуманитариев и противопоставлял их – крепкой рабочей молодёжи, устремлённой в блистательное индустриальное Завтра. В многочисленных романах и повестях возникал неизменный образ миловидной конторщицы или кудрявой певички, декламаторши, модисточки, поэтесски-декаденточки в духе ушедших времён, которые никакого зримого вреда (будто бы!) не приносили, но являли собой нечто, ярко противоположное советской морали. Они были нарочито буржуазны, чужды.
Вот примечательный отрывок из «Времён года» Веры Пановой: «Надя пришла в трест из «Полиглота». Так назывались курсы иностранных языков, стенографии и машинописи, организованные в начале нэпа группой дельцов. Обучение на курсах стоило дорого, но Надин папа, портной, ничего не жалел, чтобы обеспечить дочери будущее. От языков Надя отказалась: она не очень-то любила учиться, а для достижения той жизненной цели, которую она избрала, достаточно было незаконченного школьного образования. Она хотела мужа с большими перспективами; хотела видного положения; хотела денег». Все маркеры – явлены. Дочка портного (а не токаря и не железнодорожника), иностранные языки (о, заграничность!), но – нежелание учиться, и – как водится, желание урвать от Жизни всё самое-самое.
Читаем далее: «После голодного, холодного, неуютного военного коммунизма так приятно было любоваться голубыми песцами, котиками, кружевными рубашками, вынырнувшими из небытия с помощью той изворотливой частной инициативы, которая ‘из мухи делает слона и после продает слоновую кость’». Тот же самый типаж нарисован в более известной вещи – в «Гадюке» Алексея Толстого. «Соня Варенцова, или, как её все звали, Лялечка, - премиленькая девица, служившая в Махорочном тресте… Лялечке, если бы не носик, быть бы давно звездой экрана. "В Париже из вашего носа, - говорила ей Роза Абрамовна, - сделают конфету... Да вот, поедешь тут Париж, ах, бог мой!.." На это Соня Варенцова только усмехалась, розовели щеки, жадной мечтой подергивались голубые глазки...». Приводить в пример каноничную Эллочку с её вандебильдовской эпопеей, полагаю, излишне.
Приходилось признавать, что рядом с девушками-с-веслом и девушками-с-характером существовали девушки с крепдешином, фильдеперсом и лёгкой песенкой «В парке Чаир распускаются розы». В этой параллельной вселенной никому не было дела до Осоавиахима и Агитпропа. Там крутились пластинки и томно читались слюнявые стишки о неразделённой, но страстной любви, о слезах Пьеро и смехе Коломбины. Слоники-салфеточки-журналы мод. Романсы. Одним пальчиком на расстроенном фортепиано – до-ре-ми. Грёзы о Париже. Вот вам рассказ «Иголки» из «Женского журнала» (№7 за 1928 год). Героиня Лиза – хорошенькая конторщица (как обычно). «Лиза знает тысячи романсов». Финал: это очаровательное существо с горя наглоталось иголок, дабы «красиво умереть». Разумеется, с горя. Любовь. Мораль – эти девушки не просто дуры, они – чуждые. Они тут случайно, попутно. Им – подавай Рудольфа Валентино в белом фраке за белым роялем.
Нет, прямой антисоветчины там не было – имелась тайная, а иной раз - явная неудовлетворённость. Хотелось Coty, а не «Тэжэ». Тэжэ только звучит шикарно и даже французисто, а на деле злобная аббревиатура – Трест Жир-Кость. То, из чего, собственно, варят наши чарующие помады. А мечталось о шелках от Скиапарелли (её знали – она приезжала в Москву в 1935 году!). Помадился ротик и звучало танго. Цвели курортные магнолии, пели сладкие голоса, а мужчины в модных штиблетах шептали о высшей страсти. И потом садились на …дцать лет за растрату казённых денег. (Впоследствии их внуки напишут в блогах, что дедушку упекли по 58-й статье за анекдот про Риббентропа-Молотова).
В этом параллельном мире жили не только модистки, секретарши трестов и молодые жёны именитых старцев, но и ресторанные лабухи, снабженцы и заведующие провинциальными филармониями. Милый, уютно-затхленький мир, где герой-лётчик означал не «покорение неба», а «отдельная квартира в Москве». Чаще всего девушек-с-крепдешином звали красиво, нежно – как-нибудь этак… Татуся Меделянская или ещё какая-нибудь Вавочка-Софочка-Неточка. Короче говоря, Элен Ойц. Это могло быть псевдонимом на эстрадке. Ах. Она пела о парке Чаир и утомлении Солнцем на маленькой эстраде-ракушке или в кинотеатре перед сеансом. Пахло пирожными и сладкими духами. Шуршал «дефицитный» шёлк цвета маренго. Красивое имя, как и слово «маренго» - общеобязательны, как мечты о Париже, как слёзы тётушки о нежных пудрах дореволюционной Belle Époque. Какая-нибудь Маруся Колыванова не может петь о парке Чаир, о розах и грёзах. Только Элэн Ойц. А Колыванова – это или стахановка в забое, или – воровская Мурка. А они все – Беллы, кушающие виноград «Изабелла».
Как бы там сейчас ни пытались предъявлять счета, этих барышень никто не тащил в сторону ГУЛАГа – они преспокойно мурлыкали и помадились, бегали в оперетту – посмотреть на перья, трены и фраки, носили уцелевшее столовое серебро в Торгсин и строили подведённые глазки краснозвёздным начальникам. Помните культовую вещь нашего детства под названием «Судьба барабанщика»? О некоей Валентине Долгунцовой (более чем уверена, что она не Валюшка, а именно Вавочка!), так вот об этой отнюдь не злобно-сказочной, а, как раз, обыденно-типичной мачехе известно не так уж много, но всё – каноничное. Красивая девушка, сманившая бывшего командира, ныне – функционера. В гардеробе – меховая горжетка, но она - не устраивает. Это было весьма круто в те годы – позволить себе иметь горжетку, которая «чем-то не нравилась». Мужа сажают за растрату; она тут же приводит домой перспективного любовника – инженера ОСОАВИАХИМ-а. Повторюсь, что для Вавочек аббревиатура ОСОАВИАХИМ звучит, как «престижная контора». Итог – хитроумная милочка мотает со своим новым-клёвым на южный курорт.
Частенько именно эти девушки и дамы, попав под оккупацию, вели себя… «цивилизованно». Как истые парижанки. Девушки-с-фильдеперсом почуяли родное и близкое – дух европейского просвещения и аромат дорогих табаков. В этой связи мне вспоминается ещё один фрагмент из старинной книги авторов Наума Халемского и Петра Северова «Последний поединок» (о так называемом киевском Матче Смерти-1942). В сюжете фигурирует девушка по имени Нелли (естественно!). Не Василиса же. Дочка бывших буржуев, капризная красотка, милашка и, разумеется, немецкая подстилка. Всё вместе. В единой порыве и в общей стилистике.
«Еще посещая начальную школу, Неля поняла, что вокруг нее независимо существуют два мира: первый — это мир большого города, заводов, колхозов, кораблей на Днепре, каких-то больших забот, которыми постоянно живут все люди, больших печалей, надежд и радостей, что как-то неуловимо роднили всех этих людей. И другой — маленький мир их квартиры, которую маменька, любившая выражаться оригинально, называла «оазисом в пустыне». Или вот: «Маменька вся была в прошлом, и соседи неспроста прозвали ее «мадам Нафталин». Впрочем, соседи, сами того не понимая, служили средством к ее существованию: она имела коммерческие связи и ловко доставала дефицитные товары. С малых лет она прививала дочери хищные инстинкты; вместе они выходили в город, как выходят на охоту. Полем их деятельности были магазины, скупочные пункты, толкучка, квартирные явки маклеров. Неля вскоре постигла премудрость притворства, барышничества, мелкого обмана, фальшь «хорошего тона» и подчеркнуто элегантных манер». И, разумеется, когда в Киев вошли цивилизованно-благоухающие пруссаки, девушка Нелли тут же проявила себя с «наилучшей», точнее – с единственно-возможной стороны.
После войны – ничего в этом мещанском болотце не поменялось, хотя, ушли в небытие престарелые тётушки, помнившие и купеческие загулы в «Яре», и гимназисток, пишущих стихи (кровью), и чарующее разнообразие батистовых платочков в «Мюр и Мерелиз»-е. Вот, например, остросоциальная пьеса украинского драматурга Василя Минко «Не называя фамилий», написанная в самом начале 1950-х годов. Весьма показателен диалог Дианы и Поэмы - жены и дочки министерского работника. Обе нигде не работают.
«Поэма: Какое мне платье надеть?
Диана: Лучше всего марекеновое… Терракот.
Поэма: Терракот... Фу, оно меня старит.
Диана: Тогда надень перванш реглан труакар... Без плеч…»
В пьесе постоянно фигурируют название материалов – шерсть букле, файдешин, японский шифон, но чаще всего – панбархат (или панбархат на шифоне). «Настоящий панбархат. На шифоне. <…> Роскошный, чудесный, потрясающий…». Занятно и - закономерно, что бытие модных мещаночек всегда пересекалось с миром воровской кодлы. Уголовник из уже упомянутой здесь повести «Дело Пёстрых» восклицает: «Недавно, между прочим, парочку цигейковых шубок провернули. Шик модерн! Заграница! А завтра отрезик габардина подбросят». Типичная цепочка: модная фифа – модистка – спекулянт (или вор, орудующий по квартирам). Как в любимой всеми истории про Глеба Жеглова и Володю Шарапова. Сейчас принято изображать подобных, параллельно живущих, девиц и дамочек – этакими жертвами обстоятельств. Мол, им недодали роскошных ресторанов и джазовых ритмов, Coty и Скиапарелли, а цветущие магнолии приходилось отвоёвывать у серой, но пафосной повседневности. По мне же они все – противные пиявки. Ложные попутчики. Плесень.
Так вот, когда их стало слишком много, когда их стали изображать в кино не карикатурно, а с пониманием и даже – с любовью, то… мы получили то, что получили. «Американ бой, уеду с тобой!» Потому что там – красиво, вкусно и 150 сортов колбас, джинсов и наклеек. «Интердевочка» Владимира Кунина – это закономерный итог. Шмотка стала не просто единственным смыслом жизни – она заменила самоё жизнь. Кто виноват? Все.
На фото: кадр из фильма "Весёлые ребята"
