Ни слова в простоте

"У изголовья женщины, замечает он, брошен широко раскрытый веер, бумага отливает пурпуром…".

Сэй-Сёнагон

На рубеже XIX и XX столетий европейские интеллектуалы массово увлеклись японской культурой. Впрочем, не только интеллектуалы — обыватель, грезивший о дальних странах, тоже пристрастился и — замер от восхищения. Дамы наверчивали куафюру а-ля гейша и зачитывались романом Пьера Лоти "Мадам Хризантема", а на оперных подмостках гремела слава "Мадам Баттерфляй". Тема — одна и та же. Страсть европейца иль американца — неважно, белого-цивилизованного — к фантастической японке: "Тот, кто хоть раз разглядывал рисунки на фарфоре или на шёлке, которых полно нынче на наших базарах, знает наизусть эту прелестную замысловатую причёску, этот торс, всегда слегка склонённый вперёд, словно готовый к новому грациозному поклону, этот пояс, завязанный сзади огромным бантом, эти широкие ниспадающие рукава, это платье, почти обтягивающее внизу и заканчивающееся косым шлейфом, напоминающим хвост ящерицы…". Следом — намного позже — эстафету подхватит Валентин Пикуль и развернёт пред нами "Три возраста Окини-сан". Изысканная эпоха ар-нуво требовала новизны, экзотики и восточных легенд. Япония, внезапно и очень поздно открывшаяся для иноземцев, подходила для этого как нельзя лучше. К тому же японский канон чётко вписался в манерную линию Серебряного века. Любование цветком, изящным движением, шёлковым зонтиком. Мириады чарующих безделушек, без которых невозможно счастье. "Веер "летучая мышь" — память о прошлом лете" — читаем у Сэй-Сёнагон, а видим нашу Belle Époque с её экзальтированной грустью и тягой к наигранности. В XX веке интерес к Японии то затихал, то — умножался с невиданной силой. Технологический прорыв 1970-1980-х годов, совершённый азиатами и особенно — японцами, поставил евро-американскую цивилизацию в сложное положение. А ну как в XXI веке все первые позиции захватят "самураи"?! Они — странные и непостижимые. Соединяют вековечные ценности — с первенством в электронике. Не то эльфы, не то — биороботы. Мы не сумеем их понять до конца. Только — смотреть издали. Удивляться. Принимать или пожимать плечами. Но по части красоты они, пожалуй, всегда были впереди иных рас и народов. Эстетика для японца — краеугольна, сакральна и самоценна. Ироничный Филипп Дик в своей… антияпонской вещи "Человек в высоком замке" честно признался: "Только японцы способны видеть красоту в самых простых вещах, а главное, умеют их расположить".

В Музеях Московского Кремля открылась выставка произведений декоративно-прикладного искусства Японии XIX — начала XX века из частного собрания всемирно известного британского учёного, коллекционера и филантропа иранского происхождения, профессора Нассера Дэвида Халили. Уже само название — привлекает и повергает в трепет: "За гранью воображения". Устроители сообщают, что "все без исключения произведения, отобранные для экспонирования на выставке в музеях Московского Кремля, отличает высочайший, не достигавшийся в другие периоды уровень исполнения, а также безукоризненный, рафинированный вкус их заказчиков и создателей". Итак, перед нами эра Мэйдзи (1868 — 1912) — отказ от самоизоляции и начало контактов с Европой, Америкой и многоликим Востоком. Мэйдзи есть Просвещение. Именно тогда — в эпоху императора Муцухито — японцы вдруг ощутили себя частью суетливой, динамичной и хитросплетённой цивилизации. Став интересны другим, обогатились и сами. Восприняли передовую технику, постигли французское платье, переняли страсть к фотографии. А из Японии вывозились ширмы с драконами и цветущими ветками, веера, пахнущие тонкими благовониями, и кимоно, которые ни одна bon-ton-парижанка всё равно не умела носить… Всё это и многое другое можно увидеть на выставке. Коллекция персиянина Халили — стопроцентного британца по вкусам и привычкам — считается одной из самых роскошных в современном мире.

Декоративная композиция — две рыбки на волнах (ок. 1900, Осима Дзёун). Тщательно и натуралистично (что касается рыб) и — сказочные воды, напоминающие виньетки модерна. Доходчивый пример заимствования европейских образцов — сиюминутная мода на капризно-замысловатые формы — достигла и японцев, которые жадно хватали и перерабатывали всё "чуждое" и новое. Не забывая о своём родном. Вечном. Здесь много животных — статуэток, курительниц для благовоний, посуды с изображением того или иного зверя, зверька… Вот — блюдо: на рисунке серенькая мышь катает в лапах ягоду. Рядом — хищная металлическая птица, нацеленная и неумолимая. Слон-курительница (ок. 1890, Сёами Куцуёси) — типично восточный колорит, где-то напоминает Индию. Чрезмерность украшений и переизбыток частностей. Снова курительница — в виде вылупляющегося птенца с полуоткрытым клювом (ок. 1885, Кобаяси Сюнко, мастерская Намикавы Сосукэ). Треснутое яйцо, часть крылышка, лапка — поразительно и даже пугающе. Арома-курительница — часть японской бытовой культуры, и, как писала незабвенная Сэй-Сёнагон, "аромат курений поистине пленяет чувства".

Японская эстетика — заворожённый взгляд на всякое проявление жизни, будь то гора на фоне первого солнечного луча или же последний лист, опадающий с дерева. Умение остановить момент — задолго до изобретения фотографии. Японец пишет и мыслит предельно фотографично. "До чего же прекрасна длинная ветка цветущей вишни в большой вазе. А возле этой цветущей ветки сидит, беседуя с дамами, знатный гость, быть может, старший брат самой императрицы, в кафтане цвета вишни поверх других многоцветных одежд… Чудесная картина!" — констатирует Сэй-Сёнагон, а мы переходим к вазам, которых тут немыслимое разнообразие. Привлекает внимание мощная толстобокая ваза, выполненная в технике "клуазоне" (вариант перегородчатой эмали, ок. 1910, предположительно мастерская Андо Дзюбэя). В Японии этот стиль эмалирования называют "сиппо", что означает "семь сокровищ". Ни слова в простоте! На глубоком вишнёвом фоне — белые цветы. Их много. Они заполоняют практически всю поверхность, но не возникает ощущения перегруженности. Японский умелец знает, где положен предел. Множество парных ваз — с непременным растительным узором.

Японское мировидение — торжество предметности. Вещь или природный объект, явление навсегда обретают самостоятельный смысл. Более того, созерцание прелести — не меньшее искусство, чем создание произведения. У европейцев всё не так — художник и понимает лучше, и видит больше. Он — ментор. Японец, рисующий бутон ириса на закате, равен японцу, наблюдающему всё тот же ирис. Они оба — заложники Великой Красоты. В западной трактовке описание костюма — что-то фоновое, этакая "перебивка", пауза между событиями. Иногда — отображение внутреннего мира героя или указание на катастрофическую бездуховность, безвкусие. В общем, всё что угодно, кроме концентрации на самом платье. Для японца кимоно — это… почти модель вселенной (сакральность!) и вместе с тем — поле для творческой фантазии. Экспозиция даёт возможность увидеть ряд изумительных верхних кимоно. Традиционные одежды во все времена и у всякого народа — многослойны, но только японский ум способен извлечь из этого особую эстетскую радость. "На даме двойная нижняя одежда густо-фиолетового цвета, платье из переливчатого пурпурно-лилового шёлка и ещё одно поверх всех — прозрачное, лёгкое, цвета багрянника. А сзади экипажа свешивается широко раскинутый шлейф с нарядным рисунком", — перечисляет Сэй-Сёнагон, и мы наблюдаем шикарные одеяния с птицами на ветках, горами, солнечными дисками и упоительными лепестками.

Вот дамское кимоно (ок.1880-1890, шёлк, шёлковые и металлические нити, ткачество, ручное крашение, рисунок тушью, вышивка): по низу журавли на озере средь камышей, а выше — чёрное небо, куда направляются птицы. Тут зашифрована история или миф, а всё вместе — пир для глаз. Печально — и тонко. Вот совсем иные краски — одежда молодой женщины (ок.1910, шёлковый креп). Живописные соцветия на столь же яркой ткани — не только цветы, но и волны, и сосна, и всё это в каком-то потрясающем ритме. "Государыня надела поверх трёх нижних одежд багряное платье из блестящего гибкого шёлка и ещё две парадные одежды цвета алой сливы. Одна была заткана плотными узорами, а другая более тонкими. — Не правда ли, к верхней одежде цвета алой сливы лучше всего подходит нижняя одежда густо-пурпурного цвета, — заметила императрица. — Жалко, что для юных девушек это недозволенные цвета. Положим, для цвета алой сливы сезон уже прошёл, но я терпеть не могу светло-зелёные оттенки. Вот только хорошо ли пурпурная слива сочетается с багрянцем?" — задавались важнейшим вопросом героини Сэй-Сёнагон. Синие, красные, лиловые кимоно — хотя я вижу чересчур примитивно, японец подобрал бы с десяток определений, а "блестящие шелка смочены росой…". Белая Фудзи на зелёном крепе, облака, снизу — человечки (ок.1870, ткачество, ручное крашение). Картина мира: гора и люди у подножия. Они — фаталисты.

Достигая вершин в тщательной прорисовке, японский гений обращался и к иной крайности — к силуэтно-абстрактному направлению. Поднос (ок. 1900, мастерская Намикавы Сосукэ). Ветка и — светило. Просто, коротко и ясно, как на… советских иллюстрациях 1960‑х. Это если учесть, что рисунок был выполнен ещё раньше — на рубеже XVII и XVIII столетий, а в эпоху Мэйдзи "перенесён" на поднос. Кстати, это, пожалуй, основная грань современного японского менталитета — спокойно брать за основу нечто старинное или даже древнее. Прилаживать. Вживлять. Цитирование "Записок у изголовья" в статье о "веке девятнадцатом — железном" вполне оправдано. Если речь — о Японии. Не боясь прослыть ретроградами, они оставляют всё лучшее и с благодарностью это используют. И — лидеры в области робототехники! Не мешает, понимаете? Конечно, расстраиваться, что мы не носим кринолины и шляпки с баволетками, — глупо. Оставим детям богини Аматерасу их изумляющие качества. "До чего красиво, когда тонкое сквозистое облако проплывает мимо ослепительно сияющей луны!" — воскликнула Сэй Сёнагон, а кто-то выткет из этого узор для кимоно, составит рисунок для вазы или подноса. Нам же остаётся только вздыхать упоённо…