Живопись Валентина Михайловича Сидорова, Народного художника СССР, - это глубинные коды России. России деревенской, вчера еще столица какой стеснялась, а сегодня вот оглянулась – и стесняться уж нечего. Нет деревни. Скучает столица. Скучает по полям колосящейся пшеницы, по изгибам реки, у берега которой светловолосые мальчики забрасывают удочки, по деревенским избам, полевым сараям, по запаху сена, по коту Ваське, мурлычущему за лоскутной занавеской печи, по парному молоку, что с каким-то особенным звоном ударяется о стенки алюминиевого бидона… Дует «Березовый ветер», мчит лошадка по заснеженным полям одинокие сани («Зимняя дорога. Версты»)… «Жалко судьбу деревни, - приговаривает Валентин Михайлович, - жалко судьбу народа. Как возродить? не знаю». Мы сидим с художником за крепким дубовым столом мастерской, пьем чай с пирожным, я рассматриваю картины.
На полке, под потолком - кузова из бересты, корзинки, кувшины. «Это всё из моего дома, - Валентин Михайлович замечает мой интерес к ним. – Я привозил их сюда не как коллекционер. Теперь жалею, что не привез многих еще вещей: коромысло, грабли, не привез жернова, которые хранились у нас не одно поколение. Я крутил эти жернова, чтобы перемолоть опилки, стружки, сухие травы какие-то, превратить все это в муку во время войны».
В тот вечер я ушла из мастерской с подарками: альбомом живописи Валентина Сидорова и небольшой его книгой, «Гори, гори ясно…» - название. Дома я открыла книгу, и с первого предложения: «Зыбка моя низко висела возле окна» - буквально провалилась в неё (не сразу сообразив – что же это такое «зыбка»). В упоительное повествование о вольнице деревенской жизни, годах войны, учебы в МСХШ… И я еще и еще раз открывала альбом, перелистывала страницу за страницей, потом снова продолжала чтение повести. Дует «Березовый ветер», мчит лошадка по заснеженным полям одинокие сани («Зимняя дорога. Версты»)… Тракт, что существует сегодня разве что в воображении художника, снова привел меня к Валентину Михайловичу Сидорову в мастерскую.
- Валентин Михайлович в своих картинах, в повести «Гори, гори ясно» вы описываете, в частности, мир вашего детства, который совпал с миром деревни. И меня вот не покидает теперь ощущение, что деревня – это своего рода детство России, из которого взрастает русский человек, где бы он не родился: в столице, провинции. Что вы думаете по этому поводу?
- Конечно. Деревня – хранительница традиций, хранительница памяти, весь жизненный уклад хранит. И еще предназначение деревни в том было, чтобы оберегать окружающий мир природы. У нас в деревне не было ведь ни одного пустого, не названного местечка. Каждый клочок имел своё обозначение, свое название в зависимости от каких-то исторически сложившихся событий. Были Петяшинский осинник, Кудрявцевский лес, Красотка, Пригородка… Сколько названий придумывал человек! И все они хранились, оберегались. Деревня жила по правилам, сложившимся не за один век. Главное правило – стремление к общности, артельности. Бабушка моя приговаривала: «Сначала об артели, потом о моем деле». Деревня жила общиной. Чинили ли мосты, или ставили заборы - всё делали вместе.
- И кто принимал решения?
- Все вопросы артели решали сходкой. Мальчики бежали по деревне, кричали: Сходка! Сходка!» Деревня собиралась, решались проблемы, что нужно для артели.В деревне был староста, он вел дела, самый организованный мужик был.Звали его у нас «Буденный», он еще в Конной армии служил. Мы и раньше, до колхоза жили в деревне артелью. У меня с бабушкой как-то разговор был про колхозы, у нас, например, в Коровине колхоз был хороший, и мои детские воспоминания были связаны с жизнью этого колхоза. Так вот, бабушка так говорила: «И раньше-то, сынок, мы всё сообща делали, и раньше-то делали артелью». Вот это «сообща», эта вот артельность была присуща крестьянству. «Мы, – говорит, – никогда не оставляли несжатую полосу у кого-нибудь. Мало ли какой случай мог быть: кто-то заболел, какое-то несчастье. Обязательно артелью сообща всем помогали». Люди понимали, только так, сообща, можно выжить. Общность объединяла, прививала неписанные, элементарные правила: не врать, не воровать, не обманывать, почитать старших. Эти правила передавались из поколения в поколение. Деревня – это была совершенно особая атмосфера.
- Что разрушало эту атмосферу?
- Вы знаете, еще в детстве я заметил разницу между одной деревней и другой. Мне неловко говорить сейчас какие-то слова, давать какие-то оценки деревням, Сорокопению и Коровину, потому что в Сорокопении я родился, а в Коровине, может быть, возникал как художник. Сорокопение находилась недалеко от Конаково, где была фабрика. И присутствие фабрики здорово влияло на население. Когда первый раз я пришел в Коровино, мне показалось, что в Коровине люди добрее, больше смеются, как-то непосредственнее они ведут себя и больше общаются. Тогда как в Сорокопении характер немножко не такой был, люди посердитее, так сказать, друг к другу были. Там появлялись уже «брылялы», так называли работающих на фабрике в Конаково. Они вели себя по-другому совершенно, чувствовали превосходство над теми, кто тут же в деревне крестьянствует. «Брылялы» эти внесли в общую жизнь деревни всё самое плохое – воровство, обман, пьянство, сквернословие. Фабрика разлагала, она устанавливала правила бытия капитализма, никакой пользы он не принес. Тогда как в Коровино у нас почти не матерились даже. Матерщине был дан негласный запрет. Таким вот злым матом как в Соропении никто не ругался. Мужик так выражал эмоции, говорил: «Ой, ехар махор!», «О черное небо!» Что это? Никто не знал. Курения не было. Пили по праздникам только. Общий праздник – лавки делали, стол. Гуляние, пение и пляски. Особый добрый мир.
- В русском языке крестьянин, крест, христианство – слова одного корня. Есть мнение, что все беды в России начались с того что крестьянин однажды отошел от Христа. Что вы думаете по этому поводу?
- Мне трудно сказать об этом, я ориентируюсь на опыт своей деревни. И не могу сказать, чтобы они ушли от христианства. Церковь особое положение занимала, у нас в Коровине все были верующие. Только Никоныч – член партии, председатель колхоза – нет. При этом его жена, Пелагея, невероятно верующая была, её назвали хранительницей всех молитв. Всегда в доме лампадка горела. Моя бабушка с этой Пелагией дружила. Они собирались в избе накануне праздника, и втроем с Никонычем пели тихонечко. Пели нараспев. Никоныч был удивительно добрым стариком. Церковь являлась хранительницей традиций, нравственности. Кроме того, оказывала сильное влияние на деревню: весь жизненный ритм в деревне строился по церковному календарю. Этот церковный календарь был сильно связан с сельской жизнью и тоже сохранял её традиции. Понимаете, работа на земле она была тесно связана с церковным календарем. Вознесение – это значит яички в рожь надо бросать, чтобы «лети на небеса, тащи рожь за колоса». Никита мученик, Троица – определенные циклы сельскохозяйственных работ. Всё это вошло в жизнь крестьян. Отмечались Ильин день, Никола, Петров день, из светских праздников, знали только Октябрьскую и 1 мая. Церковь имела и объединяющую силу. В каждой деревне был свой престольный праздник, и на праздники съезжались из разных деревень. И это тоже было традицией.
- Были ли еще факторы, кроме церкви, что создавали атмосферу русской деревни?
- Хочу сказать, что раньше, до революции, шло общение крестьянства с дворянством, и оно, конечно, тоже влияло на жизнь в деревне. В нашей деревне был князь Григорий Григорьевич Гагарин, человек высочайшей культуры. И мои прародители считались крестьянами князя Гагарина. Это общение с дворянской культурой вносило определенные, какие-то нравственные, воспитательные понятия в крестьянскую жизнь. Недаром мой дед, находясь в поместье Гагарина, срисовал у него кресло, сам сделал такое из березы и покрасил его красной краской под дворянский ампирный стиль. Он подарил его зятю на свадьбу.
- То есть шло взаимопроникновение культур: крестьянской и дворянской.
- Взаимопроникновение, конечно. И мой прадед, вернувшись с войны 1812-го года, этому Григорию Григорьевичу еще рассказывал, как он в Париже побывал. Понимаете, и у князя уважение к этому крестьянину, воину, было, и у крестьянина отношение к этому князю было самое почтительное. Моя бабушка все время вспоминала Григория Григорьевича Гагарина. Рассказывала, как распорядился он в качестве приданного – она выходила замуж за своего Григория -посадить ей сад в Коровине. «И будешь, - говорит, – Еленка, своих ребятишек поднимать этим садом». Взаимоуважение, человеческие какие-то стороны общения, они, конечно, влияли на общую жизнь крестьянина и деревни. Но если уж мы заговорили о дворянстве, помещиках, то тот же Венецианов какой помещик был! Какие у него в Сафоново отношения с крестьянами были! Семьдесят учеников из крестьян у него было! А Рачинский оставил кафедру в Московском университете, уехал в Татево, где школу построил для воспитания крестьянских мальчиков; Богданов-Бельский вышел из этой школы. Чайковский посвятил Рачинскому свой знаменитый Первый концерт. Всё это было. Поместье несло культуру, знания… На 200-летие Гагарина мне удалось найти его могилку в лесу, на территории какого-то олигарха. Заросла совсем. Я последний представитель, кого тетушка его садом взрастила. Цветы на могилу положил. Панихиду провели.
- Крестьянин, церковь, достойный помещик.
- Взаимопроникновение культур происходило. И всё, как бы сказать, во имя Отечества. Для Отечества ведь жили, ведь вот какое дело.
- Валентин Михайлович, а вы заметили, в какие годы деревенский лад, деревенская жизнь стали рушиться? И как долго просуществовала церковь в вашей деревне?
- Церковь действовала до войны. Наш дом весь на клиросе пел. А рушиться жизнь стала?... (пауза) После войны… Да, после войны. Война крепко, конечно, подвела. Колхоз жил, но война, конечно, нанесла удар потрясающий.
- Мужчин не осталось в деревне.
- Тридцать пять человек ушли из моего Коровино. Мы всех провожали, а потом никто не вернулся. Один Василий Филиппович вернулся. Помню, как первая похоронка пришла. Пришла на Ивана, кто при прощании сгреб землю, «прощай родина, - сказал, - не увижу больше». Старушки собрались, поставили свечку на камушек родительский и сами отпели Ивана… И каждый дом осиротел. Послевоенная разруха жуткая, конечно. Такие потери. В каждом доме не стало кормильца, женщины старели... Война войной, но тогда нужно было оказать внимание деревне, найти какие-то пути для ее восстановления, развития. Ничего не было сделано. Хрущев к власти пришел, лён не нужен, кукуруза нужна. Говорят, он еще привез из Африки борщевик – для увеличения массы силоса, так по сей день не знаем как от этого борщевика избавиться: все поля он заполонил. Ввели при Хрущеве еще и налоги. Налоги на гусей, на кур, на яблони. Я помню, как к одному в нашей деревне пришли налог брать на яблони, он так разнервничался, взял топор и пошел рубить деревья. И все стали стараться покинуть свои родные места. Паспортов не было, начинали ловчить, взятки давать, чтобы паспорт получить и уехать… Искать любую должность, но – в город.
- То есть паспорт – таким искусственным барьером был?
- Беспаспортность сыграла, конечно, на руку разладу. Даже противостояние возникло потом: «я вот достал паспорт, а ты не достал». Почему такую проблему создали? Что касается колхозов, а как без него крестьянству жить было? Вот бабушка говорила: «Мы и раньше всё делали вместе, сообща, и всё было, только теперь за палочки работаем». Правда в нашем-то колхозе всё было: и мед был, и масло было, хорошо жили, пока не грохнула война.
- Валентин Михайлович, не сами ли мы уничтожали свои деревни? Едва человек приезжал из деревни в город, так он вчерашнего друга, брата, кума стал называть «колхозник». Откуда это презрение к своему взялось?
- «Колхозник», надо сказать, я часто за свою жизнь подобное слышал в свой адрес. Когда первый раз приобрел машину и приехал на техстанцию, меня так и обозвали «колхозником». Это связано с недостаточной культурой, конечно. Труд колхозника, труд крестьянина считался отсталым, так сказать, трудом. Лучше охранником где-нибудь служить, чем пахать и сеять. Сейчас вот начинают понимать, что пахать и сеять – это всё-таки жизненный процесс. И вспоминают, что этот процесс – сенокос, сбор урожая - сопровождались пением, праздниками. А зимой устраивали посиделки, самодеятельность какая-то была. Но уже всё кончилось – нет никаких посиделок, никакой естественной жизни нет.
- Верно, другие песни поют?
- Некому петь, никого уже не осталось в деревне. Вот ведь беда-то в чем, никого не осталось. Дом еще стоит и доживает в нем либо больной, либо старый человек и ждет, что приедет, может быть, родственник из Москвы, поживет летом. Делом-то не занимается никто, вот ведь какое дело. Поля-то пустуют.
- Но фермеры есть? Зачем, кстати, в русский язык ввернули слово «фермер», а слово «крестьянин» исчезает теперь?
- Непонятно совершенно. Да нет у нас в Тверской губернии никаких фермеров. Откуда фермера взять? Из Узбекистана он приехал, фермер? У нас ни в Коровино, ни в Сорокопении, ни в Подоле, где я обитаю сейчас, никакого фермера нет. Оставались остатки колхоза, председатель Малинин хотел было поднять, а где ему взять, этому Малинину, средства на то, чтобы земли кругом обрабатывать? Ничего же нет. Рабочих нет, самое главное. Рабочими становятся приезжие с юга, крестьян-то местного происхождения нет никого. Вот в прошлом году мы похоронили последнего мужика крестьянского происхождения. Остальные все приезжие. Уже по нескольку раз в тюрьме пересидевшие.
- Ну, молоко, мясо, хлеб откуда-то все это берется!
- Я совершенно не представляю откуда всё берется. Едешь по деревни, возле каждого дома машины стоят. Какие-то городские люди всё время промышляют чем-то. Чем они живут? Огородом живут? Но огород – это всё-таки не масштаб села. Какие пашни у нас были, какие поля ржи, какие поля картошки, какие поля льна были! Льна я не могу найти теперь, потому что лён никто у нас не сеет. Перестали сеять лён. А лён у нас в Тверской губернии всегда был главным источником дохода.
- Получается, мы сами безразлично относимся к своей жизни, к своей стране. Исчезают деревни, умирает крестьянство да и пропади пропадом.
- Что-то есть такое. Во всяком случае, я не встречаю заинтересованности в деревне. Смешно, вот проводят в городах «Праздники урожая». А какого урожая? Жутко смотреть на то, что происходит. Нет перспектив у деревни, некому в ней жить. Лет пять назад у нас школу закрыли. Было три ученика, ездили на автобусе из других поселков, была учительница и работница-уборщица. Я боролся за эту школу, еще моя мама училась в ней. Закрыли. Меня больше всего пугает, что некому жить. Нет же населения. Приезжают олигархи, кромсают земли, строят коттеджи. Откуда они берут все эти причудливые, совершенно чуждые Росси постройки? Я запрет бы какой-нибудь внес в подобное строительство. Но разве внесешь, когда всё продается и покупается? Этот «новый русский» - не помещик, который исторически был связан с историей, традициями, преданиями, природой.
- Дачники тоже перестраивают избы под фазенды.
- Стали избы переделывать, перестраивать… ужасно все. И деревня сейчас, я просто поражаюсь, она совершенно не изобразительна стала. О деревне, которая была у меня в Коровино, теперь уже мечтать не приходится, наверное. Все эти попытки проведения в деревню цивилизации… Кто это будет делать? Сейчас полное крушение деревенских традиций и мира деревни.
- Ну, кто приезжает, тот и будет делать.
-Приезжают люди, которые к этой земле не имеют никакого отношения. У них совсем другие интересы. Они, по-моему, и в лес-то не ходят, даже не интересуются, что в лесу, есть ли живность какая? Связи с природой у них нет совершенно. Они не знают ни времен года, ни грибов, ни ягод – ничего не знают. Либо поохотиться приезжают, убьют, приволокут лося, либо кабана, и на этом кончаются их отношения с природой и жизнь среди природы. Разрушение традиций - это сильнее всякого оружия. Разрушение традиций и обычаев народа.
- Валентин Михайлович, получается, мы присутствуем при очередном крушении традиций и обычаев русского народа. Как могло произойти, что после 1917-го года, когда еще крестьяне были сильны, как могло произойти, что они забивали иконами окна в коровниках и уничтожали старинные платья?
- Было, было, было. Разрушили отношения с церковью, разрушили традиции. Духовность была разрушена прежде всего. Были такие, которые иконы рубили, были такие. Но были такие, вот тоже Василий Филиппыч, который один единственный у нас пришел с войны. У него Сергий висел в красном углу, Житие Сергия. Его дед был старостой церкви, и они тихо-тихо-тихо оберегали иконы от буйства борьбы с религией. Богоборчеством. Буйство же было! Но и были подвижники. Люди, которые оберегали, сохраняли реликвии, веру. У нас учитель был в художественной школе, Константин Иванович, он нам биологию преподавал, а потом стал священником…
- В Новодевичьем монастыре?
- Да. А потом ему сказали, что где-то на Севере бандиты церковь пытаются ограбить. Он приехал туда, и вот не пускал этих бандитов в церковь, не давал им иконы. Они тогда с воплем, с криком, обезумили совсем, бросились на него и сожгли старика, нашего учителя Константина Ивановича. Вот было и такое. Вот и такие люди были. Чем это было вызвано? Событиями, которые в стране происходили. Столкновение с чуждой силой, перерождение какое-то… Богоборчество, оно происходило из-за стремления выслужиться перед каким-то новым деятелем, что стал раздавать команды. Надо сказать, для нашего общества характерно стремление выслужиться, отличиться перед появившимся каким-то новым деятелем, и уже ради достижения своего интереса готовы на все. Это было? Это было. И сегодня стараются.
- Но где-то, наверное, еще сохраняются у нас устои?
- По долгу своей деятельности я был в Мордовии, мы проводили там дни Эрьзи, был такой скульптор. Приехали в его родную деревню, и я был поражен и потрясен атмосферой жизни в деревне. Вся деревня была живой, в каждом доме – семьи, большие семьи. Деревенские мужики конкурс устроили, каждый должен был вырубить топором в память об Эрьзи какую-нибудь скульптуру. Начался этот конкурс, сколько мужиков, женщин, молодежь, кругом хохоту сколько! Немного отъехали, дом-музей живописца Сычкова, сохранили дом. Живет Мордовия, живет! Я просто радовался тогда и думал: Господи Боже мой, хоть что-нибудь у нас подобное в Тверской губернии было бы! Вот –раз - и перенести бы это в мое Сорокопение, Коровино, Подол.
- Каков для вас мир идеальной деревни?
- Мир деревни состоит из людей, которые любят деревню, природу, традиции, которые несут эти традиции. Не знаю, был бы я царь, чтобы я сделал? Я обратно бы всех отослал в деревню. В деревне живите, обзаводитесь хозяйством, стройте дома в соответствии с традициями, потому что избы, которые были построены, они у нас замечательные были по типу и характеру. Но они могут быть такими, же замечательными, имея все удобства: и водопровод, и канализацию. Это всё можно сделать, не уродуя тот пейзаж, в который органично входили все постройки русской деревни… Не дай Бог всё совсем забыть.
P.S.
В 2008 году Валентин Михайлович Сидоров в Коровино возвел храм-часовню преподобного Сергея Радонежского. «В память о жителях деревни, которые защищали Отечество, жили верой и надеждой».
