Христианство, если кто не знает – это религия целенаправленных, стойких и мужественных людей.
Однако же, если судить о духовном состоянии и умонастроениях многих современных верующих, более же всего – по поползновениям их в культурные сферы, этого никак не скажешь. Потому что все они, за очень редкими исключениями, происходят в сфере субкультуры. В так называемой «духовной» музыке, литературе, театре тон задают песенные пересказы евангельских событий, выражение чувств по поводу этих событий, бесконечные женские рассказики для души.
На православных праздниках – один и тот приторный компот из нравоучительных стишков, душевных песенок под гитару, иногда даже сентиментальных фильмов, демонстрируемых под занавес.
Все это – не какое-то новшество, все это снова и снова повторяет процесс, который я бы назвал гуманизацией религии при помощи субкультуры. Или, если воспользоваться более привычным для верующих термином – обмирщвлением. Который, напоминаю тем, кто об этом забыл или же над этим не задумывался, начался очень давно и особенно расцвел в эпоху западноевропейского Ренессанса.
Посмотрите западноевропейские картины на религиозные сюжеты в музее на Волхонке – начиная с эпохи Ренессанса и заканчивая чуть ли не началом двадцатого века. Послушайте музыку лучших западных композиторов – Вивальди, Альбинони, более поздних - Шумана, Брамса. В конце концов - нашего Петра Ильича Чайковского с его чувственными придыханиями. О худших уж и не говорю.
Кстати, религиозный регресс наиболее заметен на Западе именно в области музыкального театра, в основе которого, как известно, были представления в жанре религиозного моралите. Но дальше... От религиозных ораторий – к опере, от оперы – к оперетке, от оперетке – к мюзиклам с несложными песенками на жалкой музыкальной основе, и еще далее – к мурлыкающему проборматыванию под гитару. Что особенно актуально стало во второй половине двадцатого века, когда в этом жанре стал самовыражаться каждый, кому не лень. Но и в других видах заметно обедневшего духовностью искусства – тоже.
Везде воспевание не самого лучшего свойства страстей, движение этих страстей – в самой основе развития сюжетов. Если у Баха Бог однозначно присутствует, более того – Бог в этой музыке – единственная данность, центр, к которому стягиваются все музыкальные коды, то у Бетховена это движение отмечено уже минусовым значением: к Богу направлены чисто человеческие претензии автора. А у последующих сочинителей Его присутствие вообще не подразумевается. И тогда главной данностью становятся страдания Травиаты и Батерфляй, мармеладные Онегин с Ленским и прочее в том же духе.
Опасность была заложена уже в средневековом моралите, где обычные грешные люди представляли ангелов и святых. Дальнейшая логика закономерна: почему бы вовсе не убрать святых, а на их место вывести обычных людей с обычными человеческими страстями, представлять которых исполнителям легче, да и уместней. Да и представлять нужно не всерьез, понарошку. Что касается серьезных вопросов, которые ставились в тогдашних трагедиях, то упомянутый регресс заметен здесь, может быть, даже более. Показательны финалы трагедий Шекспира. Все они отмечены неким суховатым рубежом, отмечающим переход человека из этого мира в мир загробный. Трагедия не в том, что наступает смерть – она лишь итог происходящему прежде. Трагедия – в тех обстоятельствах, которые этому рубежу предшествуют. В частности – отказе от Бога и уповании на чисто человеческое разумение мира.
Наиболее печальное в этом смысле – стремительная деградация русского церковного пения – от сурового знамения до расслабленного партеса. А также - обмирщвление русской иконописи, у истоков которой – Андрей Рублев, Дионисий, безымянные псковские и новгородские мастера с их строгими каноническими, и при этом – у каждого своими, линиями, чьи традиции были живы вплоть конца 17-го века; затем, в восемнадцатом появляется Симон Ушаков с его дебелыми фигурами и барочными завитками. А дальше, в веке 19-ом – и вовсе аляповатые раскрашенные доски в стиле передвижничества.
Здесь я подхожу к тому главному, о чем хотел сказать. А именно: теперь, когда в русской культуре вроде бы намечается обратный процесс возвращения Бога на надлежащее место, когда Бог вроде бы освящает косвенным своим присутствием русское искусство, перед творцами такого искусства встает ряд проблем.
Прежде всего – как выражать свою веру в стихах, песнях, живописи? Казалось бы, ничего сложного: выражать ее в той мере и в тех формах, на которые автор способен. Многие, собственно, к большому удовольствию точно так же чувствующих и воспринимающих христианские категории потребителей, так и делают, пытаясь выразить себя именно так – вплоть до православной попсы или православного рока, на которых они воспитаны.
Попытки, конечно, есть, нет ощутимых результатов. Более того – нет сближения с Богом. Почему же?
Потому, что огумазированный человек никуда не делся, он по-прежнему стоит в центре создаваемого или переосмысленного мира, а Бог если и возникает в нем, то где-то на его обочине.
Вместо того, чтобы предпринять усилия, чтобы начать путь, приближающий к Богу, авторы многочисленных современных «духовных» сочинений считают возможным одним махом приблизить Бога к себе. Точнее, создать некоего Бога из машины для своих нужд и по своим представлениям. Путь вполне протестантский. Убогость такого метода отмечена много лет назад Рене Геноном:
«Протестантизм открыто отрицает авторитет той организации, которая ответственна за законную интерпретацию религиозной традиции на Западе (в данном случае Генон имеет ввиду авторитет католической церкви, но сказанное можно применить и к авторитету Священного Писания, которое современные авторы пытаются дополнить измышлениями от себя), а на ее месте стремиться утвердить «свободный критицизм» (для удобства заменим для последнее эти два слова на «свободный взгляд», чтобы приблизить суждение философа к нашей теме), то есть интерпретацию, полученную на основании частного суждения... основывающегося, кроме всего прочего, на заключениях сугубо человеческого рассудка. От рационализма религия должна была опуститься и до сентиментализма, шокирующий пример которого мы видим в англо-саксонских странах. То, что осталось в результате всех этих извращений, уже нельзя более назвать религией даже в самой искаженной и ухудшенной формой. Это простая «религиозность», то есть смутное и несмысленное душевное влечение, не основанное ни на каком подлинном знании. Этой предельной точке религиозного возрождения соответствует «религиозный опыт» Уильяма Джеймса, который доходит до того, что видит в человеческом подсознании средство для вхождения в прямой контакт с Божественным миром. На этой стадии финальные продукты религиозного и философского извращения перемешиваются друг с другом, и «религиозный опыт» легко сливается с прагматизмом, во имя которого «ограниченный бог» признается наделенным большими преимуществами по сравнению с бесконечным Богом, посколько «ограниченного Бога» можно любить так же чувственно, как возвышенного человека.
Об этом же – в одном из писем игумена Никона Воробьева. «Душевность не есть ли проявление плотскости у верующих? Почему-то большинство очень склонно к душевности, любят сентиментальность, лирику в пении, в проповеди, елейность в голосе, обращении, поведении и т. д.? Не у верующих, а на верующих лишь заметнее эта душевность, поскольку особенно неестественна она христианам. Вместо ожидаемой духовности, вдруг видишь ее суррогат – душевность, поэтому невольно и обращаешь внимание. Для меня это особенно было очевидным, когда я служил в Минске и видел пение верующими так называемых псальм. Ждут не дождутся они, когда окончится литургия, после которой начинают петь эти псальмы. Положит тетушка в платочке щеку на ладошку, наклонит голову и чуть ли не со слезами поет какую-нибудь псальму, вроде «Гора Афон, гора святая». Сердце щиплет, бегут воспоминания. Она уже не в храме, а вся в прошлом: как была невестой, вышла замуж, хорошо или плохо жила в новой семье, а вот теперь старость, дети разлетелись и не слушаются, а то и обижают, некому пожалеть. И от этих сладких или горьких воспоминаний, от жалости к самой себе слезы уже сами собой потекли из глаз. Есть ли здесь хотя малейшая духовность? Это слезы душевные, плотские, Богом не приемлемые, ибо Господь лишь сердце сокрушенно о грехах и смиренно не уничижит».
Этой гуманистической розовой слюнявостью, не имеющей никакого отношения ни к духовности, ни к религиозности, тем более – православной, отмечены почти все произведения, создаваемые ныне в жанре так называемой духовной прозы (с превеликим изумлением обнаружил этот термин на обложке одного из издательств – так называтся серия сентиментальных книжек для женщин), в творениях многочисленных бардов, в пока еще редких опытах самовыражения тех, которые считают себя верующими (по крайней мере – воцерковленными) в театре, в кино…
Все это наводит на весьма грустные, мрачные даже, пожалуй, размышления. Какие – нетрудно догадаться.
Хотя, казалось бы, что может быть грустней исполняющего чувствительные романсы иеромонаха, при большом скоплении публики гастролирующего по городам и весям России? Может быть, лишь стучащий на барабанах на рок-концерте игумен.
Остается дожидаться появления молодого прогрессивного епископа, поющего и отплясывающего хип-хоп.
