Мне трудно представить, что Алексей Шорохов читает Кирилла Рябова. Не могу поверить, что Рябов интересуется Шороховым. Я слежу за тем, как пребывает и борется в словесности автор «Бранной славы». Не могу так сказать об авторе повести «Пьянеть» и рассказа «Трезветь». В прошлом году поставил перед собой задачу прочитать его роман «777». Перевалив за половину, всё-таки не справился. Однообразие и предсказуемость слишком грязных движений словно превращает тебя в соучастника падающего героя. Помню, пытался одолеть рябовский сюжет в заочной полемике с Анной Жучковой. Она записала Рябова в «метамодернисты». Я теоретически понимал, что нет никакого метамодернизма. А с «777» понял, что обойдусь и без писателя Рябова.
Так почему в этом декабре, совершенно сознательно читая «Бранную славу» Алексея Шорохова и почти случайно включив на оплаченном ресурсе книгу «Пьянеть», решил – сенсационно для себя – объединить антагонистов в одном материале?
В современной литературе много лжи. Эта ложь удостоилась солидных тиражей и больших премий. Она превратила русскую литературу в маргинала, которого близко не подпустят к масштабной мировой словесности. Что Пелевин, что Водолазкин, Иличевский или любой некогда успешный иноагент – это имитации побед, игры в философию и мировоззрение, замена подлинного Большого стиля «рекламным буддизмом», «дачным христианством», «кухонным стоицизмом» и прочими непристойностями для диетического кормления слегка озверевшего интеллигента глобалистской эпохи.
Кстати, «масштабной словесности» в глобалистских стратегиях вообще не предусмотрено. Нас, русских, не просто не пустят в большую литературу. По замыслу криэйторов новейшего антигуманизма, и пускать-то вообще некуда! Большой литературы быть не должно.
Так вот у Шорохова и Рябова не нашел лжи и её сестры – умолчания, я увидел встречу с правдой. Пока только цитаты.
Из повести «Бранная слава»: «И эта вера проламывала настоящее и будущее, как танк. – Потом всё. Тишина. Темнота. И глухой рёв рядом. И свет, снова впервые увиденный им спустя пятьдесят лет после появления на свет. – И в этом очень важная особенность войны: она не сразу, не за один секунд, но обязательно всё расставляет по своим местам. – И убивать врага на фронте, защищая своих товарищей - это от Бога. А вот завалить охраняемую «мишень» в центре Москвы - это от другого. – Что-то нехорошее, не зависть, а что-то вроде сожаления и обиды за товарища закрадывалось ему в сердце. Потому что то, что рассказывал Яша по телевизору, всё меньше было похоже на то, что все они видели и пережили, и всё больше перекликалось с новостными заголовками и заранее заготовленными темами токшоу. – Они жили телевизором и телеграммом. Между победных реляций своей пропаганды и зловредных видео и фейков пропаганды вражеской. Правды не там, не там не было. Не было её и посередине, как гласит трусливая обывательская мудрость. Правда о войне была только на войне, поэтому люди, опаленные ею, сразу безошибочно находили друг друга в толпе. – Именно здесь рождалась наша Россия, понимаешь - Рос-си-я! Не Новгородское княжество, не Киевское. И даже не Московское царство Ивана Грозного, которое по величине уже было больше всех европейских королевство вместе взятых: слон в мышиной семье. (..) Поэтому на Грозного и вылили тут же столько помоев. От ужаса. (…) Но именно Романовы начнут отвоевывать Малороссию и Новороссию у поляков и турок. – Да, это настоящая жизнь».
Из повести «Трезветь»: «Водка есть везде, сынок. – Я снова радостно нырнул в запойное болото. – Я встречал очередной отходняк … - Пять бутылок за сегодня… - Мне было очень скверно. – Время стояло. – Был бы молоток с гвоздями, приколотил бы себя … – Зачем я так много пью, если мне от этого только хуже? – Хотелось, чтобы все вокруг накрыло цунами. Но цунами было водочным. – Я решил поджечь квартиру, чтобы наверняка убить паука. – Между третьим и четвертым этажами я хлебнул ещё. – Невыносимо хотелось быстрее опьянеть. – Опьянение давно перешло в тяжелое отравление. – Вяло подумал о самоубийстве. – Непроизвольно принял позу эмбриона. – Пока я пьяный, я не умру. – На диване сменил позу на более привычную, похожую на распятие».
Не издеваюсь ли я? Что общего между воинской повестью и отчетом о запое? Да, общего ничего нет. В одном случае почти героический эпос в границах дидактической прозы. В другом настаивает на своем значении какая-то безнадежная алкогольная протяженность.
В чём правда «Бранной славы»? Идёт смертельно опасная для России война – но большинству на это наплевать. Идёт война – и вместе с ней живёт история. Идёт война, и Аким выходит из пустоты: Бог, любовь, смерть становятся ближе. Мобилизация не просто шаг в военкомат, она – требование сознания. Главное – не быть в измененном сознании (и дело здесь не только в алкоголе), жить в эпосе различения, когда добро и зло узнаны.
Правда в том, что атака с воздуха может случиться в любой момент (сброшенная с украинского самолета бомба – старт сюжета). Правда в том, что у Акима с женою нет понимания и любви, а все люди – разные. Есть Соболь, прошедший три войны и сумевший при смертельном ранении вывести машину с бойцами из-под обстрела. Есть Яша и Волк: первый, предолев минное поле, попадёт на телевидение и станет гламурным лицом несостоявшегося героизма; второй, отправившись на фронт из тюрьмы, отличится лишь одним повторяющимся движением – бегством. Правда и в том, что рано или поздно состоится расставание с линией боевого соприкосновения, но это не станет финалом обязательной для человека войны внутренней. Самое сильное (что способно спасти) заключается в том, что Бог, Война и Женщина – священны. Путь – и с ними, и к ним.
В чём правда повести «Пьянеть»? Когда ты пьешь, нет никакой русской истории. Ты думаешь лишь об одном кризисном процессе в его тоскливой этапности: найти водку в достаточном количестве – не разбиться при падении от явно преувеличенного объема – опохмелиться утром или биться с невыносимой интоксикацией – где-то найти спирт для продолжения одинокого праздника – как-то справиться с мыслью о необходимости завязать – всё повторить сначала. Правда в том, что нет ни малейшей романтизации в самом поглощении алкоголя, ни малейших признаков Диониса и рожденной им благородной трагедии.
Герою (возможно, его зовут Михаил, но это не точно) снится он сам, лежащий голым в окопе. На мгновение чайки показались ему беспилотниками. Значит, военное время есть. Однако на сновидении и птицах его присутствие завершается. Истина – водка, потом что лишь она есть по-настоящему. Важное – фиксировать пьяную насыщенность дня и ночи. Главное – протяженность измененного сознания.
Правда и в том, что жена и сын давно живут в Америке, твоя торговая точка вместе с рынком закрывается, деньги почти отсутствуют, сердце скоро остановится, никаких побед нету, запой вообще не прекращается, единственный друг Гриша (тоже аутсайдер, но помягче) интересуется тобой всё реже и реже. Есть почти состоявшаяся смерть: адские сновидения, разбитое лицо, мусор на каждом квадратном метре, пустая банковская карта – как предвестие последнего этапа. Правда, есть намек¸ что женщина и Бог – священны. Возможно, все-таки, возможно, что путь – и с ними, и к ним.
Я прочитал повесть Рябова «Пьянеть» как не лишенное художественности сообщение о том, почему мы до сих не побеждаем. Для многих дело в запое, для большинства – в запое символическом, когда твой эгоизм просто не просыхает. Исчезает всё, пропадают война и мир, остаешься лишь ты сам как единственная проблема мироздания. И ладно бы проблема! Нет, только протяженность – под охраной разных сюжетов релаксации.
Рябов показал запой «ненормальный», связанный с очевидным для внешнего мира падением в земной ад. Не исключаю, что о другом автор не думал – о запое «нормальном», который у Шорохова и всех современных военных писателей предстает как равнодушие, как исчезновение народа в ежедневном бытовом самоудовлетворении.
Часто говорю о повести Андрея Антипина «Дядька». Там эти две войны – бутылка и эпос, русское богатырство и шанс погибнуть бомжом, национальная беда и просто пьянка – представлены вместе, в сращении декадентствующего Гамлета и соборного Дон Кихота. У Шорохова и Рябова они разделены. Шорохов даёт нам войну, сжигающую мосты компромиссов. Рябов увяз в войне алкоголика против самого себя.
Однако с последней фразой дело обстоит сложнее. То ли логика сюжета, то ли душа писателя (хочу верить в это) начинают выстраивать лестницу. Самая понятная ступень – Вероника: пьяный рассказчик обманул её с мнимо найденной книгой, в умате и интоксикации он стремится выйти с ней на телефонную связь, понимает всю провальность своего вечно похмельного лица и полное отсутствие аргументов для сближения, чувствует со стороны Вероники спокойную жалость, тихий интерес к своей персоне и пытается зацепиться за них. Вероника похожа на желанный отпуск от алкоголя.
В «Бранной славе» есть смысл, есть служение. Есть там и смерть, усиливающая поиск души для совместного противостояния смерти. Но и здесь встречаем особый отпуск. Сигналы о любви поступают из «Мастера и Маргариты», из многосерийной экранизации Бортко: «Самая важная история в жизни человечества: история любви (…), неуклюжей любви мужчины и женщины и великой Сына Человеческого, а также исковерканной любви того, кто отдал Его на казнь, тайного Его ученика…» Душевное и духовное переплетаются. На туристическом корабле, который плывет по Волге, Аким (довоенное имя – Егор) встречает Дашу. За ней тоже война, жизнь и смерть в Мариуполе.
«Любовь оглушила их, как малолеток». Такую Дашу, которой у героя просто нет возможности не полюбить, тоже сделала война: «Если бы не война, так бы Даша и кувыркалась со своими мальчиками, ездила в Киев и Варшаву, в Европу и была бы наглухо законопачена от жизни новыми платьями, туфлями, айфоном».
«Я люблю тебя, Вероника», - так завершается рябовское «Пьянеть». Этикет и позитивный финал в сопровождении иронии? Не без этого. Однако есть и трезвая мысль о том, что женщина вытащит. И ещё из важного: у Рябова женщина должна заменить войну собою, у Шорохова женщина и война вместе приходят на помощь. Потому что эрос лишь часть проблемы, нужен ещё дух.
То, что одна женщина без помощи свыше не вытащит, звучит даже у Рябова, не только у Шорохова. Движение в «Пьянеть» началось, когда спивающийся торговец книгами не только увидел привязанного к дереву клинического юношу-идиота, но посочувствовал, на миг влез в его шкуру, допустил возможность помочь.
В согласии с законами модерна, лишенный сознания и человеческой речи Паша оказывается в центре алкогольного сюжета. Оп преображается в Павла, начинает говорить на языках, знать высшую математику и здраво поглощать высокую литературу, как только спирт попадает в кровь. Он называет главного героя «отцом», заботится о нем, он совсем князь Мышкин – пока пять бутылок за день не отменят его безумие. Когда водка заканчивается, возвращается мычание, возвращается колдовская старуха – пленившая гениального Павла жуткая мать. Гениального – пока пьет. Идиота в памперсах, когда завязывает.
На этом трагикомическом парадоксе висит художественный ключ «Пьянеть». Павел всеми силами должен удерживать своего «отца» от алкоголя. Но сам он должен пить без остановки, иначе Мышкин в стадии просветления будет заменен Мышкиным в кульминации безнадежного аутизма. Водка, совершенно не пустея в стаканах спивающегося героя, наполняет ведра для абсолютно особого Павла. Тот, кто пришел в замусоренную квартиру спасителем, обязан пить бесконечно. Пьет гибнущий, ещё больше потребляет спаситель.
Водка одного делает идиотом, другого идиота временно превращает в гения. Но это всегда водка. Да, у Рябова так. Алкоцентр повествования работает без перерыва и выходных!
Бледно изображенная Вероника спасает как «бог из машины». Да он еще и не появился, он только на пороге операции по спасению. Присутствие Достоевского как шаг к лестнице? Помимо Павла-Мышкина есть и Раскольников, собирающийся убить старуху ради освобождения Павла. Ведь Павел не может жить у матери, потому что ему необходимо пить – чтобы мыслить. Надо сказать, это очень бледный Достоевский, порабощённый – рискну сказать – той мармеладовщиной, которую Рябов (опять смягчая!) осознает очень хорошо.
Возможно, и не стал бы писать обо всем этом. При чтении «Пьянеть» временами находит такая тоска, столь тяжелое ощущение проигранной войны, что есть риск запить вместе с персонажами.
Однако прослушал примыкающий к повести рассказ «Трезветь». Бедный алкаш Толя решил завязать, и был сразу атакован бесом Аврелием. Задача героя – добиться прощения у жены Жени и суметь доползти до её квартиры. Задача алкогольного беса – заставить Анатолия выпить, цель – погубить тело и душу. В общем, эта не самая официальная из историй Страшного суда.
Кирилл Рябов действительно модернист. В его прозе – волны двойственности, рассыпанные значки долженствования и запах смертного греха. Это русский человек в некомфортном одиночестве: с предчувствием позорной кончины, со слабыми возможностями вырваться из своей «травмы». Он без народной войны, хорошо хоть война с бесами порою просится быть зафиксированной.
Алексей Шорохов – в иной традиции: пожалуй, это не только реализм; это более императивная традиция, предполагащая и максимальное сближение автора с героем, и подтверждение написанного прожитым. Надо воевать! Федор Михайлович тут тоже другой: «Для Достоевского никогда даже вопроса не вставало - правы или нет русские воины, воевавшие на Кавказе, в Средней Азии или защищавшие своих единоверцев на Балканах». И христианство здесь не символическое, а православное: «маленький храм при госпитале», Ипатьев монастырь, русская история и государственность. Воин Макс «раньше алтарничал», был чтецом на службах…
У Шорохова слышу: «Надо воевать! Всей страной надо!» У Рябова: «Надо противостоять водочному самоубийству! Надо. Надо… Надо?»
Эстеты скажут: «вот это вообще не об искусстве, проза – не мобилизация, проза – не нарколог». Ну-ну… Литература значительно мощнее и труднее, чем представляется герметичным интеллектуалам. В «Пьянеть» герой – порабощенный водкой книжник, книга сводит его с женщиной, словно из романа приходит Павел, книга может поставить дрожащую ногу на ступень восхождения. Плюс Рябова – чудовищная полнота алкопроблемы, когда повествование захватывает пространство пьянства целиком, дает читателю возможность почувствовать ад, начать жить против него. Начать, может быть…
Плюс Шорохова – литература как мобилизация, повесть как возвращение с линии боевого соприкосновения на фронт более постоянный. Война Алексея Шорохова более объективна хотя бы тем, что она касается всех – пьющих и совершенных трезвенников. Да это и не война Шорохова. Это то, что многим очень хочется не замечать. Но внутренняя эсхатология «Бранной славы» (в скромном виде она есть там) подсказывает, что заметить придется.
Если ещё проще: Бог, Церковь и священная война, женщина и литература сделают исцеление возможным.
Илл. Наталья Гончарова. Из цикла "Мистические образы войны" (1914)
