1
Мечтатель, романтик, фантазёр, поэт, загнанный реальностью в тараканью щель бытия, из которой если выбраться, то только в пивную, где пиво ляпает на толстый пол из кружки одного из уродов, окружающих чудную девушку: уродов агрессивных, как хищники, выбрасывающих несчастного вон, снова в тараканью щель…
И пышный, могутный телом, громогласный начальник треста – разумеется, пищевого – от скуки ли, из брезгливой жалости подбирающий выброшенного, размещающий его у себя дома, пока нет главного, основного человека, живущего в этой хорошо обставленной, всегда проветриваемой комнате.
Жёстко, как каштаны, оформленные фразы: тугие, переливающиеся.
Ранние каштаны очень красивы: отсвечивают яшмой, и тон их кажется глубоким, как бездна, как взгляд в себя; но усыхающие, стареющие они совсем не привлекательны.
Конфликт между романтиком и прагматиком, пусть надевающим маску добряка, извечен, как…все человеческие конфликты, и так же не разрешим.
«Зависть» Олеши высится великолепным, чудно собранным шатром, где многие фразы являются отдельными, самостоятельными произведениями.
Странно: они не требуют дополнения, их можно перечитывать вновь и вновь, получая не малое эстетическое наслаждение.
Они – как стихи в прозе, внутри большой прозы, тоже ориентированной на поэзию.
Николай Кавалеров болеет жизнью, как пустой переулок в начале романа болеет им, идущим в никуда Николаем Кавалеровом.
Андрей Бабичев жизнью наслаждается, насыщая себя ею, и производя немыслимое количество снеди, что будет насыщать толпы людские.
Пшеница всегда требует питания – прежде, чем созреет.
В пшенице человеческой можно заплутать, как в дебрях, какие не снились и италийскому духовидцу.
Вон та фраза фыркает, изогнувшись, как разозлившаяся кошка, и кажется, финал её скатится в никуда.
Суммарная жизнь фраз – как своеобразный социум, вписанный в данность «Завистью» - грандиозным художественным построением Юрия Олеши…
2
Олеша вырезал прозаические фразы из разных материалов: и крепкий бук мерцал серединою золотой древесины также ярко, как лёгкая жесть…
Олеша выстраивал поэтические строки своего не обширного по объёму поэтического наследия с тою мерой живописности, какая определяет эстетический ряд литературного феномена.
На небе догорели янтари,
И вечер лег на синие панели.
От сумерек, от гаснущей зари
Здесь все тона изящной акварели…
Следующий катрен начинается с утверждения: Так всё красиво…
В этом соль поэтического – и: более – прозаического дела Олеши: всё должно быть красиво.
Небесные янтари, перекликающиеся с вечною музыкой времени, городские панели, одинокие улицы, которые болеют проходящим, неизвестно откуда взявшимся человеком, золотая полка, бездна дня, который нельзя провесть без строчки.
Ибо красота, являясь категорией, не подвластной времени, хоть и допускающей коррективы оного, воздействует на умы так, что дурное будет отсеиваться: оно не красиво, ужасно, безобразно…
Ибо сложность мира и вполне космическое число связей, опутывающих всё и вся, не позволяет царствовать красоте.
Отсюда – Несерьёзные стихи:
От моря пахнет гвоздикой,
А от трамвая как будто кожей.
Сегодня, ей-Богу, не дико
Ходить с улыбкой на роже.
Пусть скажет, что я бездельник,
Вот тот симпатичный дворник,
А мне все равно: понедельник
Сегодня там или вторник…
Замечательные, лёгкие, с тем изломом, которому позавидовали бы обериуты.
А в остальном: благородная высота красоты, определяющая тон и интонации не большого поэтического наследия Олеши.
3
Лента справедливости – и жажда её – опоясывает «Трёх толстяков»; главное – вера в возможность осуществления оной.
Сухой и строгий язык вдруг расцветает великолепно, и чудо, сконцентрированное в одной фразе, неожиданно вспыхивает волшебным фонарём.
Дело в этом, и не в этом: наследнику Туцци необходимо убедиться в том, что его сердце живое, а Тибулу перейти по проволоке над площадью.
Глядите вверх!
Только звёзды будут отвлекать от борьбы, ибо необходимо сбросить власть Трёх Толстяков, дабы пришли новые – такие же…
Знал ли это Олеша?
Потом переулок заболеет человеком, и Николай Кавалеров пройдёт лабиринтом зависти.
Роскошь эпитетов Олеши!
Предмет точно расцветает, получая новые свойства.
Зависть тяжела, мутна, а весь роман как будто о невозможности самореализации, о бесконечных преградах, что ставит жизнь.
Колорит А. Бабичева точно оттеняется хилой худобой гуманитарного интеллектуала Кавалерова, которому не очень-то находится место в мире.
Одинокая полка мерцает золотом, у каждого должна быть своя…
Одиноко с чтением, и – нет. Многое, полученное от него, будет противоречить обретению места под вечным, раскалённым, никогда не сгорающим солнцем.
И это столь же верно, сколь значительно место Юрия Олеши в русской литературе.
4
Мощная языковая лапидарность Юрия Олеши известна, и в «Трёх толстяках» она воплотилась едва ли не чётче, чем в «Зависти», или рассказах, но… не в этом суть…
Мы пережили советскую власть, казавшуюся ужасной; мы приняли понятие «тоталитаризм» и подвергали осмеянию чуть ли не всё, что происходило в недрах семидесятилетнего периода истории страны, мы были тупо уверены, что всё дело во власти партийных стариков, и стоит её скинуть – как наступит западный рай на родной земле.
Отчасти, партийные вожди времён застоя и были для нас Тремя Толстяками, и мы не представляли, какие толстяки последуют за ними.
Какие – жадные в кубе, алчные до умоисступления, ненасытные, почитающие роскошь для себя нормой жизни, кичащиеся ложной избранностью.
Толстяки – те, из сказки Олеши – купили всё в стране, выжимая соки жизни из народа.
Народ! У нас уже и великое это слово в своём значение условно: кажется, кроме языка, сильно испакощенного всем, чем только можно, да Нового года нас ничего не объединяет.
Новые Толстяки слишком жирно уселись на своих метафизических тронах.
Но нового противостояния между ними и народом не видно: ибо сделав петлю от жизни российской империи до условного равенства Советского Союза, мы вновь пришли к власти толстых (не в физическом смысле, конечно).
Что ж, актуальность знаменитой сказки печальна, когда не трагична – и она, видно, на все времена.
Если 17 год был походом за право на грамотность и сытость для всех (походом, разумеется, кровавым, но какое грандиозное человеческое деяние обходится без крови? Увы, мы по-другому не можем…), то 91 год – был рывком горстки за избыточной материальностью, и горстка эта победила, делегировав Трёх своих Толстяков, множащихся в кривых зеркалах воцарившейся яви, во власть.
Жаль, не видно новых Просперо и Тибула, жаль, нету мудрого Гаспара Арнери…
Жаль, что такая замечательная сказка не осталась просто сказкой, а зияет вечной раной косной несправедливости.
5
Взгляд пожилого Олеши суров: словно смотрит в корень реальности, коли секретов в её внешних проявлениях не осталось уже.
Стиль может становиться содержанием – абзаца, страницы; но и содержание в книгах Олеши значительно.
Он понимал – власть толстяков извечна: сколько их не свергай! и всё равно: как хороши мужество Тибула и всезнание Гаспара Арнери!
Олеша, сочиняя каждый день, знал, как вложить слово в единственно верную ячейку, предварительно огранив его.
Ни дня без строчки! – не его девиз, но – проработанный его жизнь, насыщенный ею.
…был ли по молодости похож на Николая Кавалерова – героя «Зависти»?
Одинокий молодой человек на онтологическом ветру, ведающий свою особость, не кичащийся избранностью своей, поскольку в материальном мире она слишком зыбкая, да и вообще – непонятно зачем.
Олеша писал каждый день: строчку ставил к строчке, писал так, чтобы книги вставали на золотую полку.
Он точно сформулировал ощущение бессмертия, сочиняя: какая-то часть сознание ведает это.
Он любил красоту: её разнообразные проявления: тут подойдут и туго оформленные, яшмой отливающие каштаны, и тугие грозди сирени, обрызганные свежим дождём, и изящно загнутая фраза: или наоборот – фраза тугая и твёрдая, как ювелирное изделие.
Он делал стихи – как таковые изделия:
На небе догорели янтари,
И вечер лег на синие панели.
От сумерек, от гаснущей зари
Здесь все тона изящной акварели…
Как все красиво… Над листвой вдали
Театр в огнях на небе бледно-алом.
Музей весь синий. Сумерки прошли
Между колонн и реют над порталом…
…в стихах прорывались оттенки обериутского характера: порой - или сиял юмористический окрас оных:
От моря пахнет гвоздикой,
А от трамвая как будто кожей.
Сегодня, ей-Богу, не дико
Ходить с улыбкой на роже.
Пусть скажет, что я бездельник,
Вот тот симпатичный дворник,
А мне все равно: понедельник
Сегодня там или вторник…
Прозой превзошёл себя поэта: вписав «Три толстяка» в пространство литературы и жизни настолько, сколько продлятся они; а «Зависть» осталась чтением для ценителей: точной и блещущей фразы, психологических изломов.
И твердо и жёстко смотрит пожилой Олеша: в корень вечности.
