В день смерти Михаила Булгакова стоит задаться вопросом о предшествующей этой смерти жизни. Она, если в нее внимательно вглядеться, представляет собой несколько растекающихся по поверхности обособленных и почти изолированных друг от друга кругов, никак не складывающихся в целенаправленную спираль. Точнее – направленность-то есть, но она какая-то убогая, определяемая представлениями Булгакова о счастье в обывательском понимании. Чего только стоит его сосредоточенность на несчастьях, само приближение которых воспринимается панически. Из письма: «Меня травят так, как никогда и никого не травили: и сверху, и снизу, и с боков... Что бы не происходило в стране, результатом всего будет продолжение моей травли». Как будто его травля, а далее уничтожение - это главная задача страны Советов. Тем более что несчастья были необходимы для правильного восприятия самого себя. Посылались они, со всей очевидностью, не от товарища Сталина, не от правительства, не от литературных функционеров, но от Бога, который ждет от испытуемого житейскими превратностями человека обращения к Себе, чего не бывает без предварительного смирения испытуемого. Но если человек не хочет смиряться с предложенными обстоятельствами и, параллельно, с неосуществимостью своих ложных стремлений - к славе, положим, к деньгам или к тому же бытовому комфорту – тогда что?
Булгаков – в другом письме: «Я замечал, что никогда ничего не выходило так, как я желал». Эта фраза заставляет предположить в этих желаниях некие запредельные мечтательные горизонты, берущие начало в тайных закоулках души, смертельно для нее опасной в случае их осуществления. Но понимания этого у Булгакова нет. Отсюда нелепый, вполне обывательский вопрос: за что мне все это? Между тем вопрос должен быть сформулирован по иному: для чего.
Булгаков в своем дневнике довольно часто упоминает Бога, и даже адресует Ему свои молитвы. Но какие молитвы? Ни в одной из них нет слова «прости», зато в каждой – прямо или косвенно: «дай». Как объяснить это наглое попрошайничество к приспособленному к собственным представлениям Богу, особенно учитывая тот несомненный факт, что параллельно в художественных, пишущихся в это же самое время повестях и рассказах Булгаков издевательски отзывается о точно таких же просителях Божьей милости, как и сам? Нет ли здесь противоречия?
По-моему - ни малейшего. Ведь в творчестве преобладало стихийное, неконтролируемое внутреннее начало, там можно было проговориться, высказать свою настоящую натуру. Дневники же предназначались потомству, в глазах которого автор должен был предстать в ореоле христианина, монархиста, непреклонного оппозиционера режиму, сторонника Белого движения, идейного мученика, наконец. Т. е. закрепить в сознании потомков, мнением которых, Булгаков, очевидно, весьма дорожил, все те мифологические черты, опровержение которых является главной целью этих заметок.
Прагматизм в отношениях с Сакральным у Булгакова зачастую обретает вид торговли, а то и вымогательства со стороны торгующегося, желающего получить от Бога нечто для себя важное без малейших уступок со своей стороны. И более того – с сохранением за собой того греховного начала, от которого стоило бы отказаться – и тогда отказ мог бы стать предложенной жертвой этому Сакральному. Такое поведение напоминает действия городничего из гоголевского «Ревизора», за попущение плутней и сохранения их за собою обещавшего поставить Богу пудовую свечу. Вопрос: угодны ли Богу эти самые плутни (да и свеча, кстати, тоже) при этом в голову, естественно, не приходит, ибо какое это имеет значение, если они милы городничему. То же и Булгаков, просящий у Бога продления жизни для того, чтобы закончить роман, воспевающий врага Бога, а заодно и всего рода человеческого. Да ведь и плутни Городничего посвящены тому же персонажу.
Отметим связанный с предыдущим довольно курьезный факт. Приходило ли вам в голову, что пиша роман о Христе, писатель, называемый мастером, совершенно не интересуется христианством (во всяком случае, в тексте Булгакова нет ни одного на это указания), и закончив его, христианином не становится? Более того – реальным христианством при написании своего романа не интересуется и сам Булгаков – всё больше Штраусами, Ренанами и им подобными. Предлагая свою версию причин, содействующих преданию Христа на казнь, Булгаков приводит исключительно прагматические, прежде всего политизированные мотивировки – и ни одной нравственной. Что до отношений художника с властью – тут Булгаков мог ещё более менее быть на высоте, а вот что касается более сложных, промыслительных, а потому не сразу могущих быть распознанных материй, то в этой области он то и дело терпел сокрушительнейшее фиаско – и в жизни, и в творчестве.
Неверь, верящий научным исследованиям более, нежели фактам, наглядно сказался в желании Булгакова постичь подвиг Сына Человеческого собственным умом, что всегда было свойственно лишенным интуитивного творческого полета интеллигентам, руководствуясь собственными представлениями об этом подвиге мелкой и черствой души. В результате – одни лишь личностные конструкции, выстраиваемые внутри и спроецированные наружу.
Практицизм Булгакова сказывается даже в молитвах, к которым он суеверно и на всякий случай прибегает во время крупных, на его взгляд, неприятностей. «Нездоровье мое затяжное. Оно может помешать мне работать. Вот почему я боюсь его, вот почему я надеюсь на Бога…» Здесь особенно забавляет вот это: надеюсь на Бога, потому что не желаю болеть. А вот если бы было здоровье, работа – можно было бы о Нем и забыть. А вот еще из той же оперы: «В конце жизни пришлось пережить еще одно разочарование – во врачах-терапевтах… А больше всего да поможет нас всем больным Бог!». И, наконец, апофеоз практицизма: «Каждое утро воссылаю моленья о том, чтобы этот надстроенный дом простоял как можно дольше – качество постройки несколько смущает».
Есть, правда, в этом дневнике записи, сделанные в последний год жизни и звучащие несколько в другой тональности. Например: «Итак, будем надеяться на Бога и жить. Это единственный и лучший способ». (18 октября). Более пространно – запись от 26 октября: «В минуты нездоровья или одиночества предаюсь печальным и завистливым мыслям. Горько раскаиваюсь, что бросил медицину и обрек себя на неверное существование»… «Не будем унывать. Сейчас я просмотрел «Последнего из могикан», которого недавно купил для своей библиотеки. Тип Давида, который все время распевает псалмы, и навел меня на мысль на Боге… Может быть, сильным и смелым Он не нужен, но таким, как я, жить с мыслью о Нем легко».
Все это, думается только слова, ибо Булгаков на протяжении всей жизни отличался свойственной всем мнительным и честолюбивым людям, творческим в особенности, способностью преуменьшать блага, которые выпадают на их долю и преувеличивать неприятности. Эти черты он переадресовывает многим своим автобиографическим героям, особенно в ранних своих произведениях. Но и в поздних – тоже. «Да, хуже моей болезни в этом здании нет» - вот что, как не подвергаемый сомнению факт, преподносит Бездомному мастер в стенах сумасшедшего дома. Вот так, и никак не иначе. Раз писатель – то ни с кем несравнимый, лучший из всех живущих (с мертвыми, правда, мастер, как и Булгаков, так уж и быть, согласен разделить эту честь); раз больной – то больнее всех больных; раз гонимый – то до такой степени, какая никому и во сне не снилась. Хотя как раз ни мастер, ни Булгаков в этом ничем не выделяются из среды других писателей: я лично знаком по меньшей мере с десятком, если не больше, литераторов, для которых безграничное упоение своей гениальностью (надо ли говорить, что мнимой) и своими несчастьями сделалось не только привычкой, но и потребностью и даже свойством души. Как и бравирование нарочито оптимистическим стоицизмом во время болезней. Представление о жизненной философии Булгакова, а также о его отношении к смерти, отражено, например, в совете Воланда больному раком буфетчику: «Да я и не советовал бы вам ложиться в клинику. Какой смысл умирать в палате под стоны и хрип безнадежных больных. Не лучше ли устроить пир на эти двадцать семь тысяч и, приняв яд, переселиться в другой мир под звуки струн, окруженным хмельными красавицами и лихими друзьями?»
Дело тут, как вы понимаете, не в отказе от больницы и не в стоицизме в принятии смерти, но именно в призыве к самоубийству, очень желательном для советчика. И, вериться, вполне приемлемом для Булгакова, в этом, как и во всем остальном мало считающегося с тем, что думает об этом некогда родная ему Церковь.
Можно списать, конечно, издержки характера Булгакова на испытания, которым его на протяжении недолгой жизни подвергала судьба, но это если забыть о том, что не судьба испытывает человека. Испытывает его – Бог, а обязанность любого человека – быть Ему за то благодарным. Но можно ли отыскать в жизни Булгакова хотя бы одно свидетельство такой благодарности?
Только в достойном несении своего креста, ни в чем другом проявляются высшие свойства человека. Однако не стоит приписывать такие свойства Булгакову, который ни одного из таких естественных для христианина испытаний, добавлю – не самых тяжких, явно не выдержал: ни испытания нищетой, наличие которой, кстати, крайне сомнительно, ни испытания поношением, ни даже испытания кратковременной славой, вскоре испарившийся как дым, с чем он в особенности не мог смириться. Потому что христианином ладно бы, что не был, но даже не высказывал ни малейшего желания им стать, несмотря на постоянно присутствующее в его лексиконе пресловутое словосочетание «клянусь Богом». Что, между прочим, уже само по себе служит доказательством анти христианства, ибо божба для христианина – грех тягчайший, нарушение Третьей Заповеди. Хотя бы за это должна была последовать расплата на том свете, а не посмертный подарок от Господа в виде готического особняка, окруженного вишнями и звучащей внутри музыкой Моцарта, как ему мечталось.
