«Мой ответ Осипу Мандельштаму» [25] – самый задержанный текст Марины Цветаевой. Он, написанный в 1926-м, был впервые опубликован в 1992-м. Шестьдесят шесть лет в «неволе» – абсолютный рекорд среди произведений так называемой «возвращённой» литературы. К тому же «Ответ» – наиболее замалчиваемое произведение Марины Цветаевой: полноценный разговор о нём за истекшие тридцать три года так и не состоялся. Естественно, возникают вопросы: каковы причины рекордно долгого пути статьи к читателю; почему авторы, пишущие о Цветаевой, чаще обходят стороной данный текст, реже – говорят о нём по касательной, минуя или сознательно искажая главное. На эти вопросы мы и попытаемся ответить.
Цветаева своё отношение к только что прочитанному в Лондоне «Шуму времени» Осипа Мандельштама (изданному в Ленинграде в 1925-м) выразила сразу. «Сижу и рву в клоки подлую книгу М<андельштама> “Шум времени” (здесь и далее в цитатах курсив наш. – Ю.П.)», – сообщала она князю Дмитрию Шаховскому 18 марта 1926-го [37, с. 35]. Тремя днями ранее в письме к Петру Сувчинскому (соредактору журнала «Вёрсты») Цветаева говорила не только о восприятии «Шума времени», но и о своём готовящемся письменном отклике на него: «Книга баснословной подлости. Пишу – вот уже второй день – яростную отповедь. Мирский (ещё один соредактор “Вёрст”. – Ю.П.) огорчён – его любезная проза. А для меня ни прозы, ни стихов – ЖИЗНЬ, здесь отсутствующая. Правильность фактов (ошибочный диагноз Цветаевой никто до сих пор не поставил под сомнение. – Ю.П.) – и подтасовка чувств. Хотелось бы поспеть к этому № журнала – хоть петитом – не терпится» [33, с. 317].
Отказ Сувчинского в публикации «Ответа» в «Вёрстах» внешне выглядел неожиданным. Сергей Эфрон был третьим соредактором этого журнала, а особый статус Цветаевой в «Вёрстах» (на обложке издания) определялся так: «при ближайшем участии».
Марину Ивановну возмутила «формулировка» отказа. Об этом она писала Сувчинскому 29 марта 1926-го: «Если бы Вы сказали: “Не беру, потому что плохо”, Вы бы (плохо или нет) были не правы. Если бы Вы сказали: “не беру, потому что, взяв, лишусь российского рынка”, Вы бы были правы. Но Вы осудили вещь по существу и этим оказались глубоко́-неправы. Задета не кожа, а самоё мясо вещи: душа» [34, с. 318]. И в следующем абзаце Цветаева – вопреки многочисленным утверждениям о её политической близорукости – предельно точно определила причину отказа: «… всеми и каждым оплёванное Добровольчество, звук один этого слова… <…> Добровольчество – вот ваш камень преткновения» [34, с. 318].
15 апреля 1926-го Цветаева предпринимает новую попытку опубликовать ответ. Из её письма Марку Вишняку (соредактору журнала «Современные записки») видно, что она, особо не надеясь на успех, ведёт себя достойно: «В случае могущих быть несогласий помечайте, пожалуйста, карандашом на полях. Если таких пометок окажется много – дружественно разойдёмся» [38, с. 54]. И разошлись… Не помогло и новое название статьи «Проза поэта». Правда, определенное время надежды на публикацию у Цветаевой оставались, о чём свидетельствует «Ответ на анкету». В нём перечень своих прозаических текстов Цветаева заканчивает так: «Проза поэта (мой ответ О. Мандельштаму, 1926 г., имеет появиться в “Cовременных Записках”)» [23, с. 624].
А вскоре произошло то, что Цветаева, думаем, предполагала (много раз подчёркивая своё не черносотенство, евреефильство), но всё же не ожидала услышать в свой адрес. 26 апреля 1927 года в письме к надёжному другу Анне Тесковой она сообщает: «Из Совр<еменных> Зап<исок> ушла – вежливо и громогласно – за публичное обвинение Вишняком (одним из редакторов) – “Вёрст” – в погромности (последнее слово Цветаева выделила курсивом. – Ю.П.)» [43, с. 86].
Это письмо в семитомнике писателя публиковалось без абзаца, где содержится процитированный отрывок. Но в начале XXI века появился полный вариант письма. Однако до сих пор комментаторы изданий, цветаеведы и все пишущие о Марине Ивановне предпочитают не замечать приведённых строк. В них, предполагаем, Марк Вишняк, следуя устоявшейся традиции (о которой писали многие), воспринял критику еврея Мандельштама как проявление антисемитизма, «погромности».
Источники, на которые мы ссылались, долгое время были не известны и не доступны для подавляющего числа авторов, пишущих о Цветаевой. Например, её письма к П. Сувчинскому и М. Вишняку были опубликованы только в 1992-м. Раньше других документов по интересующему нас вопросу просочилось уже приводимое высказывание Цветаевой из её письма Д. Шаховскому. Его цитирует Борис Филиппов в своих комментариях к «Шуму времени», опубликованных во втором томе четырёхтомного собрания сочинений Мандельштама, изданного в 1971-м году в США. Репринтно это издание было воспроизведено в нашей стране в 1991-м году, на него мы и будем ссылаться далее.
У Филиппова цветаевская оценка «Шума времени» вызывает ожидаемую реакцию – «недоумение и даже изумление» [18, с. 551]. Аналогичные чувства испытали и мы, прочитав следующие контраргументы Бориса Филиппова, защитника Мандельштама: «Отзыв этот изумляет тем более, что как раз перед тем (в одном предложении через пять слов повторяется «тем»… – Ю.П.) сам(??? – Ю.П.) Святополк-Мирский, с которым Цветаева дружила и с которым у неё было много пунктов схождения (стиль «изумительный». – Ю.П.), напечатал в “Благонамеренном” <…> отзыв о “Шуме времени” как о книге замечательной, а местами и гениальной» [18, с. 551-552].
Думаем, количество «пунктов схождения» и любые отзывы не могли повлиять на – всегда своё – мнение Цветаевой. Тем паче, когда речь шла о Добровольчестве, последовательным и восторженным певцом которого Цветаева была всю жизнь.
А отношения у неё со Святополком-Мирским были гораздо сложнее, чем их представляет Филиппов. Ещё он не точно передаёт мнение Святополка-Мирского о «Шуме времени», ибо комментирует только рецензию, опубликованную в «Благонамеренном». Из другого отклика Мирского, появившегося в «Современных записках», следует, что он восторженно относится «только к первым двум третям книги» [18, с. 549]. О заключительной части Мирский говорит так: «…последняя треть, с остальными не связанная, занята Крымскими впечатлениями времени Гражданской войны, и хотя в них много ярких и сильных страниц, они не могут претендовать на значение равное с первой частью» [18, с. 549]; «Только в Крымских главах, явно более бедных мыслью есть нарочитая и ненужная украшенность» [18, с. 550].
Итак, как комментатор, знакомящий читателя с труднодоступными источниками, Борис Филиппов – на высоте: он обильно цитирует обе рецензии, приводя разнонаправленные оценки. Но как аналитик он явно предвзят: защитник Мандельштама ссылается только на восторженные высказывания Святополка-Мирского о первых двух третях «Шума времени», «забывая» при этом критичное мнение рецензента о последней части текста Мандельштама.
Именно об этой части отклики и статья Цветаевой «Мой ответ Осипу Мандельштаму». В ней одно из итоговых утверждений своим подтекстовым остриём направлено против рецензий Мирского и формалистского подхода к литературе вообще: «В прозе Мандельштама не только не уцелела божественность поэта, но и человечность человека. Что уцелело? Острый глаз. Видимый мир Мандельштам прекрасно видит и пока не переводит его на незримое – не делает промахов.
Для любителей словесной живописи книга Мандельштама, если не клад, то вклад» [25, с. 315].
Парадокс, но последнее предложение многие современные авторы воспринимают как цветаевскую похвалу Мандельштаму. Для них и не только для них приведём цитату, где отношение автора «Ответа» к любителям «словесной живописи» выражено сверходнозначно, как выстрел в сердце: «Это книга презреннейшей из людских особей – эстета, вся до мозга кости (NB! мозг есть, кости нет) гниль, вся подтасовка, без сердцевины, без сердца, без крови, – только глаза, только нюх, только слух, – да и то предвзятые с поправкой на 1925 год» [25, с. 310-311]. Однако вернёмся к защитнику Мандельштама.
В комментариях Филиппова 1965 года сообщается, что цветаевское письмо Д. Шаховскому цитируется «по подлиннику, предоставленному архиепископом Иоанном (Д. Шаховским. – Ю.П.) Г.В. Струве. В числе двадцати писем её к кн. Д.А. Шаховскому за 1925-26 гг. оно будет опубликовано в готовящемся в Париже сборнике её прозы и писем. Других отзывов Цветаевой о “Шуме времени” мы не знаем» [18, с. 552].
Виктория Швейцер в своей монографии «Быт и Бытие Марины Цветаевой» (Париж: Синтаксис, 1988), репринтно изданной в России в 1992 [45], цитирует письмо Цветаевой Шаховскому по книге «Марина Цветаева. Неизданные письма» (Париж: ИМКА-Пресс, 1972). В сноске 440-й к данному письму Швейцер называет источники, в которых содержится информация о статье Цветаевой.
1. Примечания А. Эфрон и А. Саакянц в книге «Марина Цветаева. Избранные произведения» (М.– Л., 1965). В них «упоминалось, что, кроме “Истории одного посвящения”, Цветаева написала о Мандельштаме “незавершённый очерк без названия и дат”» [45, с. 520-521].
2. Примечания уже одной Саакянц в книге «Марина Цветаева. Сочинения в двух томах» (М., 1980). Здесь об «очерке» Цветаевой, по словам Швейцер, «говорится более определённо». Мы уточним – принципиально иначе, чем в издании 1965-го года. Не знаем, почему Швейцер не комментирует приводимую ею цитату Саакянц: Цветаева «написала гневную отповедь “Мой ответ Осипу Мандельштаму”. Её особенно задела глава под названием “Бармы закона”, где она увидела эстетский, отстранённый и бездушный взгляд автора на Крым периода гражданской войны» [45, c. 521].
3. Письмо Марины Цветаевой к Анне Тесковой от 24 марта 1926 года, где есть слова в комментариях не нуждающиеся: «Написала здесь (в Лондоне. – Ю.П.) большую статью. Писала неделю. Дома бы писала 1½ месяца» [45, с. 521]. Данное письмо вошло в объёмную переписку Цветаевой с Тесковой, изданную ещё в 1968-м году в Праге.
4. Цветаевский «Ответ на анкету», в котором, перечисляя свои прозаические работы, она упоминает: «Проза поэта (Мой ответ Осипу Мандельштаму)», 1926, имеет появиться в “Современных Записках”» [45, с. 521].
Суммируя информацию, приведённую Швейцер только в одной сноске, можно утверждать. Во-первых, точная характеристика, данная Саакянц «Ответу», означает, что она, столп цветаеведения, ещё в 1970-е (а может быть и раньше) имела доступ к оригиналу статьи. Во-вторых, версия о незавершённости «Моего ответа Осипу Мандельштаму» несостоятельна.
Однако в самой книге Швейцер, повествуя о реакции Цветаевой на «Шум времени», полностью игнорирует приведённые ею в примечаниях свидетельства поэта и характеристику Саакянц, данную «Ответу». Это происходит потому, что Швейцер по-разному пытается дискредитировать любые отрицательные отзывы Цветаевой о Мандельштаме в своей монографии, на которую ссылаются гораздо чаще, чем на её переиздания в XXI веке.
Как альтернативу цветаевскому отношению к «Шуму времени» Швейцер, прямо по Филиппову (о котором не вспоминает), называет две рецензии Святополка-Мирского и цитирует их. В отличие от Б. Филиппова, приводившего высказывания Мирского разной направленности, Швейцер ограничивается словами о гениальности первых двух третей «Шума времени», что свидетельствует о её необъективности.
С широко растиражированной цветаевской цитатой о «подлой книге Мандельштама» подобным образом Швейцер поступить не могла, поэтому сначала предприняла риторически-психологическая атаку, закольцованную ссылкой, естественно, на Святополка-Мирского: «Что это значит? И почему – подлую? <…> Чем же вызвал Мандельштам столь сильное негодование и столь резкие слова? Не из духа же противоречия обрушилась Цветаева на то, что превозносил Святополк-Мирский?» [45, с. 347].
Ответ на эти вопросы Швейцер нашла в телефонном разговоре с дочерью Цветаевой (наши комментарии, связанные с реальностью данного разговора и с «надёжностью» такого источника информации, опускаем). Всё сказанное или якобы сказанное А. Эфрон – почва, на которой вырастает швейцерское восприятие «Моего ответа Осипу Мандельштаму». Поэтому вслед за ней приведём, по выражению автора монографии, «почти дословную» версию разговора: «Статьи о Мандельштаме нет. Это даже не черновик, а какие-то самые первые отрывочные наброски. Даже я, которая читаю мамины черновики свободно, здесь многое с трудом расшифровываю. Некоторые слова обозначены просто первой буквой. Человек второпях записывал первые впечатления и первые мысли при чтении “Шума времени”. Я это ещё не расшифровала. Это не выражает отношения Цветаевой к Мандельштаму вообще. Она недовольна “Шумом”: что-то на тему “продался большевикам”, это её возмущает. Мандельштам позволил себе усмехнуться по поводу каких-то людей, не друзей даже, а десятистепенных знакомых. И Цветаева возмущается этим. Кажется, речь идёт о каком-то ротмистре и его больной сестре, за которой он ухаживает. Цветаева негодует, как Мандельштам может себе позволить даже не насмехаться, а просто подсмеиваться над ними. Они, мол, к тебе так-то и так-то, они для тебя то-то, а ты вот как…» [45, с. 347].
Не знаем, кто автор этого монолога (или речь должна идти о соавторах?), но одно можно сказать точно: «почти дословная» запись Швейцер – расширенная версия оценки статьи Цветаевой, данная Ариадной Эфрон и Анной Саакаянц в примечаниях в книге «Марина Цветаева. Избранные произведения» (1965).
Именно эту провальную точку зрения через 20 лет реанимирует Виктория Швейцер, чтобы на её основе создать свой миф. Вот что в итоге у неё получилось. «… Цветаева действительно “второпях” (так работает телефонный монолог, откуда берётся ключевое слово “второпях”. – Ю.П.) прочитала “Шум времени”» [45, с. 347]. Поэтому Марина Ивановна не поняла, как относится Мандельштам к полковнику Цыгальскому: «с лёгкой иронией», а не так как это, по словам Швейцер, ей «померещилось» [45, с. 347].
Противоположное отношение Цветаевой и Мандельштама к Добровольческой армии объясняется «разницей их жизненного опыта: для неё Добровольчество было идеей, воплотившейся в её муже; Мандельштам, побывавший во врангелевской тюрьме <…>, увидел белое движение изнутри, другими глазами. Он расценил его как неудачное и окончательно провалившееся» [45, c. 348].
Швейцер, как и большинство цветаеведов, определяет Добровольчество Марины Ивановны через её мужа. Эта точка зрения, в частности, опровергается «Ответом», «Перекопом», многочисленными добровольческими высказываниями – текстами и оценками, рождёнными, когда С. Эфрону добровольческие идеалы были не приемлемы.
Да и идейным добровольцем Цветаева стала раньше мужа. И в отличие от него, её героями на протяжении всей жизни были как безымянные воины Белой Армии (марковцы и дроздовцы, прежде всего), так и её легендарные полководцы: Л.Г. Корнилов, С.Л. Марков, П.Н. Врангель.
Ответ же на швейцерскую версию о глобальном прозрении Мандельштама во врангелевской тюрьме содержится в статье Цветаевой. Она, споря с автором «Шума времени», с гневом и редчайшим мыслительным блеском очень точно расставляет точки над i в тех общих сложнейших вопросах, без понимания которых бессмысленно рассуждать о Гражданской и любой войне вообще. Читаем и восторгаемся умом, полемическим даром, языком одного из лучших прозаиков XX века.
«Из всех песен Армии (а были!) отметить только: Бей жидов — даже без сопутствующего: Спасай Россию, всю Добровольческую Армию отождествлять с Контрразведкой. Не знаю Вашей биографии — может быть, Вы в ней сидели, может быть, Вы от неё терпели. Но полковник Цыгальский, тоже доброволец, поил Вас чаем (последним) и читал Вам (может быть первые!) стихи. Есть другой поэт, тоже еврей, которому добровольцы на пароходе выбили зубы. Это последнее, на что он ссылается в своих обвинениях Добровольческой Армии. Потому что он зряч и знает. Не Добрая Воля выбивает еврею зубы, а злая, что прокалывала добровольцам глаза в том же Крыму — краткий срок спустя. Не идея, а отсутствие идей. Красная Армия не есть Чека и добровольчество не есть контрразведка. Вы могли предпочесть Красную, Вы не смели оплёвывать Белую. Герои везде и подлецы везде. Говоря о подлецах наших, Вы обязаны сказать о подлецах своих» [25, с. 310].
Заключительным актом возвеличивания Мандельштама и низвержения Цветаевой является следующее суждение Швейцер: «В этом несостоявшемся споре столкнулись два разных мироощущения, и если бы он состоялся, романтизм Цветаевой потерпел бы в нём поражение. Но Цветаева оставила намерение дописать свой гневный выпад против Мандельштама – скорее всего, по соображениям этическим: напечатать, что Мандельштам “продался большевикам”, было бы так же непристойно, как А. Толстому опубликовать письмо Корнея Чуковского. Мандельштам жил “там”, а потому с ним невозможно было затевать политические дискуссии» [45, с. 348].
Вновь не согласимся со Швейцер. Начнём со второй части цитаты, оставив в стороне версию о незавершённости статьи как ложную. Обратим внимание на нелогичность довода, эту версию подкрепляющего. Неэтично было бы полемизировать с Мандельштамом, если бы Цветаева писала о его, условно говоря, антисоветизме. Она же утверждала прямо противоположное: «Явное желание (Мандельштама. – Ю.П.) пошлым образом унизить идею монархической власти, которую по недомыслию отождествляет с государственной. Осип Мандельштам, даже если Вы боец, — не так сражаются!» [c. 308]; «Октябрь отверз мне очи. То, что должен был сделать я, поэт, — со мной, поэтом, сделала Революция. Революция со мной сделала то чудо, которое обыкновенно поэт делает с миром: преобразила меня. <…>
“Шум времени” — подарок Мандельштама властям…» [25, с. 314].
Эти или другие обвинения (типа «продался большевикам», приводимого Швейцер) из уст певца Добровольчества, Русской армии могли восприниматься только как высочайшая похвала, подтверждение советскости Мандельштама. И она проявилась не только в «Шуме времени», но и в других прозаических произведениях 1920-х гг., которые, видимо, остались вне поля зрения Марины Цветаевой. О них, как и о поэтических текстах Мандельштама, 1920-30-х гг., аналогичной и русофобской направленности скажем отдельно в статье о писателе.
Сейчас, возвращаясь к утверждению Швейцер о споре, возразим ей. Спор состоялся не только в 1925-1926 гг., когда были написаны «Шум времени» и «Мой ответ Осипу Мандельштаму». Невидимый спор между Цветаевой и Мандельштамом длился большую часть их жизни. «Лебединому стану» (1917-1920), «Вольному проезду» (1918), «Из дневника» (1918-1919), «С Новым Годом, Лебединый стан» (1921), «Георгию» (1921), «Благой вести» (1921), «Новогодней» (1922), «Моему ответу Осипу Мандельштаму» (1926), «Перекопу» (1928-1929), «Дому у Старого Пимена» (1933), «Открытию музея» (1933), «Поэме о Царской Семье» (1929-1936) и другим произведениям Цветаевой мировоззренчески и ценностно противостоят «Кровавая мистерия 9-го января» (1922), «Холодное лето» (1923), «Сухаревка» (1923), «Нет, не спрятаться мне от великой муры…» (1931), «Мне кажется, мы говорить должны…» (1935), «Ты должен мной повелевать…» (1935), «Стансы» (1935), «Не у меня, не у тебя – у них…» (1936), , «Средь народного шума и спеха…» (1937), «Ода Сталину» (1937), «Если б меня наши враги взяли…» (1937) и другие стихи, проза, статьи Мандельштама.
И в этом заочном споре Мандельштам, на наш взгляд, безусловно проиграл. Проиграл не только Цветаевой, но и себе другому – человеку и поэту, которого когда-то ценила и любила Марина Ивановна. В амбивалентном Мандельштаме победил не только и не столько «беспартийный большевик», как сказал о себе поэт. Победил тот, о ком Цветаева в «Ответе» написала так: «Если бы Вы были мужем (то есть мужчиной – защитником и опорой Родины, семьи, женщин, детей. – Ю.П.), а не <<…>>, Мандельштам…» [25, с. 310]. А. Саакянц и Л. Мнухин уверяют нас, что в рукописи слово, обозначающее антипод «мужа», отсутствует. Слово это можно вычислить логически, гипотетически, а лучше, отталкиваясь от статьи Мандельштама «Франсуа Виллон» (1913) и поведения поэта с женщинами: Мариной Цветаевой в 1916-м, Ольгой Ваксель и Надеждой Хазиной в 1925-м, Эммой Герштейн и Надеждой Штемпель в 1936-1937 гг. и т.д. Это слово назовём в статье о Мандельштаме…
В 1992-ом, через четыре года после публикации книги Швейцер в Париже и одновременно репринтного издания её в нашей стране, в США наконец-таки Е. Коркина впервые опубликовала «Ответ». Место выхода в свет этой статьи, как, конечно, и другое, свидетельствует об идейных и духовно-культурных приоритетах Елены Коркиной – типичного представителя цветаеведения. И только в 1994 году «Ответ» был издан в России в пятом томе семитомного собрания сочинений Цветаевой.
В этом томе, в комментариях к «Ответу», Анна Саакянц и Лев Мнухин сообщают, что он опубликован Е. Коркиной «по черновой рукописи Цветаевой, сохранившейся в одной из её рабочих тетрадей. Беловой текст, по-видимому, не сохранился» [15, с. 688].
Почему не сохранился? Анна Александровна и Лев Абрамович таким вопросом не задаются, во всяком случае публично. Интересно также, по какому варианту рукописи Саакянц так точно охарактеризовала в примечаниях «Ответ» в двухтомнике Цветаевой 1980 года? И как ей удалось прочитать текст, в котором, если верить Ариадне Эфрон, даже она с трудом разбиралась [45, с. 347]? И коль А. Саакянц до Коркиной расшифровала рукопись (может быть, это вообще не нужно было делать?), то почему не она опубликовала «Ответ» за границей? Если вдруг нам станут рассказывать истории о «железном занавесе», то пусть вспомнят зарубежные издания многих книг и собраний сочинений Бориса Пастернака, Осипа Мандельштама, Александра Солженицына, Андрея Синявского, Василия Аксёнова, Анатолия Гладилина, Владимира Максимова, Леонида Бородина и т.д.
Далее комментаторы «Ответа» лаконично информируют читателя о судьбе публикации текста в эмигрантских СМИ: «…редакции журналов отказались печатать статью» [15, с. 688]. О причине отказа Саакянц и Мнухин не пишут, но зачем-то ссылаются на мнения друзей, отговаривавших Цветаеву публиковать отзыв из-за его резкости.
Скажем об очевидном: друзей, чтобы вам поверили, необходимо называть и, конечно, не нужно держать читателя за дурака или наивного простеца, который поверит в фактологически-уязвимую версию, понятно, с какой целью придуманную.
Итак, обратим внимание на хронологию событий, ведь не случайно на первых страницах нашей статьи мы так упорно датировали приводимые письма Цветаевой. Она буквально с ходу после написания отослала отзыв в «Вёрсты» П. Сувчинскому. И также быстро, получив отрицательный ответ, Цветаева откликнулась гневным письмом, напомним, 29 марта 1926 года. К тому же в Лондоне Цветаева могла показать свой «Ответ» только Мирскому, поклоннику Мандельштама, а этого, как известно, не произошло.
Главное и единственное доказательство версии известных цветаеведов – это почти страничная цитата из письма Владимира Сосинского, что для комментариев – большая редкость. Видимо, таким образом Саакянц и Мнухин хотели придать убедительности своей точке зрения. Однако данный аргумент не работает.
В апрельском (!!!) письме Сосинского говорится: «Сегодняшний вечер М<арина> И<вановна> читала свою статью о Мандельштаме…» [15, с. 688]. То есть встреча Цветаевой с друзьями произошла уже после отказа «Вёрст»... Зачем же так явно лгут А. Саакянц и Л. Мнухин?
Они, следуя традициям А. Эфрон, Б. Филиппова, В. Швейцер, неуклюже-непрофессионально пытаются скомпрометировать «Ответ» Цветаевой. Заключительным актом в этом действе является похвала Мандельштама при помощи «тяжёлой артиллерии» – авторов, на чьи высказывания ссылаются комментаторы, привязываясь к неправильно-толкуемому предложению Цветаевой о книге Мандельштама: «Достоинство и достижение “словесной живописи” в “Шуме времени” Мандельштама отмечали Д.П. Святополк-Мирский <…>, Ю. Айхенвальд <…>, В. Вейдле <…>, Б. Пастернак <…>» [15, с. 693].
О негативном отношении к любителям «словесной живописи» у нас уже шла речь. Но цветаеведы, вне зависимости от того, цитируют они антиформалистские высказывания Марины Ивановны или нет, характеризуют её творчество с позиции преимущественно «чистого» литературоведения. О бесперспективности этого подхода Цветаева писала неоднократно. Приведя ключевой слоган формалистов «как это сделано» (попробуйте посчитать, сколько тысяч раз его употребили сторонники данного подхода – русскоязычные литературоведы, критики, писатели XX-XXI веков), она резюмирует: «Подход сам по себе несостоятельный, ибо в каждой рождённой вещи концы скрыты» [24, с. 356]. Более детально и аргументировано Цветаева показала сущность данного метода – «научного» убийства литературы и живой жизни – в статье «Поэт о критике».
Вот пример того, как мыслит и должен в идеале мыслить русский по духу гений: «Критик-справочник, рассматривающий вещь с точки зрения формальной, минующий что и только видящей как, критик в поэме не видящий ни героя, ни автора (вместо создано – “сделано”) и отыгрывающийся словом “техника” – явление если не вредное, то бесполезное» [27, с. 294-295]; «… формальную критику я бы сравнила с “Советами молодым хозяйкам”. Советы молодым хозяйкам – Советы молодым поэтам. Искусство – кухня. Только бы уменье!» [27, с. 295]; «Когда в ответ на моё данное, где форма, путём черновиков, преодолена, устранена, я слышу: десять а, восемнадцать о, ассонансы (профессиональных терминов я не знаю), я думаю о том, что все мои черновики – даром, то есть опять всплыли, то есть созданное опять разрушено. Вскрытие, но вскрытие не трупа, а живого. Убийство» [27, с. 294]; «Как я, поэт, т.е. человек сути вещей, могу обольститься формой? Обольщусь сутью, форма сама придёт. И приходит. И не сомневаюсь, что будет приходить» [27, с. 296].
Остаётся добавить, что эта статья написана за два месяца до прочтения Цветаевой «Шума времени». А нам авторы от Виктории Швейцер до Ильи Фаликова рассказывают истории, что «Мой ответ Осипу Мандельштаму» порождён рецензиями Святополка-Мирского или статьёй Мандельштама «Литературная Москва». Господа цветаеведы, так любящие интертекстуальный подход, читайте хотя бы внимательно произведения того автора, о котором пишете!
Книга американского автора Лили Фейлер «Марина Цветаева» – хронологически следующее издание 1998 года, где должен рассматриваться интересующий нас сюжет [17]. Среди трёх хвалебных отзывов, помещённых на обложке, вызывает понятный интерес оценка одного из ведущих зарубежных цветаеведов Симона Карлинского: «Жизнь поэта интерпретирована по-новому: последовательно, выразительно, откровенно. Полная драматизма жизнь Цветаевой рассмотрена в великолепных подробностях».
В книге Л. Фейлер сноски отсутствуют, однако на основании приводимых цитат, фактов, имён и информации в главе «Признательность», мы можем утверждать, что американский исследователь не мог не знать о высказываниях Цветаевой о «Шуме времени» и о её статье «Мой ответ Осипу Мандельшаму». Но всё же Фейлер исключила сей наиважнейший сюжет из своего двухстраничного повествования о взаимоотношениях Цветаевой и Мандельштама. Вот что в итоге получилось у автора, который стремился дать психологический портрет поэта, опираясь на теорию Фрейда и его последователей.
Ответ на самый главный для Фейлер вопрос сформулирован так: «…между ними происходил флирт (речевые ухабы спишем на переводчика, не чувствующего русского языка. – Ю.П.), но не возникло любовных отношений» [17, с. 119]. Эта версия подтверждается ссылкой на неназванную «Вторую книгу» Надежды Мандельштам: Марина Ивановна «наградила» Осипа Эмильевича «даром своей дружбы и Москвы» [17, c. 120].
Странно, что Фейлер, видящая почти везде и почти всегда сексуальные комплексы, «эротическое притяжение» и т.п., в данном случае ограничивается дружбой. Дружбой вопреки свидетельству той же Надежды Мандельштам. Уже в следующем после цитируемого Фейлер абзаце у вдовы поэта говорится: «Я уверена, что наши отношения с Мандельштамом не сложились бы так легко и просто, если бы раньше на его пути не повстречалась дикая и яркая Марина. Она расковала в нём жизнелюбие и способность к спонтанной и необузданной любви, которая поразила меня с первой минуты. Я не сразу поняла, что этим я обязана именно ей…» [7, с. 339].
Ещё более «убедительна» Фейлер в своём утверждении, что Мандельштам «дал Цветаевой другое, более широкое видение мира» [17, с. 120]. Что означает сие абстрактное видение и как, а также где оно проявляется у Цветаевой, читателю не сообщается.
Не так всё просто, как у Фейлер, и с приводимым ею цветаевским признанием, начинающимся со слов «Я люблю Мандельштама…». Эти слова дезориентируют автора книги, не замечающего, как далее убийственно характеризуется объект любви: «…с его путаной, слабой, хаотической мыслью, порой бессмыслицей (проследите-ка логически любой его стих!)» [17, с. 120]. Похвала же Мандельштаму выглядит более скромно: «…неизменная МАГИЯ каждой строки», «ЧАРЫ». С учётом того, что говорилось о взглядах Цветаевой на поэзию, смысловое ударение, думаем, нужно делать на «сути вещей», а не на «магии» и «чарах». Последние слова лишь определяют природу цветаевской любви: любовь зла…
Довольно оригинально Фейлер объясняет резко-негативную оценку поэзии Цветаевой, данную Мандельштамом в эссе «Литературная Москва» (1922). Под обвинения в исторической неточности, псевдорусскости и т.д. подводятся отношения шестилетней давности, когда Цветаева, по словам Фейлер, «отвергла» Мандельштама. Нет смысла комментировать эту заведомо абсурдную версию, но есть смысл обратиться к тем подробностям, которые встречаются в тексте. Не о них ли с восхищением писал Симон Карлинский?
Создаётся впечатление, что Фейлер даже не открывала «Историю одного посвящения», где рассказывается о прибывании Мандельштама во Владимирской губернии. Об этом свидетельствует уже первое предложение: «Лето 1916 года Цветаева провела с дочерью, Асиным сыном, их няней на даче сестры, неподалёку от Александрова, родной деревни отца» [17, с. 120-121]. Однако в «Истории одного посвящения» глава вторая называется «Город Александров Владимирской губернии», и далее в первых предложениях слово «город» встречается неоднократно: «Город Александров…»; «городок в черёмухе, в плетнях, в шинелях»; «Город Александров…» [22, с. 139]. И здесь же в четвёртом абзаце называется родина отца Цветаевой: «Оттуда – из села Талицы, близь города Шуи, наш цветаевский род» [22, с. 139]. Село Талицы как место рождения отца называется в письмах и текстах Цветаевой.
Вот как, например, начинается второй абзац в эссе «Музей Александра III»: «Но мечта о музее началась раньше, намного раньше, в те времена, когда мой отец, сын бедного сельского священника села Талицы, Шуйского уезда, Владимирской губернии» [26, с. 155]. Или в письме В.Н. Буниной от 7 мая 1935 года Цветаева так говорит о своём праве учить сына в не «коммунальной» школе: «…П.ч. мой отец за свой счёт посылал студентов за границу, и за стольких гимназистов платил, и, умирая, оставил из своих кровных денег 20.000 руб<лей> на школу в его родном селе Талицах Шуйского уезда» [40, c. 287].
Не менее шокирующе у Фейлер заканчивается двухабзацный рассказ о предыстории «Литературной Москвы»: «Глядя в прошлое, Цветаева даже немного жалеет его (Мандельштама, героя «Истории одного посвящения». – Ю.П.). Она ценила его как великого поэта и, возвратившись в Россию в 1934 году (в 1939-м. – Ю.П.), она справлялась о нём (свидетельства об этом отсутствуют. – Ю.П.). Он исчез в тюремном лагере (лагерь – одно, тюрьма – другое. – Ю.П.) в 1937 (в 1938-м. – Ю.П.) году и никогда не вернулся» [17, c. 121].
Прочитав такое, остаётся, как пел В. Высоцкий, «одно: Только лечь помереть!», но перед этим хочется задать вопрос: вся эта многочисленная профессорская и прочая братия, которую благодарит Лили Фейлер, сей «шедевр» читала? Или для неё главное другое – сексуально-лесбийское сердце этого опуса и национальность его автора?..
Если судить по названию книг, вышедших в XXI веке, то разговор о «Моём ответе Осипу Мандельштаму» должен идти в следующих изданиях: «Жизнь Цветаевой. Бессмертная птица-феникс» (2002) Анны Саакянц [13], «Быт и Бытие Марины Цветаевой» (2009) Виктории Швейцер [46], «Литературный путь Цветаевой: идеология, поэтика, идентичность автора в контексте эпохи» (2015) Ирины Шевеленко [47], «Марина Цветаева: Твоя неласковая ласточка» (2017) Ильи Фаликова [16].
В книге Анны Саакянц «Жизнь Цветаевой. Бессмертная птица-феникс» из 827 страниц две страницы посвящены «Ответу» – одному из самых ярких, глубоких, заслуживающих особого внимания текстов Цветаевой. Невнимание Саакянц к «Ответу», думаем, свидетельствует о её позиции. Она проявляется уже в первом абзаце, где задаётся тон восприятия статьи Цветаевой.
«Романтизация прошлого» [13, с. 467] – клише, традиционно используемое цветаеведами, подразумевает не только отношение к революциям 1917-го года и Гражданской войне, но и к прошлому дофевральской, царской России. Именно, подчеркнём особо, левое – советское и либеральное – негативное восприятие этого великого прошлого нашей страны породило ложный миф о цветаевской романтизации. Отсюда неадекватная трактовка многих стихотворений, поэм, прозы, статей писателя.
Саакянц и другим цветаеведам ближе позиция Мандельштама, память которого не любовна, а враждебна. И как иллюстрация, конкретизация этой мысли, известное манкуртское признание Осипа Эмильевича из «Шума времени»: «Если бы от меня зависело, я бы только морщился, припоминая прошлое. Никогда я не мог понять Толстых и Аксаковых, Багровых внуков, влюблённых в семейные архивы с эпическими домашними воспоминаниями» [11, с. 99].
В таком отношении к исторической России заложен непреодолимый резус-конфликт между Мандельштамом и Цветаевой (вспоминать же события лета 1916-го или статью Мандельштама «Литературная Москва» как предыстории полемики писателей, что делают многие, – более чем несерьёзно). Марина Ивановна, живя «Дедушкой Иловайским», ставшим «Домом у Старого Пимена», в письме к В.Н. Буниной справедливо говорила о непреодолимой пропасти между собой и теми, для кого историческая, тысячелетняя Россия – пережиток.
«Долг. Редчайший случай радостного долга. Долг перед домом (лоном). <…>
Ведь все это кончилось и кончилось навсегда. Домов тех – нет. Деревьев (наши трёхпрудные тополя, особенно один, гигант, собственноручно посаженный отцом в день рождения первого и единственного сына) – деревьев – нет. Нас тех – нет. Все сгорело до тла, затонуло до дна. Что есть – есть внутри: Вас, меня, Аси, ещё нескольких. Не смейтесь, но мы ведь, правда – последние могикане. И презрительным коммунистическим “ПЕРЕЖИТКОМ” я горжусь. Я счастлива, что я пережиток, ибо всё это – переживёт и меня (и их!)» [39, с. 243].
Помимо названных Цветаевой коммунистов, к ненавистникам царского прошлого вскоре добавятся февралисты-либералы во главе с П. Милюковым. Несомненно, в одном ряду с ними стоит автор «Шума времени» с его враждебной памятью, с его непониманием как Толстых, Аксаковых, так и якобы «богородичного рукоделия Марины Цветаевой» [9, с. 327].
Время показало, что цветаевский прогноз о живучести «пережитков» оправдался. Но «пережиточные» произведения писателя могут адекватно оценить лишь те авторы, для которых Александр III, Дмитрий Иванович Иловайский, Лавр Георгиевич Корнилов, Сергей Леонидович Марков, Михаил Гордеевич Дроздовский, Пётр Николаевич Врангель – подлинные, а не романтизированные герои, как утверждали и утверждают цветаеведы, начиная с Анны Саакянц.
Далее в книге она избегает сущностных оценок «Ответа» и «Шума времени», вопрос правоты/неправоты авторов этих текстов также остаётся не прояснённым. Повествование о статье Цветаевой сводится к обильному цитированию и пересказу известных фактов, связанных с историей непубликации «Ответа» и реакции на него П. Сувчинского, Д. Святополка-Мирского, В. Сосинского. Своё отношение к большой и смыслоуязвимой цитате Сосинского мы, в отличие от А. Саакянц, выразили в начале статьи.
Абсолютно необъяснимо, как автор книги, «крупнейший исследователь творчества Цветаевой» (Л. Мнухин), составитель и комментатор семитомного собрания её сочинений, может утверждать такое: «По-видимому, и Сувчинский уклонился от печатания её в “Вёрстах”» [13, с. 469].
Союз «и» предполагает, что Цветаева показывала или отправляла свой текст Мирскому. Этого не было, так как она знала мнение соредактора «Вёрст», выраженное в двух положительных рецензиях о «Шуме времени» ещё в 1925 году. «Ответ» сразу был адресован П. Сувчинскому, о чём свидетельствуют письма Марины Ивановны от 15 и 29 марта 1926 года. Из второго письма следует, что уже к 29 марта она получила однозначно отрицательный ответ, поэтому и предприняла вторую попытку, обратившись к Марку Вишняку, о чём А. Саакянц не говорит вообще. Все три письма, цитируемые нами в начале статьи, опубликованы в собрании сочинений Цветаевой, составителем и комментатором которого была А. Саакянц...
Итак, в данном сюжете о «Моем ответе Осипу Мандельштаму» Саакянц не всегда соответствует даже уровню комментатора, не говоря об ином, необходимом – аналитическом.
Книга В. Швейцер «Быт и Бытие Марины Цветаевой», не раз переиздававшаяся в XXI веке в России в серии «ЖЗЛ», – это по сути дубляж парижского издания 1988 года с аналогичным названием. Книги совпадают даже по количеству печатных листов – 34. И всё же в сюжет об «Ответе» Швейцер по понятным причинам внесла одно изменение. Исчезла версия о незаконченности статьи с опорой на телефонный разговор с Ариадной Эфрон. Поэтому повествование о «Моём ответе Осипу Мандельштаму» занимает чуть больше страницы, где дублируется, дословно повторяясь, мысли первого издания, включая прозрение Мандельштама через врангелевскую тюрьму.
Правда, развязка сюжета дополнена придаточным предложением (выделим его разрядкой), усиливающим и без того понятную «победу», «правоту» автора «Шума времени»: «В этом – к счастью, не состоявшемся – споре столкнулись два разных мироощущения, и если бы он состоялся, романтизм Цветаевой потерпел бы поражение, ибо Мандельштам оказался прав: добровольческое движение кончилось бы крахом» [46, с. 317].
Неловко комментировать такое: спор в 1926-м году Цветаевой с Мандельштамом вёлся о принципиально другом, а не о том, что уже свершилось… Да, время и публикации ранее неизданного из наследия Марины Ивановны на качество мысли Виктории Швейцер не повлияли, что мы покажем на других примерах из её книги в нашей следующей статье о Цветаевой.
Книга Ирины Шевеленко, давно живущей и работающей в США, публиковалась в 2002 и 2015 годах издательством «Новое литературное обозрение». Это издательство и одноимённый журнал, возглавляемый Ириной Прохоровой, – самые влиятельные пропагандисты нетрадиционных западных, антиправославно-русофобских ценностей в нашей стране. В ответ на нами сказанное могут вспомнить Государственную премию Ирины Прохоровой… Сей факт, уверены, не свидетельствует ни о каких реальных заслугах Прохоровой в деле «культурного просвещения»... Посмотрите, сколько самых разных государственных наград в постсоветское время было роздано ненавистникам и врагам России… Идейный, духовно-ментальный урон, нанесённый И. Прохоровой нашей стране, во много раз превосходит результат деятельности этих господ.
Поэтому содержание книги Шевеленко, изданной в «Новом литературном обозрении», нас не удивило. В ней разговор об «Ответе» занимает полтора абзаца. Такое формальное, имитационное присутствие статьи Цветаевой, напрямую связанной с идеологией, идентичностью, контекстом эпохи, – словами, вынесенными в заголовок книги Шевеленко, свидетельствует о её отношении к «Ответу». Названные же понятия американский автор раскрывает с либеральных позиций через «базовые идеологемы модернизма»: «романтическое двоемирие, демонизм художника, ницшеанство, метафизика пола» [47, с. 427]. И как следствие такого подхода большой корпус произведений Цветаевой, где речь идёт об общественно-политических, военных катаклизмах XX века, с периодическим акцентированием национального вопроса, в 448-страничной книге либо отсутствует («Корнилов», «Дон», «С Новым Годом, Лебединый стан!..», цикл «Георгий», «Белогвардейцы! Гордиев узел…» и др.), либо представлен формально («Вольный проезд», «Мой ответ Осипу Мандельштаму», «Перекоп», «Поэма о Царской Семье» и др.).
Полноценный анализ названных и неназванных произведений доказательно показал бы методологическую несостоятельность автора, характеризующего литературный путь Цветаевой через «идеологемы модернизма». Автора, главная идея которого такова: «культурная ниша» Цветаевой – это ниша «частного человека» [47, с. 427]. Невольно вспоминается книга Алевтины Кузичевой с созвучным и абсолютно провальным названием «Чехов. Жизнь “отдельного человека”» [5].
Не менее «новаторски» выглядит итоговое суждение книги: «… поиски в области поэтики и идеологии (порядок слов – не случайный и типичный для формалистов, чья позиция, как говорилось, не приемлема Цветаевой. – Ю.П.) были уже своеобразной “надстройкой” над этой базовой для её творческого бытия сверхидеей» [47, с. 427]. Данное утверждение Шевеленко легко опровергнуть по-разному забаненными ею текстами и письмами Цветаевой.
Американский профессор дважды ссылается на письма Марины Ивановны Роману Гулю. При этом игнорируется высказывание, наиболее соотносимое по своим «параметрам» названию книги, а также рифмующееся с одной из главных идей «Ответа». Приведём ударно-смысловые фрагменты этого высказывания, разрушающего преобладающее современное представление о Цветаевой, высказывания, не замечаемого или цитируемого в сокращённо-безопасном варианте.
Итак, в письме к Гулю от 5/6 марта 1923 года Марина Ивановна передаёт свою реплику на слова «вне политики» – условие публикации её книги, выдвинутое владельцем берлинского издательства «Геликон» Абрамом Вишняком: «Москва 1917 г. – 1919 г. – что́ я, в люльке качалась? Мне было 24–26 л<ет>, у меня были глаза, уши, руки, ноги: и этими глазами я видела, и этими ушами я слышала, и этими руками я рубила (и записывала!), и этими ногами я с утра до вечера ходила по рынкам <…>.
ПОЛИТИКИ в книге нет: есть страстная правда: пристрастная правда холода, голода, гнева, Года! У меня младшая девочка умерла с голоду в приюте, — это тоже “политика” (приют большевистский).
Ах, Геликон и К°! Эстеты! Ручек не желающие замарать!
<…> В книге у меня из “политики”: 1) поездка на реквизиц<ионный> пункт (КРАСНЫЙ), — офицеры-евреи, русские красноармейцы, крестьяне, вагон, грабежи, разговоры. Евреи встают гнусные» [31, c. 523]. Эту крамольную, в корне неприемлемую, преступную для цветаеведов и не только для них характеристику евреев Марина Ивановна выделяет курсивом, а затем, прекрасно понимая, какую реакцию она вызовет, подтверждает её объективность: «Такими и были» [31, c. 523].
И завершается эта реплика-рассказ словами, разрушающими очередной стереотип о Цветаевой: «Это не политическая книга, ни секунды. Это — живая душа в мёртвой петле — и все-таки живая. Фон — мрачен, не я его выдумала» [31, с. 523].
Естественно, у Шевеленко и у тех цветаеведов, которых мы прочитали, отсутствуют еврейские сцены из «Вольного проезда» (1918). Редко кто из современников Цветаевой так же, как она, иронично-презрительно изобразил евреев. Несовместимость «мятежной Марины», обывателей, красных с евреями – новыми хозяевами жизни – проявляется буквально все всех вопросах, возникших в ходе беседы, невольным свидетелем и участником которой стала Марина Ивановна.
По уже называемой причине приведём часть разговора, через который передаются и контекст эпохи, и позиция Цветаевой, никак не сопрягаемая с мёртворождёнными идеологемами Шевеленко. Судите сами: «…Левит, снисходительно:
– Вы, мадам, это вполне объяснимое явление, все наши мамаши и папаши веровали, но вот (пожатие плечей в мою сторону)... что товарищ в таком молодом возрасте и ещё имев возможность пользоваться всеми культурными благами столицы...
Тёща:
– Ну что ж, что из столицы? Вы думаете, у нас в Москве все нехристи, что ль? Да у нас в Москве церквей одних сорок сороков, да монастырей, да...
Левит:
— Это пережитки буржуазного строя. Ваши колокола мы перельём на памятники.
Я: – Марксу.
Острый взгляд: – Вот именно.
Я: – И убиенному Урицкому. Я, кстати, знала его убийцу.
(Подскок. – Выдерживаю паузу).
...Как же, – вместе в песок играли: Каннегиссер Леонид.
– Поздравляю вас, товарищ, с такими играми!
Я, досказывая: – Еврей.
Левит, вскипая: – Ну, это к делу не относится!
Тёща, не поняв: – Кого жиды убили?
Я: – Урицкого, начальника петербургской Чрезвычайки.
Тёща: – И-ишь. А что, он тоже из жидов был?
Я: – Еврей. Из хорошей семьи.
Тёща: – Ну, значит свои повздорили. Впрочем, это между жидами редкость, у них это, наоборот, один другого покрывает, кум обжёгся – сват дует, ей-Богу!
Левит, ко мне: – Ну и что же, товарищ, дальше?
Я: – А дальше покушение на Ленина. Тоже еврейка (обращаясь к хозяину, любезно). – Ваша однофамилица: Каплан.
Левит, перехватывая ответ Каплана: – И что же вы этим хотите доказать?
Я: – Что евреи, как русские, разные бывают.
Левит, вскакивая: – Я, товарищ, не понимаю; или я не своими ушами слышу, или ваш язык не то произносит. Вы сейчас находитесь на реквизиционном пункте, станция Усмань, у действительного члена Р. К. П., товарища Каплана.
Я: – Под портретом Маркса...
Левит: – И тем не менее вы...
Я: – И тем не менее я. Отчего же не обменяться мнениями?
Кто-то из солдат: – А это правильно товарищ говорит. Какая ж свобода слова, если ты и икнуть по-своему не смеешь! И ничего товарищ особенного не заявляли: только, что жид жида уложил, это мы и без того знаем.
Левит: – Товарищ Кузнецов, прошу вас взять своё оскорбление обратно!
Кузнецов: – Какое такое оскорбление?
Левит: – Вы изволили выразиться про идейную жертву – жид?!
Кузнецов: – Да вы, товарищ, потише, я сам член К<оммунисти>ческой партии, а что я жид сказал – у меня привычка такая!
Тёща – Левиту: – Да что ж это вы, голубчик, всхорохорились? Подумаешь – «жид». Да у нас вся Москва жидом выражается, –и никакие ваши декреты запретные не помогут! Потому и жид, что Христа распял!
– Хрисс – та – а?!!
Как хлыст полоснул. Как хлыстом полоснул. Как хлыстом полоснули. Вскакивает. Ноздри горбатого носа пляшут.
– Так вы вот каких убеждений, Мадам? Так вы вот за какими продуктами по губерниям ездите! – Это и к вам, товарищ, относится! – Пропаганду вести? Погромы подстраивать? Советскую власть раскачивать? Да я вас!.. Да я вас в одну сотую долю секунды... [21, с. 437-438].
Конечно, Цветаева, как и любой нормальный человек, не антисемит. Однако позиция «мятежной Марины» и в данном вопросе была амбивалентной. Собственно, об этом она писала О.Е. Колбасиной-Черновой 25 ноября 1924 года: «…моё отношение к еврейству вообще тяготение и презрение. Мне не один еврей даром не сходил! (NB! А ведь их мно-ого!)» [32, с. 692]. Если не ошибаемся, никто не обратил внимания на то, что пара «тяготение – презрение» представлена разными «весовыми категориями». Тяготение по силе чувства не может быть полноценным «соперником», антиподом презрению.
Комментаторы приведённого высказывания А. Саакянц и Л. Мнухин сразу попытались его перечеркнуть известным признанием Марины Ивановны из письма П. Сувчинскому и Л. Карсавину: «Евреев я люблю больше русских…» [14, с. 767]. «Состязание» цитатами разной направленности, думаем, не может закончиться победой одной из сторон: условно говоря, еврейской или русской. И это лишний раз подтверждает противоречивое отношение Цветаевой к обоим народам.
На наш взгляд, существуют критерии, переводящие рассмотрение данного сложнейшего вопроса в иную плоскость: помимо конкретных историй межличностных отношений, вызвавших у Цветаевой презрение к евреям, для этого были и другие, более существенные основания. Многим может показаться неожиданным, что Цветаева определяет своё отношение к евреям с религиозных позиций, отталкиваясь от личности Марка Слонима: «Отсутствие природы, недр, корней, жизнь верхами (не высотами), воображение, замещающее и душу и сердце, лёгкость, на смертном одре имеющее обрушится на него целым Мон-Бланом. Я о нём редко думаю, но когда думаю – всегда с жалостью, как о недостойно-больном или больном, недостойном боли. Короче и жесточе – самое бесплодное, что есть: ИРРЕЛИГИОЗНЫЙ ЕВРЕЙ. Бог евреям был дан как противовес цифр, или как цифра к нулю, еврей минус Бог – Ноль, Zero (0)» [44, с. 97].
Плохо лишь одно, что эту точную формулу «еврей минус Бог – Ноль, Zero (0)» Цветаева не применяет и к себе, и к русским вообще. То есть в данном случае Марина Ивановна была на пути к самому короткому и точному определению русского, данному Достоевским: русский значит православный.
Возвращаясь к евреям, заметим, что в своих суждениях Цветаева была созвучна размышлениям самых разных мыслителей – от евразийца Льва Карсавина (которого хорошо знала и с которым публиковалась в «Вёрстах» [1]) до Вадима Кожинова. Последний в своей книге «Россия. Век XX-ый (1901-1939)» показал масштабную, разрушительную деятельность именно «иррелигиозных евреев» в годы революций и Гражданской войны [4]. Он вслед за Карсавиным [3] называл этот тип евреев так: «…и не еврей, и не “нееврей”» [4, с. 254-255].
Авторы, пишущие о ней, предпочитают акцентировать внимание на известных евреефильских высказываниях Марины Ивановны. Действительно, любовь Цветаевой к евреям – неоспоримый факт, о чём писали мы более 20 лет назад [12]. Цветаева, как и люди разных национальностей (в том числе и некоторые евреи), сопрягала события революций, Гражданской войны с типом «иррелигиозного еврея», во многом определявшим катастрофические события в России. Один из самых характерных примеров – стихотворение «Евреям», написанное через два года после «Вольного проезда» и за шесть лет до «Ответа», где Цветаева неслучайно вспоминает о национальности Мандельштама.
Заранее можно догадаться, что и это стихотворение осталось за пределами книги Шевеленко, как и десятков других авторов, пишущих о Цветаевой. Попробуйте определить, что в данном тексте вызывает такую реакцию.
Так бессеребренно — так бескорыстно,
Как отрок — нежен и как воздух синь,
Приветствую тебя ныне и присно
Во веки веков. — Аминь. —
Двойной вражды в крови своей поповской
И шляхетской — стираю письмена.
Приветствую тебя в Кремле московском,
Чужая, чудная весна!
Кремль почерневший! Попран! — Предан! — Продан!
Над куполами вороньё кружит.
Перекрестясь — со всем простым народом
Я повторяла слово: жид.
И мне — в братоубийственном угаре —
Крест православный — Бога затемнял!
Но есть один — напрасно имя Гарри
На Генриха он променял!
Ты, гренадёров певший в русском поле,
Ты, тень Наполеонова крыла, —
И ты жидом пребудешь мне, доколе
Не просияют купола! [20, с. 547].
Илья Фаликов в своей 854-страничной книге «Марина Цветаева: Твоя неласковая ласточка» 3,5 страницы посвятил «Моему ответу Осипу Мандельштаму». Из них примерно 2,5 страницы занимают цитаты Марины Цветаевой, Юлия Айхенвальда, Дмитрия Святополка-Мирского, Петра Сувчинского. По тому, как цитируется текст, почти всегда можно понять позицию автора, его отношение к произведению, представляемому таким образом. В очень большом отрывке из «Ответа», занимающем почти половину всего повествования Фаликова о статье, отсутствуют ключевые высказывания Цветаевой. Они выражают её точное видение «Шума времени» и Гражданской войны.
Эти суждения автора «Ответа» нами уже приводились, но учитывая особенности преобладающего типа современного читателя (привет О.В. Макогону, представляющему исчезающий тип идеального читателя), повторим хотя бы одно, что делается впервые в нашей долгой практике: «Из всех песен Армии (а были!) отметить только: Бей жидов — даже без сопутствующего: Спасай Россию, всю Добровольческую Армию отождествлять с Контрразведкой. Не знаю Вашей биографии — может быть, Вы в ней сидели, может быть, Вы от неё терпели. Но полковник Цыгальский, тоже доброволец, поил Вас чаем (последним) и читал Вам (может быть первые!) стихи. Есть другой поэт, тоже еврей, которому добровольцы на пароходе выбили зубы. Это последнее, на что он ссылается в своих обвинениях Добровольческой Армии. Потому что он зряч и знает. Не Добрая Воля выбивает еврею зубы, а злая, что прокалывала добровольцам глаза в том же Крыму — краткий срок спустя. Не идея, а отсутствие идей. Красная Армия не есть Чека и добровольчество не есть контрразведка. Вы могли предпочесть Красную, Вы не смели оплёвывать Белую. Герои везде и подлецы везде. Говоря о подлецах наших, Вы обязаны сказать о подлецах своих» [25, с. 310].
Закономерно, что и Д. Святополка-Мирского Фаликов цитирует по-моэльски: он обрезает критичные оценки рецензента о последней трети «Шума времени» (что, напомним, не сделал Борис Филиппов, но сделала Виктория Швейцер), оставляя только высказывание о «несомненной гениальности произведения» [16, с. 471] (несомненную негениальность «Шума времени» покажем в статье о Мандельштаме).
Уже по специфике цитирования первоисточников, а также их представления читателю можно понять: Фаликов не согласен с автором «Ответа». Так, хвалебная оценка Ю. Айхенвальда предваряется ложной информацией: Цветаева была согласна с его высказыванием о «Шуме времени». А суждение аналогичной направленности далее анонсируется: «Увы, прав и Святополк-Мирский…» [16, с. 471].
На оставшейся странице текста Фаликов, воспроизводя сюжет о непубликации «Ответа», периодически вплетает в него свои версии, оценки. «Своё» же у автора – это чаще всего повторение «чужого» без ссылки на первоисточник. Например, комментарий огромной цитаты из «Ответа» начинается со слов: «Да, это – ответ. Но подспудно он вызван, может быть, не столько “Шумом времени”, сколько мандельштамовской оплеухой (так выражаться, разумеется, не возбраняется, но когда есть анализ текста, а с этим у Фаликова большие проблемы. – Ю.П.) в статье “Литературная Москва”…» [16, с. 471].
Видеть в «Ответе» «попытку ревности» [16, с. 471] – абсурд в квадрате, если не в кубе. Утверждать подобное может лишь человек, не способный понимать прочитанное и не обладающий необходимыми знаниями по вопросу, или сознательно лгущий…
Фаликовская же версия о непубликации «Ответа» – это реанимированная версия А. Эфрон, А. Саакянц 1960-х и В. Швейцер 1980-х. О несостоятельности её мы уже говорили. К сказанному ранее добавим: о неизменности резко отрицательного отношения Цветаевой к «Шуму времени», вопреки утверждению многих, свидетельствует в частности её письмо Раисе Ломоносовой от 13 февраля 1931 года. В нём – через пять лет после «Ответа» и эпистолярных оценок «Шума времени» – Марина Ивановна объяснила причину разрыва со Святополком-Мирским: «А разошлись мы с ним из-за обожаемой им и ненавидимой мной мёртворождённой прозы Мандельштама – “ШУМ ВРЕМЕНИ”, где живы только предметы, где что ни живой – то вещь» [41, с. 330].
Собственно фаликовская идея в данном сюжете одна: «А его (Мандельштама. – Ю.П) словесная живопись – в её копилку. Она сделает много прозы (то ли вслед за формалистами так выражается автор, то ли плохо чувствует русский язык. – Ю.П.) с учётом мандельштамовского опыта в этом жанре» [с. 471]. Про «копилку» сказано «сильно» и со «знанием» дела. Однако достаточно обратиться к «Вольному проезду» (1918) Марины Цветаевой, написанному за восемь лет до знакомства с «Шумом времени» или к письмам Марины 1914-го Василию Розанову [29], чтобы убедиться: «словесная живопись» и многое другое в исключительно своеобразной прозе поэта родились задолго до теста Мандельштама. Если можно и нужно говорить об учителях Цветаевой-прозаика, то, несомненно, «печкой», от которой «плясала» Марина Ивановна, был Василий Розанов.
Из сказанного следует, что Фаликов в своём толковании «Моего ответа Осипу Мандельштаму» продолжил традиции цветаеведов и выступил защитником «Шума времени», не имея возможности и желания понять «Ответ».
Итак, 66-летнее «заключение» «Моего ответа Осипу Мандельштаму», а также 60-летнее нежелание оценивать данный текст объективно за рубежом, в СССР и России объясняется, на наш взгляд, просто. В XX-XXI веках издатели, комментаторы, литературоведы, критики, журналисты прекрасно усвоили, что публикации, где содержатся негативные оценки евреев, гарантируют обязательные, мягко говоря, неприятности. Это приравнивается к антисемитизму, черносотенству, к «погромничеству» (как в случае с Цветаевой и далее до бесконечности), человеконенавистничеству, фашизму (вспомним много раз оклеветанного Достоевского и других), тем более, когда речь идёт о таких культовых фигурах в еврейском и космополитически-либеральном мирах, как Осип Мандельштам.
Публикаций, подобных цветаевскому «Ответу», не должно быть в принципе. Если же они появляются, то всё равно их «нет». «Нет» у цветаеведов, где «доказывалась» неправота автора «Моего ответа Осипу Мандельштаму». «Нет» в большинстве статей и книг, в которых сознательно умалчивается данная статья. Например, в книге либерал-русофоба и иноагента Олега Лекманова*, вышедшей в 2004 году в «ЖЗЛ», есть ссылки на цветаевские «Историю одного посвящения», 6-й и 7-й тома собраний её сочинений, даже на вышедшие впервые в 2001 году записные книжки [6, с. 221]. Но нет упоминания о «Моём ответе Осипу Мандельштаму», который в таком издании должен не только называться, но и анализироваться.
Марина Цветаева в своей статье дважды нарушила правила «хорошего поведения». Она, критикуя Мандельштама, защищает Добровольчество, Русскую армию, П. Врангеля, монархию. А это, как известно, в еврейском, либеральном и советском мирах в принципе недопустимо.
Что же в итоге остаётся? Остаётся надеяться, что появятся, наконец, цветаеведы, которые будут оценивать амбивалентное жизнетворчество выдающегося писателя не через идеологемы модернизма, либерализма и т.д., а с позиций христоцентризма и национальных ценностей. Это мы попытаемся сделать в следующей статье.
P.S. Косвенно подтверждает нашу версию публикация «История одного посвящения» Цветаевой. Она в письме Анне Тесковой 31 августа 1931 года замечает: «Проза в три листа “История одного посвящения” тоже лежит, ибо очередной № Воли России пока не выходит. (Очевидно, у них “кризис”)» [35, с. 395]. Комментаторы этого письма в семитомнике (А. Саакянц, Л. Мнухин) и в отдельном издании переписки М. Цветаевой и А. Тесковой (Г. Ванечкова) не посчитали нужным сообщить, что «История» была опубликована через 33 года (!!!) – в 1964-ом. Естественно, они не говорят и о причинах такой фантастически долгой задержки идеологически безобидного текста да ещё – в очередной и который раз – в «свободных» западных СМИ.
«История одного посвящения» – почти 20-страничный разносюжетный мемуар, где полемика с Георгием Адамовичем занимает большое место. В нём Цветаева выступает, по её словам, «защитником» Мандельштама. (И с Мариной Ивановной, а не с Надеждой Мандельштам, мы согласны). Понятно, что Адамович не мог быть причиной непубликации «Истории»: ещё в 1926 Цветаева отметилась гневно-отрицательным текстом о нём «Цветник» [28, с. 297-304]. Значит, издателям и редакторам, задержавшим «Историю», не понравилось то, как в ней изображён Мандельштам.
В воспоминаниях Цветаевой он – эгоцентричный, странный человек, боящийся кладбища, мертвецов, телёнка… В конце текста Марина Ивановна ещё уточнила, что Мандельштам «любить не мог» [22, с. 156]. Но таковым вспоминают Осипа Эмильевича очень многие. К тому же Цветаева точно определила своё авторское отношение к Мандельштаму в письме к С.Н. Андронниковой-Гальперн: «…добро́, великодушно, если хотите – с материнским юмором» [42, с. 139].
Думаем, в «Истории» Цветаева даже пожалела Осипа Эмильевича, смягчив краски в его изображении. В послании к Е.Я. Эфрон, написанном по свежим «следам», он представлен Мариной Ивановной в более неприглядном свете. Приведём только две цитаты этого письма от 12 июня 1916 года. Первая – слова Мандельштама, вторая – цветаевское восприятие его. «Да, потому что вы женщина. Я ужасно хочу быть женщиной. Во мне страшная пустота, я гибну» [30, с. 91]; «…он до этого странного выпада всё время говорил о своих денежных делах, резко, оскорблённо, почти цинически. Платить вперёд Пра за комнату он находил возмутительным и вёл себя так, словно все, кому он должен, должны – ему. Неприятно поразила нас его странная самоуверенность» [30, с. 91-92].
Итак, кто не хотел или боялся публиковать «Историю», предполагаем, руководствовался теми соображениями, о которых говорилось выше и что ещё в 1913-ом Александр Блок в дневнике назвал «кулисами русской журналистики» [1, с. 193]. В 1920-60-е годы зарубежные редакторы и издатели по возможности оберегали Осипа Мандельштама от ударов «тяжёлой артиллерии» (одно дело Г. Адамович и совсем другое – М. Цветаева), забронировав ему место как одному из главных русских поэтов века.
Но всегда есть люди, нарушающие национальные и прочие табу, люди, мыслящие независимо. Таким в нашем сюжете оказался Иосиф Бродский. Соломон Волков долго осаждал его, ожидая в итоге услышать желанное: «И сама (??? – Ю.П.) Ахматова всегда говорила, что первый поэт XX века – это Мандельштам. Вы с этим согласны?» [2, с. 104]. Однако Бродский наживку не проглотил, а ответил, видимо, неожиданно для Соломона Волкова: «Ну если уж вообще пускаться в такие разговоры, то нет, не согласен. Я считаю, что Цветаева – первый поэт XX века. Конечно, Цветаева» [2, с. 104].
Вообще саму постановку вопроса «Кто первый?» мы считаем непродуктивной. Слухи же о величии Мандельштама нам кажутся сильно преувеличенными, чему посвятим отдельную статью. Гениальная амбивалентно-русская Марина Цветаева нам близка как автор не только «Моего ответа Осипу Мандельштаму», но и «Лебединого стана», «Вольного проезда», «Перекопа», о которой – в следующей статье. В ней же разберём несерьёзные версии Марка Слонима о судьбе задержанных произведений Цветаевой.
Список использованных источников:
1. Блок А. Дневник. – М.: Советская Россия, 1989. – 512 с.
2. Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. – М.: Эксмо, 2006. – 640 с.
3. Карсавин Л. Россия и евреи // Вёрсты. – 1928. – №3. – С. 65-86.
4. Кожинов В. Россия. Век XX-ый. История страны от 1901 года до «загадочного» 1937 года. Опыт беспристрастного исследования. – М.: Эксмо-Пресс, 2002. – 448 с.
5. Кузичева А. Чехов. Жизнь «отдельного человека». – М.: Молодая гвардия, 2012. – 847 с.
6. *Лекманов О. Осип Мандельштам. – М.: Молодая гвардия, 2004. – 255 с.
7. Мандельштам Н. Вторая книга: Воспоминания. – М.: «Издательство “Олимп”», «Издательство Астрель», «Издательство АСТ». – 2001. – 512 с.
8. Мандельштам О. Собрание сочинений в четырёх томах. Том II. – М.: ТЕРРА, 1991. – 730 с.
9. Мандельштам О. Литературная Москва // Собрание сочинений в четырёх томах. Том II. – М.: ТЕРРА, 1991. – С. 326-331.
10. Мандельштам О. Франсуа Виллон // Собрание сочинений в четырёх томах. Том II. – М.: ТЕРРА, 1991. – С. 301-309.
11. Мандельштам О. Шум времени // Собрание сочинений в четырёх томах. Том II. – М.: ТЕРРА, 1991. – С. 45-108.
12. Павлов Ю. Душа и тело, или Штрихи к портрету Марины Цветаевой // Павлов Ю. Человек и время в поэзии, прозе, публицистике XX-XXI веков. – М.: Литературная Россия, 2011. – С. 41-55.
13. Саакянц А. Жизнь Цветаевой. Бессмертная птица-феникс. – М.: Центрополиграф, 2002. – 827 с.
14. Саакянц А., Мнухин Л. Комментарии к письмам Цветаевой О.Е. Колбасиной-Черновой // Собрание сочинений: в 7 т. Т6.: Письма. – М.: Эллис Лак, 1995. – С. 763-779.
15. Саакянц А., Мнухин Л. Комментарии. «Мой ответ Осипу Мандельштаму» // Собрание сочинений: в 7 т. Т5.: Автобиографическая проза. Статьи. Эссе. Переводы. – М.: Эллис Лак, 1994. – С. 688-693.
16. Фаликов И. Марина Цветаева: Твоя неласковая ласточка. – М.: Молодая гвардия, 2017. – 854 [10] c.
17. Фейлер Л. Марина Цветаева. – Ростов-на-Дону.: Феникс, 1998. – 416 с.
18. Филиппов Б. Примечания // Собрание сочинений в четырёх томах. Том II. – М.: ТЕРРА, 1991. – С. 543-684.
19. Цветаева М. Собрание сочинений: в 7 т. Т1.: Стихотворения. Переводы. – М.: Эллис Лак, 1994. – 640 с.
20. Цветаева М. Евреям // Собрание сочинений: в 7 т. Т1.: Стихотворения. Переводы. – М.: Эллис Лак, 1994. – С. 547.
21. Цветаева М. Вольный проезд // Собрание сочинений: в 7 т. Т4.: Воспоминания о современниках. Дневниковая проза. – М.: Эллис Лак, 1994. – С. 427-450.
22. Цветаева М. История одного посвящения // Собрание сочинений: в 7 т. Т4.: Воспоминания о современниках. Дневниковая проза. – М.: Эллис Лак, 1994. – С. 130-158.
23. Цветаева М. Ответ на анкету // Собрание сочинений: в 7 т. Т4.: Воспоминания о современниках. Дневниковая проза. – М.: Эллис Лак, 1994. – С. 621-624.
24. Цветаева М. Искусство при свете совести // Собрание сочинений: в 7 т. Т5.: Автобиографическая проза. Статьи, эссе, переводы. – М.: Эллис Лак, 1994. – С. 346-374.
25. Цветаева М. Мой ответ Осипу Мандельштаму // Собрание сочинений: в 7 т. Т5.: Автобиографическая проза. Статьи, эссе, переводы. – М.: Эллис Лак, 1994. – С. 305-316.
26. Цветаева М. Музей Александра III // Собрание сочинений: в 7 т. Т5.: Автобиографическая проза. Статьи, эссе, переводы. – М.: Эллис Лак, 1994. – С. 155-160.
27. Цветаева М. Поэт о критике // Собрание сочинений: в 7 т. Т5.: Автобиографическая проза. Статьи, эссе, переводы. – М.: Эллис Лак, 1994. – С. 274-296.
28. Цветаева М. Цветник // Собрание сочинений: в 7 т. Т5.: Автобиографическая проза. Статьи, эссе, переводы. – М.: Эллис Лак, 1994. – С. 297-304.
29. Цветаева М. – В.В. Розанову, 7 марта 1914, 8 апреля 1914, 18 апреля 1914 // Собрание сочинений: в 7 т. Т6.: Письма. – М.: Эллис Лак, 1995. – С. 119-128.
30. Цветаева М. – С.Я. Эфрон, 12 июня 1916 // Собрание сочинений: в 7 т. Т6.: Письма. – М.: Эллис Лак, 1995. – С. 90-92.
31. Цветаева М. – Р.Б. Гулю, 5/6 марта 1923 // Собрание сочинений: в 7 т. Т6.: Письма. – М.: Эллис Лак, 1995. – С. 523-524.
32. Цветаева М. – О.Е. Колбасиной-Черновой, 25 ноября 1924 // Собрание сочинений: в 7 т. Т6.: Письма. – М.: Эллис Лак, 1995. – С. 690-694.
33. Цветаева М. – П.П. Сувчинскому, 15 марта 1926 // Собрание сочинений: в 7 т. Т6.: Письма. – М.: Эллис Лак, 1995. – С. 316-318.
34. Цветаева М. – П.П. Сувчинскому, 29 марта 1926 // Собрание сочинений: в 7 т. Т6.: Письма. – М.: Эллис Лак, 1995. – С. 318-319.
35. Цветаева М. – А.А. Тесковой, 31 августа 1931 // Собрание сочинений: в 7 т. Т6.: Письма. – М.: Эллис Лак, 1995. – С. 395-396.
36. Цветаева М. Собрание сочинений: в 7 т. Т7.: Письма. – М.: Эллис Лак, 1995. – 848 с.
37. Цветаева М. – Д.А. Шаховскому, 18 марта 1926 // Собрание сочинений: в 7 т. Т7.: Письма. – М.: Эллис Лак, 1995. – С. 34-35.
38. Цветаева М. – М.В. Вишняку, 15 апреля 1926 // Собрание сочинений: в 7 т. Т7.: Письма. – М.: Эллис Лак, 1995. – С. 54.
39. Цветаева М. – В.Н. Буниной, 19 августа 1933 // Собрание сочинений: в 7 т. Т7.: Письма. – М.: Эллис Лак, 1995. – С. 243-245.
40. Цветаева М. – В.Н. Буниной, 7 мая 1935 // Собрание сочинений: в 7 т. Т7.: Письма. – М.: Эллис Лак, 1995. – С. 287.
41. Цветаева М. – Р.И. Ломоносовой, 13 февраля 1931 // Собрание сочинений: в 7 т. Т7.: Письма. – М.: Эллис Лак, 1995. – С. 329-331.
42. Цветаева М. – С.Н. Андронниковой-Гальперн, 18 мая 1931 // Собрание сочинений: в 7 т. Т7.: Письма. – М.: Эллис Лак, 1995. – С. 138-139.
43. Цветаева М. – А.А. Тесковой, 26 апреля 1927 // Цветаева М. Спасибо за долгую память любви…: Письма Марины Цветаевой к Анне Тесковой 1922-1939. – М.: Русский путь, 2009. – 400 с.
44. Цветаева М. – А.А. Тесковой, 28 ноября 1927 // Цветаева М. Спасибо за долгую память любви…: Письма Марины Цветаевой к Анне Тесковой 1922-1939. – М.: Русский путь, 2009. – С. 96-98.
45. Швейцер В. Быт и Бытие Марины Цветаевой. – М.: Интерпринт, 1992. – 544 c.
46. Швейцер В. Быт и Бытие Марины Цветаевой. – М.: Молодая гвардия, 2009. – 591 [1] c.
47. Шевеленко И. Литературный путь Цветаевой: идеология, поэтика, идентичность автора в контексте эпохи. – М.: Новое литературное обозрение, 2015. – 448 с.
* Олег Лекманов – признан иноагентом в РФ.
Публикация: Родная Кубань
