Есть у Василия Макаровича Шукшина группа персонажей, суть которых неясна даже для них самих. Оставим в стороне в общем-то вписывающегося в их ряд героя рассказа «Миль пардон, мадам» Броньку Пупкова, рассказывающего приезжим охотникам выдуманную историю о своем неудавшемся покушении на Гитлера и обретающий в эти мгновенья некий выход на свои не реализовавшиеся и уже не могущие быть реализованными потенции. Реализуются они во вранье, которое, исходя из сказанного, является не враньем, а вполне возможным вариантом его жизни – возможным, но, в силу различных обстоятельств, неосуществимым.
То, что претензии Броньки действительно обоснованы, Шукшин подтверждает в конце рассказа оговоркой, как бы случайным, на самом же деле весьма точным штришком: а стрелок он был правда редкий.
Шукшин копал очень глубоко и умудрялся то и дело ставить читателя лицом к лицу с вопросами, ответы на которые сам знал едва ли. Той же слабости, что и Бронька, подвержен более значимый, в отличии от неработающего Броньки, по своему социальному значению и, кажется, более близкий Шукшину герой фильма «Печки-лавочки», тракторист-передовик, с его самовольным присвоением себе звания Героя Труда и драки с высказывающими сомнения в этом факте мужиками. Близко к ним - мучающийся неопределенностью своего статуса Генка Пройдисвет, герой одноименного рассказа. «Кто-то когда-то сказал Генке, что он самобытный композитор. Генка уверовал в это, и когда его песни не нравились, он мучился и в отчаянии мог выкинуть какую-нибудь шальную глупость».
Внутренние побуждения неясны даже для них самих. О том, что подвигает на подобные поступки, можно получить представление по прочтению гоголевской повести «Записки сумасшедшего» посредством героя, претендующего на место в жизни, ему непредназначенное и несвойственное и даже, руководствуясь гордым замыслом о себе, выкраивающим из чиновнического вицмундира королевскую мантию для повседневной носки.
Явно сродни ему - герой рассказа «Дебил», искренне полагающий, что дистанцию между собой и более значимыми людьми легко можно преодолеть, напялив на голову купленную в районом универмаге интеллигентскую шляпу, которая вкупе с физиономией мужа на его жену производит впечатление ночного горшка, надетого на тыкву и инициирует едкий комментарий с ее стороны: «Кто ты такой, что шляпу напялил? Тебе, если по-честному-то, не слесарем даже, а навоз вон на поля вывозить, а ты — шляпу».
Но героя это не смущает. Он ведь «отработал на Севере по вербовке пять лет и два года отсидел за нарушение паспортного режима — он жизнь видел; знал, что шляпа украшает умного человека. Кроме того, шляпа шла к его широкому лицу. Он походил в ней на культурного китайца. Он на Севере носил летом шляпу, ему очень нравилось, хотелось даже говорить с акцентом». Поэтому для него купленная всем назло шляпа - это то, что служит внешним отображением давно сложившийся внутренней идентификации. «Купив шляпу, неся ее, легкую, в коробке, он обрел вдруг уверенность, не толкался, не суетился, с достоинством переждал, когда тупая масса протиснется в дверь, и тогда только вышел на улицу. «Оглоеды, — подумал он про людской поток в целом. — Куда торопитесь? Лаяться? Психовать? Скандалить и пить водку? Так вы же успеете! Можно же не торопиться».
От шоссе до дома шел не торопясь; на руке, на отлете, этажерочка, на голове шляпа. Трезвый. Он заметил, что встречные и поперечные смотрят на него с удивлением, и ликовал в душе.
«Что, не по зубам? Привыкайте, привыкайте. А то попусту-то языком молоть вы мастера, а если какая сенсация, у вас сразу глаза на лоб.»
Персонаж, до крайности озабоченный подобными сенсациями в присутствии публики с лезущими на лоб глазами, представлен в рассказе «Срезал» в лице Глеба Капустина, работающего плотником в колхозной бригаде и специализирующегося на спорах с земляками, приезжающими на побывку из города посредством слов, нахватанных Бог весть где и потому лишенных всяких понятийных значений, посредством которых он самоутверждается в своем ненастоящем и несуществующем я. Контекст, которым вообще-то определяется содержание любого разговора, его не интересует, реакция собеседника, какой бы она не была – это лишний повод для собственного высказывания. Главная черта Глеба, как можно догадаться из внешних поступков – неуёмное воображение, стимулируемое бестолковым чтением «прессы» (Попрыщин, кстати, тоже всё свободное время проводит за чтением «Северной пчелы», откуда черпает сведения о недоступной ему светской жизни). И, конечно же, безграничное самомнение. Он ведь - пустой человек, которому нечего сказать, но у которого буквально чешется язык от желания высказаться и посадить в калошу превосходящего его по уму собеседника. Другие, допустим, самоутверждаются за счет вранья, этот враньем унижать себя не будет. Его специализация – срезать. Уверен, если бы Капустин дожил до наших дней, он в числе других подобных ему деятелей день и ночь пасся бы в интернете у всевозможных авторов и с энтузиазмом срезал бы их точно также, как своих именитых земляков – безапелляционно и с той же степенью бестолковости.
Вообще-то генеалогия героев Шукшина по прямой линии восходит к героям Достоевского. В том числе – Глеба Капустина. Но Попрыщин, небрежно роняющий фразу: «хотелось бы мне рассмотреть поближе жизнь этих господ» (т.е. тех, к которым он не имеет сношений и к которым причастен посредством чтения «Северной пчелы», без которой он не мыслит своего существования), кажется, к ним еще ближе. То, что до этих господ нужно расти – и в сословном, и культурном смысле – Поприщину, естественно, в голову не приходит, равно как в данном случае уместная, начисто испарившаяся из его головы пословица «всяк сверчок знай свой шесток». Отсюда следующее его рассуждение: «Да разве я не могу быть сию же минуту пожалован генерал-губернатором, или интендантом, или там другим каким-нибудь?» Ход этой мысли инициирован свойственным ему неоднократно повторяющемся словечком «вдруг»: вдруг я такой-то, или такой-то. Дальше – больше. «Отчего я титулярный советник и с какой стати я титулярный советник? Может быть, я какой-нибудь граф или генерал, а только так кажусь титулярным советником? Может быть, я сам не знаю, кто я таков. Ведь сколько примеров по истории: какой-нибудь простой, не то уже чтобы дворянин, а просто какой-нибудь мещанин или даже крестьянин,– и вдруг открывается, что он какой-нибудь вельможа, а иногда даже и государь».
У Шукшина и такие герои есть. Скажем, бухгалтер Баев из «Бесед при ясной луне». «Незаметный был человечек, никогда не высовывался вперед, ни одной громкой глупости не выкинул, но и никакого умного колена тоже не загнул за целую жизнь. Так средним шажком отшагал шестьдесят три годочка, и был таков. Двух дочерей вырастил, сына, домок оборудовал крестовый… К концу-то огляделись — да он умница, этот Баев! Смотри-ка, прожил себе и не охнул, и все успел, и все ладно и хорошо. Баев и сам поверил, что он, пожалуй, и впрямь мужик с головой, и стал намекать в разговорах, что он — умница. Этих умниц, умников он всю жизнь не любил, никогда с ними не спорил, спокойно признавал их всяческое превосходство, но вот теперь и у него взыграло ретивое — теперь как-то это стало неопасно, и он запоздало, но упорно повел дело к тому, что он — редкого ума человек».
«Вот чую сердцем: не крестьянского я замеса, - признается он случайной собеседнице. - Сроду меня не тянуло пахать или там сеять… ни к какой крестьянской работе. И к вину никогда не манило. — Баев не то что оголтело утверждал, что он не крестьянского рода, а скорей размышлял и сомневался. — Ведь если так-то подумать: куда же это все во мне подевалось? Должен же я стремиться землю иметь или там… буянить на праздники. Я уж думаю: не прислала ли меня мать-покойница с кем другим? Я вот думаю: мериканцы-то у нас тут тада рылись — искали чего-то в горах… Шут его знает! Они же… это… народишко верткий».
О том, как далеко можно зайти с такими мыслями, свидетельствует Гоголь на примере своего героя, которого однажды «вдруг как будто молнией осветило. «Я не понимаю, как я мог думать и воображать себе, что я титулярный советник. Как могла взойти мне в голову эта сумасбродная мысль?» Дальше мысль летит прытким галопом, пока не обретает желанную цель:«В Испании есть король. Он отыскался. Этот король я. Именно только сегодня об этом узнал я». Дальше Попрыщин замыкается в себе, мнения окружающих становятся ему безразличны.
Более чем считающийся с такими мнениями Капустин, которого наверняка тоже посещают подобные мысли, до такой крайности, конечно же, не доходит. Но его кураж имеет в основе те же предпосылки, что и у Попрыщина: «Велика важность надворный советник! вывесил золотую цепочку к часам, заказывает сапоги по тридцати рублей... Погоди, приятель! будем и мы полковником, а может быть, если Бог даст, то чем-нибудь и побольше. Заведем и мы себе репутацию еще и получше твоей».
Капустину вроде бы достаточно того, что бред, который он несет ( или бред, скорее всего, помимо его воли несущий его самого) вызывает восхищение у внимательно слушающих и не понимающих в его речах ни слова деревенских мужиков.
«Завтра Глеб Капустин, придя на работу, между прочим (играть будет) спросит мужиков:
– Ну, как там кандидат-то? – И усмехнется.
– Срезал ты его, – скажут Глебу.
– Ничего, – великодушно заметит Глеб. – Это полезно. Пусть подумает на досуге. А то слишком много берут на себя…»
Но на самом деле самомнение Глеба простирается гораздо дальше. И, главное, он абсолютно уверен в себе. Такой человек может стать страшной силой, обрети он возможность выдвинуться на не предназначенное, но такое желанное для него место. «Желал бы я сам сделаться генералом,- оговаривается Попрыщин, - для того только, чтобы увидеть, как они будут увиваться и делать все эти разные придворные штуки и экивоки, и потом сказать им, что я плюю на вас». Шукшин реализует эту мысль в рассказе «Генерал Малофееев», похвальба же насчет плевков побуждает нас снова и снова размышлять о иррациональной природе ничем не примечательного человека, лишенного какого бы то ни было мировоззрения и хорошо еще, если выражающего себя посредством безответственного трепа. Но ведь упаси Бог попасть ему в благоприятствующую его амбициям обстановку. Уж тогда он наверняка развернется во всю мощь и покажет всем такую кузькину мать, какая никому и не снилась. Так в рассказе Шукшина «Крепкий мужик» ничем не отличавшийся раннее колхозный бригадир, получив добро на разрушение церкви шестнадцатого века, на глазах у изумленных сельчан являет по истине бешенную одержимость, какую за ним никто никогда не предполагал.
Сперва Шурыгин распоряжался этим делом, как всяким делом, — крикливо, с матерщиной. Но когда стал сбегаться народ, когда кругом стали ахать и охать, стали жалеть церковь, Шурыгин вдруг почувствовал себя важным деятелем с неограниченными полномочиями. Перестал материться и не смотрел на людей — вроде и не слышал их и не видел.
Подвыпивший кладовщик, Михаил Беляков, полез под тросами к Шурыгину.
— Колька, ты зачем это?
Шурыгин всерьез затрясся, побелел:
— Вон отсудова, пьяная харя!
Михаил удивился и попятился от бригадира. И вокруг все удивились и примолкли. Шурыгин сам выпивать горазд и никогда не обзывался «пьяной харей», что с ним?
Опять стали раздаваться голоса:
— Николай, кто велел-то?
— Да сам он!.. Вишь, морду воротит, черт.
— Шурыгин, прекрати своевольничать!
Шурыгин — ноль внимания. И все то же сосредоточенное выражение на лице, та же неподкупная строгость во взгляде. Подтолкнули из рядов жену Шурыгина, Кланьку… Кланька несмело — видела: что-то непонятное творится с мужем — подошла.
— Коль, зачем свалить-то хочешь?
— Вон отсудова! — велел и ей Шурыгин. — И не лезь!
…Всех парализовало неистовство Шурыгина. Все молчали. Ждали…
…Через три часа все было кончено. От церкви остался только невысокий, с неровными краями остов. Церковь лежала бесформенной грудой, прахом…
…Шурыгин ушел в горницу, сел к столу, налил сразу полный стакан водки, выпил. Закурил. «К кирпичам, конечно, ни один дьявол не притронется, — подумал. — Ну и хрен с ними! Сгребу бульдозером в кучу и пусть крапивой зарастает».
В связи с зарастающей крапивой кучей кирпича можно много чего вспомнить из русской истории, в особенности новейшей. Хотя бы превращение в такую же кучу, а затем исчезновения с лица земли дома Ипатьевых в Екатеринбурге. Или расстрел Белого дома в Москве. И окончательный развал страны. Всё – при непосредственном участии Бориса Ельцина, ни по привычкам, ни по повадкам ничем не отличающегося от «крепкого мужика» Кольки Шурыгина.
Кстати, и тот, и другой – строители, но ломать ведь гораздо легче и слаще, чем строить.
