Поздравляем друга нашей газеты, ветерана войны Фёдора Ефремовича Штыкало с Днём Победы! Предлагаем вниманию читателей отрывок из автобиографической книги Фёдора Ефремовича "Исповедь заместителя министра".
Мне в кузницу, где я работал, хуторская почтальонша принесла похоронку о гибели 10 июля 1943 года на Курской дуге моего старшего брата Василия. Я спрятал похоронку в карман рубашки и попрощался со своим наставником Матвеем Данилычем, сказав, что больше не приду. В начале сентября я ушёл из дома мстить за погибшего брата.
Со мной согласились идти пять парней-подростков 13–15 лет, у которых погибли отцы или братья. Задумка была — идти как бы на рыбалку в 5 утра. Ни у кого из пацанов не было в мешках ни краюшки хлеба. Шли ведь на рыбалку. В Кумылге нас обнаружили, и всех ребят мамы вернули домой.
Остался я один и пошёл дальше. Не помню уже, от усталости или голода, я лёг на обочину дороги и уснул. Меня разбудил пожилой лейтенант, который сопровождал полевую кухню. Лейтенант приказал довезти меня до командира полка: "Пусть он и решает, как поступить". Командир полка распорядился: "Проверить на вши, обмыть, одеть, обуть и зачислить сыном полка к таким же ребятам". "Старшина, сколько у нас их?" — "Уже девять", — ответил тот. "Ну и хорошо, — сказал молодой подполковник. — скоро наступаем. Придумай для них работу". "Придумаю, товарищ подполковник. Разрешите исполнять?" — "Исполняйте". Старшина придумал: нам по-пластунски пришлось из окопов доставлять к "сорокопяткам" по два снаряда, привязанных на спине солдатским ремнём. Мы быстро усвоили "придумку" старшины, и всё у нас получилось. А дальше была и другая настоящая боевая работа.
Наш артиллерийский полк и другие части уже после Сталинграда наступали и отвоёвывали у немцев территории, занимая наши прежние оборонительные окопы 1941–1942 годов. Когда мы доставляли к пушкам снаряды, с той стороны шли частые артобстрелы. Старшина велел нам пережидать, затем давал команду: "Можно, но если будет стрельба — ложитесь или залезайте в воронки от взрывов немецких снарядов. Во второй раз туда снаряд не попадёт". Но не всегда так получалось. Однажды в окоп не вернулся Стёпка (Степан), и нам не сказали, где он. Только на второй день старшина ответил, закрыв глаза: "Наверное, убёг". Это прозвучало, как "домой".
В один из дней солдаты нашего полка захватили свой окоп, в котором раньше были немцы. В окопе валялось много консервных банок, поэтому было неудобно ходить, и всё стали выбрасывать из окопа. В офицерском блиндаже было много пустых пачек от сигарет. Курить хотелось. Старшина выдал нам на три закрутки "махры" каждому курящему и страницу газеты — названия не помню. Бумага была тонкой и хорошо закручивалась.
Наступило затишье, и мы все вместе с солдатами уснули по правой стороне окопа, оставив проход командирам.
Вдруг разразилась чёрная гроза, проливной дождь лил всю ночь до утра. Мы в наших окопах, так же как и немцы, были по шею в воде. Рано утром немцы стали выглядывать из окопов и стрелять из автоматов по нам.
Солдаты вычерпывали касками воду из окопов, и мы, уже когда стало светло, были в воде только по пояс, но в мокрых шинелях. Солдаты вычерпали всю воду, до дна. Вдруг наш опекун — старшина Матвеевич — сказал мне: "Ты у нас ворошиловский стрелок, вот тебе снайперская винтовка, и как высунется немец — стреляй". А они высовывались и стреляли из автоматов. Я взял винтовку, но первый выстрел не получился, потому что винтовка была мокрой. Тогда сделал два пробных выстрела в воздух. Затем я производил выстрелы по цели, когда появлялась немецкая каска. Через полчаса немцы уже не выглядывали из окопов. Старшина сказал: "Делай три метки на прикладе".
В это время пошли наши танки со свежей пехотой, а мы поддержали танковую атаку.
Когда я писал эти строчки, вдруг вспомнил мой разговор в перерыве заседания Президиума ЦК ДОСААФ СССР с генералом Одинцовым, у которого всегда на мундире был орден В.И. Ленина. Я как-то неуклюже спросил у него: "Как в годы войны — и вдруг орден Ленина?" Не буду воспроизводить его объяснение. Но он совершил такой подвиг, который заслуживал не только этого ордена. Главное, что меня поразило, какой же всё-таки истинно русский, героический был человек, наверное, как один из трёх богатырей.
В эти дни боевой старшина приказал вещевому старшине (сержанту): "Всех "пацанов" с помощью портного солдата Каширского переодеть в нормальные рубашки и штаны, подобрать сапоги 40–41 размера, чтобы не наматывать им на ноги по три портянки. Бушлаты найди малого размера, уже ноябрь, холодно, не вздумай пришивать солдатские погоны — это трибунал", — никто из нас не знал в то время, что Гитлер уже начал мобилизацию подростков нашего возраста. Поэтому и к нам поступил приказ командования. "Понял, друг? Я не прошу тебя, а приказываю, понял?"
Был у нас ещё и "пищевой" старшина (лейтенант), но он всегда знал, чем нас кормить, и наш боевой старшина, отвечающий за сынов, в эту сферу не своей деятельности не вмешивался.
Началась стрельба из дальнобойных орудий, появились "Катюши". Но некоторые наши танки переехали окопы и засыпали их землёй и немецкими банками от консервов, которые мы выбрасывали.
Нашему полку было приказано отдыхать до особого распоряжения. Командир приказал всем мыться. Все сосредоточились у оврага, где тёк постоянно ручей. Там же стояли и наши лошади, которые перенесли страшный ливень под брезентовым покровом. Когда лошадей вывели на поляну, они, уже подсохшие, с непонятным для нас удовольствием катались на спинах по траве, и это зрелище запомнилось всем.
А далее события разворачивались хуже, чем предполагало командование. Полку пришлось занять оборону в десяти километрах от укреплений в обычном посёлке с жившими там людьми. Обустраивались мы в посёлке два или три дня. И вот стали ежедневно и еженощно бомбить и стрелять по нам "Мессершмитты". Старшина приказал всем пацанам укрыться в бывшем госпитале, в здании школы. Но не все успели добежать до здания.
Началась очередная бомбёжка и стрельба с самолётов. Все бежали к зданию, к укрытию, но не всем это удалось. В пяти или больше метрах от здания я ухватился за деревянный телефонный столб, но через минуту почувствовал, как столб накренился надо мной, и из лица потекла кровь, а левая рука беспомощно повисла. Подбежал старшина. "Ну что ты, малый, давай садись, я сейчас тебе помогу". Он снял с себя нижнюю рубашку и замотал мою левую руку. Затем сказал: "Полевой госпиталь уже на том берегу. Плавать умеешь?" — "Да", — ответил я. — "Тогда плыви на тот берег, там тебе помогут. Здесь у нас уже никого из медиков нет, они все на том берегу, в полевом госпитале".
Я не помню, как доплыл до другого берега реки, но помню, как на песчаном берегу меня несли на носилках санитары госпиталя. Сам полевой госпиталь был оборудован под брезентовой крышей. Операционная была с деревянным настилом, для операций стоял деревянный стол. Раненые прибывали ежечасно.
Дошла очередь на операцию и до меня. Когда я уже лежал на столе, хирург приказал двум сёстрам: "Вынимайте все жестяные осколки с лица и левой ноги, из груди я удалю сам. А ты, Соня, держи его за ноги, да покрепче, сейчас займёмся левой рукой. Это без наркоза будет сложновато. Никитич, сделай парню граммов сто водки, исполняй. Соня, держи ноги, приступаем". Залили мне в рот эту дозу разведённого спирта, и я находился в дрёме, когда хирург работал с тканью руки. А когда перешёл к ампутации фаланг, я уже не выдержал. Левую ногу сестра не удержала, и я непроизвольно саданул в живот хирурга, который сам был на протезах. Он успел отрезать мне косточки на пальцах, но у него упали на пол очки и треснули. Я помню, как он выругался матом и сказал хирургической сестре: "Зашивай так, чтобы он мог двумя оставшимися пальцами хоть что-то делать".
На результат той давней операции я не сетую, левой рукой и двумя оставшимися на ней пальцами я много практической работы сделал.
Разумеется, в полевых госпиталях раненых не задерживают. Их отправляют в стационарные — поближе, если это возможно, к месту жительства родственников. Вот и меня вместе с тремя другими солдатами отправили санпоездом вначале в Михайловский госпиталь, а затем на полуторке в Кумылженский госпиталь номер 1950. Это, по сути, уже дома, и я мог сообщить маме об этом. Но мне стало плохо. Оказалось, что это была клиническая смерть. Раз смерть — значит смерть. Ночью меня перевезли в "смертную" палату № 1. Полностью раздетый я лежал на простыне, постеленной на железные пружины, без подушки. Утром сестра пришла снимать с меня носки. А я вдруг открыл глаза, и она с перепугу убежала. Пришли врачи, но я не мог говорить, потерял речь. Было принято решение перевести меня вновь в палату.
Но в связи с непонятной для госпиталя ситуацией, первым таким случаем в их практике, начальник госпиталя № 1950 по своей воинской связи запросил консультацию в головном стационарном госпитале, расположенном на узловой железнодорожной станции в станице Михайловская Сталинградской области, где, кроме героев-солдат, возвращали к жизни заслуженных офицеров и генералов. По просьбе начальника госпиталя № 1950 приехал пожилой профессор и громко спросил: "Где он?"
Доктор слушал меня через деревянную трубочку: вначале сердце, затем лоб, осмотрел каждую руку, ноги, закрывал веки, чесал пальцами пятки и затем произнёс: "Парень крепкий, перенёс инфекцию, — он сказал по-латыни, и я это услышал, но ничего не понял, — эту инфекцию, подхваченную от реки или перевязки, он уже одолел. Очевидно, мать кормила его грудью, помимо другой пищи, до года. Он просил, и она не отказывала. Я это знаю по себе. А это значит, что он скоро будет говорить и жить полноценной жизнью. Более того, такой организм, как у него, может быть более активным, чем мы ожидаем. У него сейчас недостаточно крови, чтобы питать мозг. Я знаю, у вас её нет. Какая группа?". "Третья", — ответил хирург. — "Да, это наиболее востребованная, поэтому давайте, если есть возможность, больше жирных бульонов из говядины, такое же мягкое варёное мясо и побольше чаю, хлеба немножко. Лекарства какие — я напишу. Сыворотку продолжайте колоть ещё два-три дня".
Я всё слышал и хотел написать в блокноте: "Спасибо, доктор". Но он меня опередил: "Ну, будь здоров, крепыш. Я тебя понял. Больше спи и ни о чём плохом не думай. Думай, чем будешь заниматься после госпиталя".
Поскольку я не мог говорить, мне дали блокнот, и я писал на нём ответы врачам и соседям. Старый профессор из Михайловки объяснил это моё состояние тем фактом, что после вынужденного плавания в холодной ноябрьской воде, при большой потере крови произошло заражение, от которого выживает один из тысячи. "Парню повезло, — сказал начальник госпиталя, — его молодой организм победил, будем надеяться, что он вскоре и заговорит. Как это произойдёт, тогда и будем искать родственников. А пока за ним глаз да глаз. Вы поняли, доктор и сёстры? Это уникальный случай. Запишите всё в документах о болезни. Мы должны, обязаны вернуть парня к его прежней жизни здоровым". Я всё слышал, но говорить не мог. Это длилось целый месяц, но уже к концу декабря я стал произносить отдельные слова, а затем и заговорил.
За почти месяц моего молчания в палате № 8 произошло много разных событий. Были и трагические: скончался мой сосед, который лежал слева от моей койки. У него были ампутированы две ноги до колен и правая рука. Через несколько дней умер командир батальона, просто так — уснул и не проснулся, сердце остановилось. Но были и радостные минуты, когда нас поздравляли школьники с Новым годом и дарили свои рисунки на листках из тетрадей. Всех поздравлял и главврач госпиталя со свитой врачей и сотрудников. Всем пациентам предложили по стопочке. Всё это сохранилось в моей памяти до мелочей.
В первых числах января 1944 года начальник госпиталя объявил: наш госпиталь заканчивает свою работу, и мы переезжаем во фронтовую зону. Всех выздоровевших отправляем домой по месту жительства. Ещё не оправившихся отвезут в ближайшие госпитали. На второй день после этого решения в Кумылгу приехала моя мама вместе с неизменным председателем колхоза "Тихий Дон".
Днём шли на запад составы с военным снаряжением: везли с Урала и Сибири танки, пушки, снаряды и продовольствие. Нам, кстати, тоже на одной из станций предложили борщ из котла и по котлете. Наш чугунок с варёной картошкой был уже пуст, и мама показала его, сообщив, что нас трое. На третий день вагоновожатый сообщил всем эвакуированным о том, что мы прибыли на станцию Андреевка и здесь будем стоять долго. Далее пути и станции после оккупации ещё не были готовы для движения гражданских поездов. Было велено никуда из вагонов не отлучаться до переписи.
В Акимовке мама оставила нас с мешками на "перроне", а сама пошла искать экспедитора совхоза. Вскоре он с мамой подъехал на бричке с одной упряжкой. Мы быстро погрузились и приехали в какой-то двор с сараем. Экспедитор предложил нам снять всю одежду и сжечь, чтобы избавиться от вшей. Вначале он принёс нам крынку молока и по куску хлеба. "Больше пока не надо, — сказал он, — поешьте, а я пришлю деда парикмахера стричь парней". Какой-то дед принёс бутылку керосина, банку золы печной, жёлтую глину в сумке и бутылку чёрного самодельного мыла. Дед разжёг костёр возле сарая и приказал: "Мать, идите в сарай, там уже есть горячая вода, одежду выбросьте мне к костру, а я займусь парнями". Якова он остриг наголо, а меня, по просьбе мамы, под "ёжик". После всех банных процедур и переодевания в чужую мальчишескую одежду нас пригласили в дом. Маму приодели так нарядно в одежду сестры экспедитора, что мы её даже не узнали. Прожили мы в гостях в Акимовке целую неделю. Доброе, уважительное отношение к нашей семье бывшего директора совхоза я помню до сих пор. Люди, пережившие оккупацию, сохранили в душах своих самые сокровенные чувства сострадания и заботы друг к другу. И все эти объяснимые чувства сердец человеческих были сформированы за малые годы Советской власти. Отец был ещё где-то на западном фронте, и вестей от него не было, но все, кто работал с ним и помнил его, верили, что он вернётся. Вот почему за нами прислали из совхоза автомобиль-полуторку, которых в громадном хозяйстве на тот период было только две машины. Вечная память всем людям, которые в те тяжёлые годы помогли нам выжить и жить дальше.
двойной клик - редактировать изображение
