На Рождество

- Давай отрываться, зачем нам «хвосты»? - бросил через плечо Бардюк. И Сева побежал за ним, петляя по тёмным переулкам. Бежали долго, и казалось, что не только запутали следы, но и сами безнадёжно заблудились. Но вдруг в проёме домов замаячила красная буква «М». Не оглядываясь, нырнули в раскрывшуюся перед ними пасть метро. В поезде стали проверяться - постоянно переходили из одного вагона в другой. Делали неожиданные пересадки. Всё было давно отработано. Любой, кто бы за ними ни погнался, давно бы отстал. И вот они сидят в центре зала, на Павелецком вокзале, украдкой оглядываясь по сторонам. Вокруг сновали, гудели ещё не отошедшие от праздников толпы людей. Следов погони не видно, ребята были вполне довольны проделанной работой. Путь лежал к отцу Дмитрию Дудко, в Гребнево. Единственному батюшке, который мог их принять и понять. За Бардюком уже неделю следовала наружка. Новогодний подарок! Не прячась, сотрудники в штатском сопровождали его всюду. Это значило одно - неминуемый близкий арест. Так перед арестом пасли всех. Бардюк только недавно вышел, но не «исправился», а стал издавать нелегальный журнал «Ковчег». Православно-патриотический, литературно-публицистический. Таких ещё не бывало! Журнал выходил в трёх экземплярах. В трёх чётких экземплярах, больше машинка не брала. И в шести нечётких. Всё бы ничего, но последние номера попали за бугор и цитировались по «голосам». После этого и началось. Сначала пришёл участковый, потом вызвали на Лубянку, теперь последний этап - наружка... Травили не только кагэбешники, травили свои - диссиденты. Журнал назвали «черносотенным». По тем же «голосам» и назвали, выступали Падлабинек, Грызбург, другие ... Интересно, что сами они много лет числились официальными диссидентами, а в зону не шли. Выступали по «голосам», делали заявления иностранным журналистам. И всё с них скатывалось, как с гуся вода. А здесь шесть номеров журнала - статья. Солженицынский фонд выделил на первый номер «Ковчега» небольшую сумму... Но после этих выступлений с Бардюком перестали общаться. - Ни слова против советской власти, - сказал Бардюк Севе в очередной раз. - И всё равно, в зону. - Ничего, хоть причастишься на Рождество. Это главное сейчас, - ответил Сева. Было шестое января, и тьма, возвещающая приближение праздника, уже давно охватила город. Если бы не эта тьма, простиравшаяся казалось до самых глубоких небесных уголков, то уже, наверное, было бы видно рождественскую звезду. Но тьма не давала её лучам пробиться до земли. Ребята не злились на тьму. Они давно предпочитали ориентироваться на свой внутренний компас. - Русских, в своей стране, травят как крыс, и только за то, что они осмеливаются быть русскими и православными. – Бубнил под нос Бардюк, не надеясь, что его жалобы хоть кто-нибудь услышит Сева пошёл покупать билеты, а Бардюк следил, не прицепится ли кто сзади? Сева был автором «Ковчега». Только что вышел из психбольницы, оттуда он и писал свои корреспонденции, «психиатрия на службе тоталитаризма». О том, как медицина пытается вытравить веру из людей. За веру его выгнали из института, а родители с помощью психдиспансера, райвоенкомата и других надёжных учреждений, время от времени «лечили» непокорного сыночка. В электричке было свободно, спокойно, и они задремывали, убаюканные равномерными покачиваниями. В вагон ввалилась компания молодёжи. Сгрудилась в свободном купе, пели под гитару про «Дон» и «Магдалину», которые ходят по морю туда и сюда. Не таясь, разливали вино. Сева неотрывно смотрел на людей, явившихся словно из другого мира. И он был студентом, и он любил эти песни. Как же вышло, что он оказался выброшенным из привычного уклада, из обыденного хода вещей. Пионер, комсомолец, выпускник, студент, молодой специалист. Все так весело. Беззаботно. Сева пожалел о прежней жизни. Одна симпатичная девушка ока-залась вся открытой его взгляду, он засмотрелся на ее схваченное легким румянцем оживления лицо. Она расстегнула пальто. Сняла шапочку. Тряхнула головой, и волосы хлынули и заструились по плечам. И тут Сева заметил, как мелькнул на платье знакомый ему значок. У него тоже такой был когда-то. Эти значки тогда уже никто не носил, вышли из моды. Надева-ли их только по необходимости. По торжественным случаям. Вот так же беззаботно и весело, вдруг подумал Сева, будут вести себя и в последние дни. И только на запястьях иногда промелькнут числа и знаки антихриста. Эта апокалипсическая картина внезапно явилась пред глазами и ужаснула Севу своей правдоподобностью. Нет, он не с ними. - Если когда-нибудь мы доживём до свободного государства, - сказал Бардюк, - если доживём, то давай запомним, что мы сегодня хотели бы больше всего. - Причаститься, - тут же среагировал Сева. - Я три месяца лежал в «крызухе» и забыл, как священник выглядит. - Да, я не о том. Впрочем, и помнить нечего, главное, что такого государства никогда не будет, - говорил Бардюк, уже как бы навсегда прощаясь со свободной жизнью, - не будет, потому что свободы никто не хочет. И потому что в России никогда не было свободы. И, в-третьих, если будет у нас свобода западного образца, то России всё равно не будет. Сейчас СССР, России нет. А тогда будет... Сева не услышал, что ожидает их в будущем. Бардюк замолчал и встревоженно всматривался ему за спину. Вошли контролёры. Контролеров они не боялись, билеты непременно брали. Старались даже по мелочам не нарушать порядка, каждая мелочь могла иметь для них серьёзные последствия. Но вместе с контролёрами шли два милиционера. Ребята напряглись... так и есть, у них попросили предъявить документы. Паспорт Бардюка долго исследовали, Сева показал справку, и она удовлетворила милиционеров гораздо быстрее. В справке было написано, что он находился на экспертизе и излечении в 15-й городской психиатрической больнице. Выписан 5 января текущего года. Милиция прошла дальше, не побеспокоив шумную молодёжную компанию. Друзья стали горячо обсуждать проверку. Они предположили, что это дело «топтунов», и путь к храму раскрыт. Но твёрдо решили не отступать от задуманного, и во что бы то ни стало отстоять праздничную заутреню у о. Дмитрия. По чести сказать, странно было думать, что эти двое парней не привлекут внимания милиции. Бардюку было лет тридцать. Истощённое, суровое, сухое лицо, прочерченное резкими складками, одежда какой-то особенной прочности, многое выдавало в нём бывшего зэка. Сева был моложе, лет двадцати пяти. Он был жёлт лицом, апатичен, обрюзг. Иначе и не мог выглядеть человек, только что прошедший двухмесячный курс нейролептиков, полагавшийся при его диагнозе – «вялотекущая шизофрения». Кроме того, он несколько раз залетал на аминазин за «плохое поведение». Не раз его отключали от действительности одним уколом сразу на три дня. Ощущение гонимости за правду, за веру, ещё как-то питало Бардюка, придавало силы всё перенести, а вот Сева уже совсем перестал ощущать себя исповедником веры. Все чувства в дурдоме притупились, вера в Бога не оставила, но он носил ее, как носит горб горбун. Отказаться нельзя, а носить не хочется. Сева опять с завистью, как загипнотизированный, смотрел на молодёжную компанию, на весёлых девчонок, у которых не проверяют билеты и не спрашивают документов. Им же не оттого весело, что они приняли тоталитарный, безбожный режим, не оттого, что стали частью репрессивной машины? Наконец, приехали. К автобусу решили идти не по пешеходному переходу, а напрямик, чтобы по дороге не задержали. Поезд остановился на третьем пути. Спрыгнули с платформы, прошли по рельсам. Залезли на вторую платформу, спрыгнули, но перейти пути не успели, подошла встречная электричка. Бардюк не раздумывая, нырнул под вагон. Сева задержался, а вдруг тронется? - Ныряй за мной, не бойся! - донеслось из-под вагона. «Господи, помоги!» - вдруг вслух взмолился Сева, и неуклюже полез под вагон, больно ударившись коленом. Они пролезли под вагоном, но вскарабкаться на платформу не могли. Расстояние между краем платформы и электричкой было слишком узким. Неожиданно вагон дернулся. Бардюк с силой толкнул Севу под платформу. Под платформой оказался небольшой проём, куда они и втиснулись, ободравшись о бетонные опоры. Электричка, медленно набирая скорость, двигалась в нескольких сантиметрах от их спин, жадно ляскали, огрызались буфера, - на этот раз не достать, добыча ушла. - Вот тут наше самое безопасное место, - весело кричал Бардюк, в самое Севино ухо. - Нашли свое место под солнцем! Поезд набирал скорость и, наконец, путь свободен. Помогая друг другу, выбрались наверх. Ещё с платформы увидели, что их автобус закрывает двери и трогается. Побежали наперерез, перегородили дорогу, что-то крича и отчаянно махая руками. Водитель испуганно затормозил, ребята вскочили в распахнувшуюся дверь. До Гребнево ехать минут сорок. Автобус был полон, они так и висели на подножке всю дорогу. И были рады этому. Здесь их не заметят, не узнают, и не снимут. Главное доехать. Конечная автобусного маршрута была прямо перед церковной оградой. Сошло несколько человек и все направились к жилым домам, прочь от храма. Друзья остались одни. Они побоялись идти по ярко освещенной дороге, в центральный вход, а нырнули в темноту и пробирались по сугробам к известной немногим дырке. Дырка вела к приходскому домику, где жил отец Дмитрий. Подошли к забору и, тяжело дыша, стали всматриваться в кромешную темнотищу. Что там? Пролезешь в дырку, а на другой стороне уже ждут. - Зря мы вообще бегали. Они наверняка знают, куда мы едем, и другая смена комфортно на машинах сюда подъехала и ждет нас, - угрюмо подумал Бардюг. - Я первый, - сказал Сева, - у меня справка. А если заберут, ты успеешь убежать. Он протиснулся между раздвинутых досок и вылез на территории храма. Вход в домик был освещен, хорошо просматривался путь от темного забора до крыльца, который им предстояло преодолеть. - Ну, что? - нетерпеливо донеслось из-за забора. - Никого, - выдохнул Сева сладкое слово. Появился Бардюк. Они стояли в темноте и прислушивались к тишине. Тишина ночи неожиданно обступила их, и они почувствовали, что цель достигнута. Не зря столько приключений. Сосны покачивались высоко над головой. До них доносилось еле слышное шевеление крон. Сева поднял голову и увидел, что в лапчатых кронах что-то мерцает, как будто запутались какие-то светлячки. - Смотри, звёзды, - вдруг по-детски порывисто прошептал Сева. - Вижу, не слепой. Встретили их по-братски. Объятия, поцелуи. Бардюка здесь хорошо знали. Его сразу повели к батюшке. Всем было известно, что в любую минуту его могут арестовать. Дом был полон. Так полон, что и войти нельзя. Но при том соблюдалась какая-то особенная, конспиративная тишина. Можно было подумать, что никого нет. Привыкнув к темноте, Сева ощутил близость плотной человеческой массы. Она была всюду. И в комнате, и в коридорчике, и в прихожей, где он и застрял. Свет не зажигали, вероятно, чтобы видеть улицу, оставаясь невидимыми. Мерцали только тихие огоньки лампадки, слышался тихий речитатив молитвы, которой все и внимали. В прихожей светилась тусклая лампочка, которая освещала стену. И освещала не случайно. Сева увидел на стене выставку детских рисунков. Но какие это были рисунки! Ангелы длинными тонкими копьями пронзали нечистую силу. Ангелы были одеты в белые хитончики, сверкали золотыми нимбами из настоящего сусального золота. Сева услышал, что нимбы золотит мама-художница, остальное рисуют её дети. Черти были изображены в будёновках с красными звездами. Вместо крыльев у них были погоны, и на погонах тоже красовались большие красные звёзды. У маленького чёртика одна, у главного целых пять. Пять звезд совсем озадачили и развеселили Севу. Генсеку как раз недавно прицепили на грудь пятую. Сева почувствовал, что начинает оживать, интерес к жизни возвращался. Еще ниже была повешена маленькая стенная газета с хроникой событий. Огородников объявил голодовку. Владимир Осипов попал в штрафной изолятор. У Анатолия Марченко воспалились уши, но на особом режиме его лишили лечения... И он совсем оглох. Следовали длинные списки заключённых, за кого предлагали молиться. Тут же было заявление отца Дмитрия, в котором говорилось, что он всех политзэков берет под свой омофор, и будет поминать их за литургией. - Проходите сюда, - позвали Севу. Он прошёл на голос. Из темноты неожиданно вынырнул ба-тюшка. Седой, маленький, весь светившийся радостью и приветом. - Вот проходите и ложитесь, до службы еще три часа, отдохните. Сева посмотрел, куда ему указывали. Вдоль стены, ногами к проходу лежали такие же, как он молодые парни. - Будешь пятнадцатым, – радостно сказал отец Дмитрий. Они помещались здесь только потому, что все лежали на боку, вплотную друг к другу. Сева молча повиновался, как привык уже давно, и лег, втиснувшись бочком в освободившуюся для него щелочку. Все дышали ровно, и казалось, что некоторые даже задерживают дыхание, чтобы не касаться, не стеснять других, и чтобы не шуметь. Сева тоже укротил своё дыхание. И заснул. Он проснулся оттого, что пол под ним подрагивал, как будто он ехал на телеге. Рядом, ни сле-ва, ни справа уже никого не было. Он свободно повернулся, расправился и встал. Народ двигался к церкви, и Сева пошёл со всеми. Служба уже началась. Сева встал в тёмный уголок, где собирались на исповедь. Стал узнавать знакомых. Вот Толя Сенин, - непризнанный поэт, вот Ваня или Амалдан, пишет сказки, Саша Столяров - тайный иконописец, Владимир - актёр, перподаёт в училище МХАТа. Серёжа, психолог, работает в областной скорой психологической помощи, пять раз уже поступал в Троице-Сергиеву семинарию, и всякий раз вмешивался уполномоченный по делам религии, и его не брали, несмотря на отлично сданные экзамены. Но свои тонули в наплыве местных бабушек. Сначала Севе это не понравилось, а потом он даже был рад, что их не видно. Надёжная маскировка. Неожиданно Бардюк мелькнул в приоткрывшейся дверце алтаря. На нем красовался стихарь, и он читал записки перед жертвенником. Вот здорово! Отец Дмитрий просто гений конспирации. Оттуда его точно не заберут. Теперь до конца литургии - свободен! Старушечий хор пел слаженно, и вскоре Сева стал различать слова. Он жадно вслушивался, пытаясь найти смысл. Пели про Иону, которого «изблевал морский зверь». «Христос рождается - славите». Потом вдруг особенно торжественно запели про волхвов, которые со звездою путешествуют. Сева вспомнил звёзды на ветвях. И они путешествовали сегодня как волхвы. Тайно ото всех. Тайно от Ирода-царя. Постепенно сердце наполнялось, напитывалось Рождеством. Навёртывались слёзы. И он уже не мог сдержаться, и он уже жалел, что выписали так рано, всего три месяца! Теперь он готов был за Христа всю оставшуюся жизнь просидеть за решеткой. Потому что почувствовал Христа в самом своём сердце, откуда Его уже никто не вытравит. Никто! Это навсегда с ним! Служба сначала казалась длинной, и хотелось, чтобы она скорее кончилась, а потом оказалась слишком короткой и скоротечной, и хотелось, чтобы ещё и ещё пели хрустальную по прозрачности песню «Дево днесь Пресущественного рождает...». Но вот, уже и конец. Стали причащать. Священников служило много. Но отца Дмитрия среди них не было видно. Он был самым младшим, с белым, новоначальным крестом на груди. Не по возрасту младшим, а по положению, поэтому исполнял требы. И проповедь говорил не он. Сева причастился и пошёл запивать теплотой. За множеством народа столик с запивкой вынесли в притвор. Здесь было посвободнее. Он запил, потом вышел на паперть, вдохнул ночной, морозный воздух, глянул на начавшее уже белеть небо, от которого отвалился мрак, и стал протискиваться назад. Перед крестом ему шепнули в ухо. - Бардюка только что взяли на паперти... Причаститься он успел. А теперь ему предстояло испить чашу до дна…