"Второй час песен" Виталия Аверьянова продолжает, как это понятно из названия, "Первый час песен", диск, вышедший год назад, и котором мы, в свою очередь, подробно писали. Не будем поэтому повторяться. Да, перед нами всё тот же «герметичный шансон», скомороший кураж «ведуна», «приплясывающего с кистенем» (по выражению А. Проханова), все те же «сообщающиеся сосуды» философии и музыки (как замечает сам философ и музыкант) во взрывном космосе музыкально-философской сингулярности, ядреный коктейль словесной игры, близкой Велимиру Хлебникову (не случайно в альбоме целых четыре композиции связаны с Хлебниковым: две вещи это напрямую песни на стихи Хлебникова, а еще две – «поэтические коллажи»).
Перед нами альбом в высшей степени концептуальный. Что подчеркивает и его собственное название. Если "Первый час песен" Аверьянова назывался "Русская идея", то второй носит имя - "Империя зла". Ясно, что оба альбома и оба названия коррелируют, но не сразу понятно, как. Почему "Империя зла"? Отвечать на этот вопрос поэт-демиург этого «герметичного космоса» начинает, беря быка за рога, с первых же слов первой песни: «Мы в цветниках, отечниках читали про подвижников, / Молитвенников, схимников, отшельников и столпников. / Пришли первопечатники. За ними – змеебожники…», и вот: «Загуляла империя, скинув царизм. / Раздербанили золото риз… / Медвежатники взлезли на трон…». Засим - краткое резюме новой реальности (новой нормальности): «Отдельно голова / Глядит, едва жива, / На тело на свое…»
Одним словом, ответом на главный вопрос становится вопрос новый: кто же мы теперь? Какова наша сегодняшняя самоидентификация? («В себе я чувствую рожденье новой личности. / Она сидит во мне и просит идентичности» - тревожно прорывается он в одной из следующих песен). И - брошенное (кажется в никуда?) вечное русское «Что делать?»: «Пора менять начальства, / И ангелов, и власти, / И силы, и престолы…»). Вот это «кто же мы теперь?» (и - пора, наконец, что-то делать!) заглавной песни и становится контрапунктом философских размышлений альбома и его сквозным смысловым стержнем.
Собственно, весь диск и есть - развернутый ответ на этот вопрос. И в его тайном сердце - цикл по мотивам Велимира Хлебникова, «поэта для поэтов», подбирающего ключи к слову Россия… Где Олень, тяжко несущий в рогах своих глагол любви, вдруг, нежданно, оборачивается древним мамонтом, величественным, дивным и грозным, чью «волну клыка как трудно повторить», а затем - поцелуем на морозе, в синем сполохе которого «ночь блестит умно и чёрно»…
«Русские — народ художников и поэтов, вплоть до последнего мужика, а большевики стараются превратить их в индустриальных янки», - заметил на заре революции Бертран Рассел. Это справедливое наблюдение холодного иностранца стучит пеплом Клоаса в сердце русского поэта: «Была когда-то нация / Топориков-косариков, / Урядников, исправников, / Отцов-полуполковников. / Пришла цивилизация / Хануриков-бухариков, Торчков и перехмурников… / Не зеркало, а порча! / В нем некто, рожу корча, / Кривит твои черты... / Но это же не ты!.. / Но это же не ты!..»
Всматриваться в свои неверные отражения в неверном свете неверного дня можно до изнеможения и шизофрении. Но - «Ремиссия, подстрижники! / Амнистия, мокрушники!» - пора и честь знать. Ужас расфокусировки и потери самоидентификации достигает апофеоза в песне "Кошмар Ивана-дипломата" - балладе (или, скорее, былинном сказе) о неприкаянной судьбе русского (России, разумеется) на международной арене, напоминающей судьбу Хомы Брута, которого ведьмы заманили в логово Вия («В глазах у них бионики и сердца нет в груди. / Качают кровь насосики, в них вечные движки…»). Приключение, которое логически завершится знакомо-незыблемо-апофатическим: «Кругом меня кишат хохлы, мечтают укусить. / Но нам завещано: не верь, не бойся, не проси... / В протестной ноте тетя Мотя выдаст на гора: / – Ни да ни нет, ни бэ ни мэ,ни два ни полтора!..»
Но, понятно, что здесь, доведенное до отчаяния альтер-эго традиционного русского не может, в конце концов, не начать расставлять точки над «i». Выливаясь, разумеется, уже не столько в формате «протестной ноты», сколько в гораздо более аутентичном форме разгульной частушки:
…Как в тоннеле, в Сен-Готарде,
Что у Чортова моста
Поклонялись козьей морде,
Чтоб не поминать Христа…
И не менее ясного философского осмысления:
…Союз был грешен, только это в прошлом.
Теперь он символ, мученик-Союз.
Его распад был беззаконьем горшим.
И СССР для нас – святая трижды Русь.
Она ко праведным навеки приложилась.
А что от дьявола в ней – то отшелушилось...
И безошибочного диагноза:
…Русь заповедна. Не влезай, убьет!
Но как страшны нам внутренние хвори...
Когда с верхушки, с головы гниет…
И неуемной надежды:
Душа живет! Пускай
с руки ушла синица
В другой вот-вот–
очутится жар-птица!..
И беззаветной веры:
«Нельзя нам успокоиться. / Без нас тут все накроется…»
И, наконец, подытоживающей рефлексию размышлений, становящейся своего рода эпиграфом всему альбому, широкой метафоры:
«Возрыдал под рубахой двуглавый орел, / Что померкнул его ореол...»
Такова эта "Империя зла", которая, как оказывается, «не так уж зла», а просто слегка ошалела от экспериментов над собой и явно нуждается в каком-никаком устроении: «Спаси, Святая Троица! / А так, глядишь, устроится…»
Итак, премьера второй части «русской симфонии эпохи постмодерна» поэта-философа Виталия Аверьянова состоялась, подарив нам еще один час жгучего настоя мысли и музыки, сваренного из исключительно отечественных ингредиентов. С нетерпением будем ждать третью. Ведь в нашей безоглядно катящейся в бездну повозке цивилизации и прогресса покой нам только снится. Неизбежны, потому, и новые потрясения, и новые философские размышления, и – новые песни, которым одним порой только и дано находить тропки в темной чаще и смысл в наличном сумбуре нашего бытия (а то и становиться ковчегом спасения)…
