Если читать книги о Византии советского историка А.П. Каждана — прежде всего "Два дня из жизни Константинополя" и "Византийская Культура" — невозможно не заинтересоваться его любимым византийским историком — Хониатом.
По сюжету Хониат продолжает "Алексиаду". Он описывает правление преемников Алексия Комнина. Сперва мудрого и отважного Иоанна — идеального византийского императора.
Иоанн Комнин вступил в войну с печенегами, опустошавшими византийские земли. И вот в бою настал момент, когда варвары начали одолевать христиан. Печенеги построили себе стену из своих повозок и, выходя из-за них, нападали на византийцев, бились сколько могли, а потом, бежали обратно и отдыхали, после чего нападали вновь. Византийцы уже начали в этой битве изнемогать. И тогда Иоанн, став перед иконой Богоматери начал горячо молиться и, как пишет Хониат, «проливал слезы более горячие, чем пот воинов». После этого настало время удара варяжской гвардии, — элитного подразделения, в котором было немало выходцев и из Скандинавии, и с Руси, но главную роль играли беженцы-англосаксы – легендарные хускерлы, стену которых так и не смогла пробить кавалерия Вильгельма Завоевателя при Гастингсе в 1066 (нормандцы тогда победили и смогли завоевать Англию только потому, что сумели окружить хускерлов во время контрнаступления, когда они нарушили строй). И тогда император сам взял в руки обоюдоострую секиру, которой традиционно были вооружены гвардейцы, как простой воин обрушился на печенежское укрепление и его разрушил. Враги обратились в бегство, многие были уничтожены, а многие попали в плен.
Такую победу одержал Иоанн над печенегами и еще немало других одержал побед, неизменно обращаясь к помощи Божией. И вот по обычаю древних римских императоров он решил устроить триумф (до него такой же триумф устраивал другой выдающийся император-тезка – Иоанн Цимисхий). Он приказал соорудить серебряную колесницу, украсить её самоцветами, постелить на улицах дорогие ковры. Но сам на нее не взошел. Он поставил на колесницу икону Божией Матери, ведь именно она была подлинной воеводой византийцев в сражениях с врагами христиан, и именно ей они приписывали победы. Император пошел перед колесницей, держа в руках крест, а почести как триумфатору воздавались Пресвятой Богородице.
Иоанн рано погиб на охоте от несчастного случая. Его сын Мануил входит в историю противоречивой фигурой. Не столько император сколько куртуазный король-рыцарь одержимый грандиозными планами — то он подчиняет Венгрию, то воюет за Италию, дипломатничает со всем светом. Но при этом проваливает главную задачу — отвоевание Малой Азии у сельджуков — тут он терпит в красках описанное унизительное поражение.
Он начал большой поход вглубь Малой Азии, чтобы освободить её от сельджуков. И вот, когда император выступал в этот поход одному человеку, молившемуся в церкви у иконы Божией Матери был голос. «Теперь царь в величайшей опасности, кто пойдет к нему на помощь?». И чей-то голос сказал: «Пусть пойдет Георгий [Победоносец]». «Нет», ответил голос Божией Матери, «он нескоро решится идти». Тогда, раздался голос, «Пусть идет Феодор [Стратилат]». «Нет», — сказала Божья Матерь, «и он пойти не сможет». «Некому пойти», — с грустью сказала Владычица, «никто не сможет защитить царя и его войско».
И вот, в узких горных ущельях турки взяли византийцев в кольцо и начали страшное истребление, буквально завалив ущелья тысячами трупов. Сам царь с величайшим трудом избежал гибели и плена. И вот царь остановился, чтобы напиться у реки, сделал несколько глотков и понял, что в воде полно крови убитых ромеев. «Вот», — сказал царь, — «я по несчастью впервые отведал христианской крови». И тогда бывший с ним один из воинов сказал: «Неправда царь — ты пьешь кровь христиан уже давно. Пьешь часто и не разбавляя водой. Пьешь до опьянения. Пьешь ее обирая народ, ощипывая ее как виноградную лозу. Те деньги, которые теперь достались варварам надо было раньше добровольно раздать народу». А когда царь трусливо задумал среди ночи бежать от остатков своего войска другой воин остановил его: «Не сами мы сюда зашли, ты завел нас в эту ловушку, так останься теперь с нами до конца». И всевластный василевс ромеев молча выносил эти горькие слова, ни ругался и не угрожал казнить за них, поскольку понимал, что все сказанное сказано справедливо, что это за его грехи помощь Божия оставила ромеев.
На свои бесплодные имперские проекты Мануил растратил массу средств, истощил страну, а главное забросил флот в котором всегда была сила Византии. У ромеев был древний обычай, — территория страны разделена была на военные округа, фемы, от каждой из которых призывалось определенное количество воинов. И было несколько морских фем, которые поставляли не сухопутных воинов, а корабли, укомплектованные экипажами. Благодаря этому византийский флот был сильнейшим на средиземном море.
И вот один из советников Мануила посоветовал ему вместо поставки кораблей требовать с этих фем деньги, чтобы использовать их на другие нужды. А корабли, говорил этот советник, можно построить на те же деньги, когда в них придет действительная нужда. В результате денежный гнет на народ еще усилился, поскольку кораблей не было, расплодились пираты и начали вредить торговле. И, что самое интересное, когда в 1204 флот понадобился, чтобы оборонять город от крестоносцев его разумеется не оказалось и город был взят с осадной башни, подведенной на венецианских кораблях с моря. Этого Мануил уже не увидел.
Параллельно развивается детективная история двоюродного брата Мануила Андроника, великолепного авантюриста, который соблазняет женщин штабелями — от малолеток до старух, плетет заговоры, его сажают в тюрьму — жена проникает к нему, он делает ей ребенка а потом бежит, а она остается вместо него. Скрывается на Руси у галицких князей. В итоге Андроник захватывает власть и уничтожает жену и сына Мануила а присланную убитому мальчку-василевсу из Франции 12-летнюю дочь Людовика VII берет за себя старика.
С одной стороны Андроник сладострастник и садист, а с другой мудрый правитель и демагог. Он сторонник национальной экономики и прогоняет венецианцев и генуэзцев, при его предшественниках окутавших Византию долгами. Он возрождает флот. Облегчает налоги. велит изображать себя на стенах домов в рубахе крестьянина с косой в руках.
Отправляя чиновников впровинции, император выдавал им довольно крупное твердое жалование и, при этом, категорически запретил какие-либо поборы с населения. Дали тебе достаточно? Достаточно. Вот и пользуйся и властью не злоупотребляй. А если кто-то осмеливался брать поборы, то того сразу казнили смертью.
«Кто отдал кесарево кесареви, — пишет Никита Хониат, с того больше никто не спрашивал. От одного имени Андроника, как от волшебного заклинания, разбегались алчные сборщики податей; оно было страшным пугалом для всех, кто требовал сверх должного, от него цепенели и опускались руки, которые прежде привыкли только брать. Он собрал рассеявшихся жителей и через то увеличил государственные доходы, потому что прекратил притеснения сборщиков податей и превратил в четко зафиксированный сбор, те непрерывные поборы, которые были выдуманы и обращены в ежегодную дань жадными казначейскими чиновниками, как хлеб пожиравшими народ».
Об Андронике, в частности, рассказывали такую историю — у византийцев в то время существовал такой дурной обычай, — если какой-то корабль разбивала буря или выносила на мель, то местные жители считали, что всё, что на нем находится, принадлежит им и безжалостно обирали мореплавателей. Через это очень сильно страдала торговля. И вот Андроник собрал советников и сказал, что хочет эту порочную практику уничтожить. Ему ответили — ей много сотен лет и победить это зло нет никакой возможности.
«Нет, ответил Андроник, нет такого зла, которого нельзя было бы исправить. И если прежде того не сделали, значит брались нерадиво». И объявил такой указ — тот губернатор, в пределах владений которого будет ограблен какой-либо разбитый бурей корабль будет повешен на рее этого корабля. И вот, говорит Хониат, страх губернаторов был настолько велик, что если бы они могли, они вообще запретили бы дуть ветрам, лишь бы не случилось бури. Грабеж полностью прекратился.
Но все оказалось напрасно — сицилийские норманны, с которыми воевал еще Алексей Комнин, захватили Фессалонику.
Все дома в городе были покинуты жителями; не было ни жилища, в котором можно было бы спастись, ни переулка, который избавлял бы от убийц, ни подземелий, которые скрывали бы надолго. Ни жалобный вид не возбуждал сострадания, ни просьбы не трогали: меч гулял по всем, и только удар, прекращавший жизнь, полагал предел неистовству. Напрасно многие сбегались и во святые храмы, тщетна была надежда и на святые иконы. Варвары, смешав Божеское и человеческое, не уважали Божественных вещей и не давали пощады прибегавшим в святые места. Какова была участь тех, которые оставались в простых домах, которые, то есть, тотчас же умирали от меча, или если и избегали смерти, то теряли все имущество,— что грабители считали величайшим благодеянием,— таков же был конец и тех, которые убегали в храмы, не говоря о другом великом несчастии — об ужасной смерти, какую терпели многие во святых храмах от тесноты, при стечении бесчисленного множества народа. Враги, с оружием в руках, врываясь в храмы, умерщвляли всех, кого встречали и, как жертвенных животных, беспощадно закалали тех, кого хватали. И могли ли щадить людей те, которые не уважали святыни и нисколько не боялись Бога? Но еще не столько удивительно то, что они похищали вещи, посвященные Богу, скверными руками касались того, что было неприкосновенно, и песьими глазами рассматривали то, что должно быть недоступно для взора,— сколько нечестиво то, что они повергали на землю святые иконы Христа и Его угодников, попирали их ногами и, если находили на них какое-нибудь дорогое украшение, срывали его как попало, а сами иконы выносили на перекрестки для попрания прохожим или жгли для варения пищи. Всего же нечестивее и нестерпимее для слуха верующих то, что некоторые из них, взойдя на престол, перед которым благоговеют сами Ангелы, плясали на нем, безобразно прыгали, распевая какие-то варварские, отвратительнейшие народные песни; а потом, открыв студные части свои, испускали мочу и сквернили вокруг священного места, совершая возлияния злым демонам и приготовляя теплые ванны, в которых эти губители плавают после трудов, подъятых на изобретение несчастий для людей и на совершение ужасных зол. Наконец показались в городе сицилийские вожди и, удержав толпу от убийств, прекратили эти ужасы и положили конец резне. Один из них, весь в железных латах, сидя на коне, въехал в храм мироточивого мученика и только с трудом мог остановить неистовство солдат, одних ударяя плоской стороной меча, а другим нанося и действительные удары.
Впрочем, и после этого положение фессалоникийцев было несносно. Хотя убийство жителей на другой день по взятии города прекратилось, но зато наступили другие бедствия, которые многоразличными путями доводили несчастных также до смерти, заставляли даже предпочитать смерть жизни, так что, говоря словами многострадального Иова, многие искали смерти, но не находили. Конечно, и все вообще со взятыми на войне пленниками обращаются дурно, поступают немилосердно и делают все, что внушает гордость победителя, но латинянин, победивший врага и захвативший его в свои руки, есть зло самое несносное и неизобразимое словом. И если пленником его будет римлянин, и притом человек, вовсе не знающий итальянского языка и столько чуждающийся иностранных обычаев, что даже в одежде у него нет ничего общего с латинянами, то его считают существом, отверженным от Бога и осужденным на то, чтобы принять несмешанный сосуд и испить нерастворенную чашу гнева Божия. Какая смертоносная ехидна, какой ядовитый змей, блюдущий пяту, какой лев, губитель быков, пренебрегающий вчерашним ловом и питающийся только свежей добычей, может так неистовствовать, как неистовствуют бесчеловечные латиняне над своими пленниками? Они не трогаются мольбами, не смягчаются слезами, не умиляются ласковыми словами. Если бы кто приятно запел, для них это было бы то же, что крик коршуна или карканье вороны. Если бы чье пение было так очаровательно, что, подобно звукам Орфея, двигало бы камни, и такой певец напрасно касался бы струн лиры и тщетно начинал бы свою звучную песню. Если же иной раз варвар и тронется пением, то жестокосердная душа его считает это пение за предсмертную прекрасную песнь лебедя и затем снова принимается за убийство, по-прежнему остается безжалостной и, подобно твердой наковальне, не поддается никаким просьбам. Люди этого племени умеют удовлетворять только гневу, любят подчиняться только его внушениям. Какого самого ужасного зла не сделает человек, ненавидящий римлян, собравший в сердце своем такую злобу к эллинам, какой никогда не собирал в себе и не порождал сам древний змей, враг человеческого рода?
Возмущение докатилось до столицы и обрушилось на императора. Формальным поводом к восстанию был приказ арестовать пустопорожнего молодого аристократа Исаака Ангела. Андроник поверил колдуну предсказавшему, что власть у него отберет человек по имени Исаак. Ангел ускакал от стражников на коне и на площади стал умолять народ о защите. Тут и начался мятеж, в конце которого Андроник был зверски замучен толпой на ипподроме. Воцарилась ничтожная династия Ангелов и крестоносцы наконец смогли реализовать мечту бывшую у них еще с первого крестового похода — захват Константинополя.
«Проклятые латиняне считают чуть ли не раем страну, в которой нам досталось жить и собирать плоды, до безумия влюбленные в наши блага, они стараются всячески сделать нам зло… привыкшие ходить с гордо поднятой головой… они обыкновенно смеются над нашим смирением, а мы, презирая их гордость, хвастливость, спесь и надменность, наступаем на их поднятую кверху голову и доселе попираем её силой Христа, дающего власть наступать на змей и скорпионов без всякого вреда».
И вот это счастье Константинополя закончилось.
Хониат описывает падение города, сопровождавшие его ужасы, свое бегство через пролив в Никею, где в итоге обосновалась Никейская империя. Показывает он и отчуждение жителей провинций империи от жителей столицы, так ярко проявившееся в эти дни.
«Земледельцы и поселяне, вместо того, чтобы вразумиться бедствиями своих ближних, напротив, жестоко издевались над нами, византийцами, неразумно считая наше злополучие в бедности и наготе уравнением с собой в гражданском положении. Многие из них, беззаконно покупая за бесценок продаваемые их соотечественниками вещи, были в восторге от этого и говорили: «Слава Богу, вот и мы обогатились»… Мы, наподобие каких-то пленников, не имеем ничего общего с этим народом, кроме земли, по которой ходим, и Божиих храмов, оставаясь во всем прочем вне всякого соприкосновения… Этот бесчувственный народ не только не желает возвращения Константинополя, но упрекает, напротив, Бога, почему Он давно, почему Он еще жесточе не поразил Константинополь и вместе с ним нас, но отлагал казнь, доселе щадил, терпел человеколюбиво…».
Пишет Хониат ярко, сочно, немного преувеличенно-риторично и эмоционально. Рассказанные им истории хорошо читаются и запоминаются. Вот, к примеру, нарисованный им образ франка — рыцаря-крестоносца, наглядно показывающий — в чем была мощь Запада.
«Во время этого пути, говорят, один аллеманин, чудовищного роста и необыкновенной силы, отстал однажды на большое расстояние от своих соплеменников и следовал за ними пешком, таща за узду утомившегося в дороге коня; между тем около него собралось более пятидесяти человек измаильтян, также самых лучших в своем роде и отборных наездников. Окруживши его со всех сторон, они принялись бросать в него стрелы, но он, прикрывшись широким щитом и полагаясь на прочность лат, со спокойною улыбкою продолжал идти по своей дороге, представляя из себя (и составляя на самом деле) для стрел сего варварского скопища как бы несокрушимую скалу или непотрясаемый утес. Когда же один из них, похвалившись, что отличится перед другими, оставил лук, как вещь бесполезную, выхватил длинный меч, и, дав шпоры коню, напал на аллеманина в ближайшем расстоянии и лицом к лицу, то оказалось, что он ударил по аллеманину, как по вершине горы или медной статуе, а тот, обнажив дюжею и геройскою рукою полновесный, большой и прочный меч свой, ударил им коня своего противника наискось по ногам, и обе передние ноги подсек, как какую-нибудь траву. Между тем, пока еще упавший на колена конь держал сидевшего в седле всадника, аллеманин, направив руку в середину головы перса, сделал другой удар палашом. При своей прочности и при могучести того, кто владел им, палаш опустился с такою страшною силою, что пораженный всадник развалился на две части, и удар, прошедши через седло, нанес коню рану в хребет. Пораженные таким зрелищем, прочие персы не решились продолжать бой с этим одиноким воином. А он, не обращая на них внимания, как лев, уверенный в своей силе, не прибавляя шагу, медленно подвигался вперед и под вечер соединился со своими соплеменниками»
Современного русского перевода Хониата, увы, нет. Приходится читать перевод середины ХIХ века, к тому же редко переиздаваемый.
Публикация: 100 книг
