“Как церковная мышь беден кто-нибудь (значение) – совсем ничего не имеет”.
Толковый словарь русского языка
Она была бедная церковная мышь, а в селе были и другие, богатые: мыши, которые жили на мельнице, где струями лилось зерно, а мельничные крылья скрипели и кружились, будто хотели поднять вверх дома, сараи, речку и холмы, унести их далеко-далеко за горизонт; мыши в домах, домовитые мыши, они бегали в подполе, и засыпающим детям казалось, что крохотные человечки строят таинственный замок, который скоро прорастет над избяным полом, взовьются его флаги. Церковная мышь не знала всего этого: иногда ей перепадал огарок, порой отец диакон оставлял хлеб у скамейки, и она потихоньку брала его, убегала в подвал – крошечная мышь с глазами-бусинками, одинокая в своем отшельничестве.
Однако она видела иное: ранним утром темноту расточали свечи, восковые капли стекали вниз, и мыши представлялось, что это зерна, которые вот-вот упадут в ее убежище. Иногда мышь выбиралась ночью на улицу и смотрела, как просвечивает у креста колокольни звезда, как простирается от нее до края неба звездная полоса: несжатые лучистые колосья. Мышь видела конюшню на другой стороне улицы, необычную, переливающуюся красками: то синюю, то золотую, подобную осеннему лесу, где алые и желтые листья скреплены пряжью облаков. Мышь хотела перебежать через дорогу, попасть туда – где тепло и сытно, и кони шумно дышат и переступают с ноги на ногу. Иногда из конюшни выезжали трое светлых всадников в алых плащах, скакали на юг, запад, север или восток: сливались с зорями, облаками. Но мышь не решалась перебежать дорогу, и возвращалась обратно: к свечным огонькам, запаху ладана, колокольному звону.
Но колокол бил все реже, а потом умолк – упал и разбился, и земля плакала подземными потоками, звенела тихими колокольчиками. Людей в церкви становилось все меньше, и вот их осталось совсем мало: священник поклонился им, а они ему. Старый диакон в последний раз оставил хлеб у скамейки, крестообразно осенил его. Храм закрылся. В нем было тихо, только выглядывала из подвала мышь, смотрела глазами-бусинками: как солнечные лучи скользят по полу, и луна наполняет храм молочным светом. Слышала, как тихо потрескивают иконы – то ли рассыхается дерево, то ли доносятся отзвуки иного мира.
...А потом дверь открылась, и в храм внесли зерно. Оно было повсюду, через щели между досками стекало в подвал: словно огоньки свечей, капли воска обратились в золотое облако, и оно пролилось зерновым дождем. Мышь могла подумать, что это чудо, но она ничего не думала, а просто набивала все закутки обретенным сокровищем.
Бедная мышь стала богатой; поначалу она боялась грабителей, но вороны кружили над церковью, отпугивали других грызунов. Она набрала зерна на годы, превышавшие мышиный век, но ее жизнь удлинилась – и она сидела серой тенью у золотых потоков. Изредка мышь выбиралась наверх, но уже не видела звезду с протянувшейся от нее несжатой полосой: по небу летели облака, путались в кронах деревьев. Чудесная конюшня преобразилась в сарай, откуда выезжал старик на телеге: брела лошадь, дымила самокрутка. А сверху падало и падало зерно.
В один из осенних дней долго стучали сапоги, слышались взволнованные голоса – зерно вывезли, на дверь повесили замок. Теперь через село двигался сплошной человеческий поток, щетинился штыками. Мышь увидела, как подошел к церкви юноша в офицерской шинели и шапке-ушанке со звездой. Прислонился головой к стене, так сильно, что ободрал эмаль на звезде, а потом присоединился к щетинистому строю, уходившему на запад. Вскоре поток стал иссякать, совсем иссяк; ударили холода, и вечером с запада в село вошли люди в серых шинелях. Ночью мышь выглянула из подвала и снова увидела конюшню на другой стороне улицы. В нее возвращались всадники, будто побывавшие в жестокой сече. Двое были ранены, медленно шли, опираясь на коней – или мыши так показалось в лунном свете.
Чужие люди раположились по домам. Спустя несколько дней дверь в церковь открылась и внутрь вошел человек. Он снял высокую фуражку, громко и торжественно сказал несколько слов. Повернулся и вышел, на досках остался снег с его сапог, расплывшийся холодной лужицей. Дверь теперь не запиралась. Иногда в церковь заходили женщины, стояли, плакали.
Мышь сидела среди зерна. Но богатство не радовало ее. Порой ей казалось, что это не зерно, а капли воска, и они должны подняться вверх, собраться в яркие свечи, которые озарят церковь. Мышь все чаще выглядывала из норы перед храмом, желая увидеть звезду, но ветер нес густые облака, снежинки падали на землю – отблесками сгоревших звезд.
...Однажды вечером в храм зашли две девочки и мальчик – постарше, они шли долго, пробирались издалека. Возможно, они испугались часового с овчаркой, решили не ходить по дворам, а остаться на ночь здесь. Мышь из угла внимательно следила за ними. Мальчик снял армейскую шапку-ушанку, грязную, испачканную кровью, достал и отдал девочкам кусок хлеба. Вытащил что-то из кармана и сжал в кулаке. Они тесно прижались друг к другу и уснули – под фреской, на которой прекрасная женщина держала белый покров. И то ли детское дыхание было таким горячим, то ли покров – теплым и пуховым, но в церкви стало тепло, и пронеслись веселой россыпью по окнам отражения зажженых свечей. Тепло наполнило все вокруг, и мышь почувствовала, что внутри нее разгорается огонек, а зерно, спрятанное в подвале, становится легким и словно взлетает вверх, но это не пугает, а радует ее.
Во сне мальчик разжал кулак, и из него выкатилась латунная звезда со сколотой эмалью. Мышь осторожно подбежала к ней. И вдруг ясно увидела звезду, сияющую у креста, такую же, как она видела раньше – и поняла, что надо сделать. Спустилась в подвал и принесла оттуда зернышко. Положила его рядом со звездой. Потом следующее и еще одно. К утру на серых досках запечатлелось небо, скромное земное небо: латунная звезда и тянущаяся от нее россыпь зерна, уводящая вниз, к мышиным кладовым.
Дети проснулись, мальчик схватил звезду, спрятал ее, а потом они увидели зерно, стали собирать его, складывать в карманы, затем спустились вниз, в подвал, где лежал тайный клад мыши, ее сокрытое богатство. Они поделились с селянами. Зерна, по человеческим меркам, оказалось немного, но котелки и чугунки так весело закипали в этот день, так вкусно пах хлеб, вынутый из печи, что, казалось, ему не будет конца.
Вечером небо разъяснилось, и где-то далеко, а потом все ближе били пушки, а из села потянулась в ночь вереница людей в серых шинелях. Один из них нес хлеб, данный ему хозяйкой – хлеб из мышиного зерна. На околице он остановился, взглянул на церковь, тихо сказал что-то и пошел дальше, где терялся в лесу хвост колонны. Утром в село вошли свои: разбрызгивая талый снег, прокатились танки, прошла морская пехота в бескозырках, и черные грачи на проталинах казались их младшими братьями. Танк остановился у церкви, командир выбрался из люка, отдал честь мальчишке со звездой на шапке, потрепал его по плечу. Постоял, глядя вверх, где весенние облака протянулись над крестом колокольни.
А мышь, расточив свои запасы, вечером решилась и перебежала дорогу – там, где снова синела, золотилась в предрассветных сумерках конюшня. Теперь она не думала о том, что обретет там богатство – просто пробежала туда, через холодные лужи, талый снег, повинуясь свечному огоньку, разгоревшемуся в ней, который тянул ее к еще большему огню, звездному стожару. Около яслей, наполненных доверху, она увидела белых коней и рядом – всадников, с мечами, в длинных алых плащах, шеломах, окруженных ясным пламенем. Один из них поднял ее – маленькую мышь, зачерпнул ее горстью – как воду, и в ней отразилась и утвердилась сияющая звезда. Она поднялась к потолку конюшни, а затем выше: над селом, лесом и полями. И с высоты увидела разгорающуюся зарю, батальон, идущий в темную синь, девочек на теплой деревенской печи, мальчика в танке, дремлющего рядом с командиром. И всадников, скачущих вдаль: вперед, на запад.
