Сообщество «Круг чтения» 14:32 4 января 2020

Мыр и сабля

В одном из текстов, посвященных Хармсу, я уже приводил выдержку из протокола его допроса, могущую, как мне кажется, послужить исходной позицией для теперешних размышлений, а заодно ключом к двум его довольно-таки загадочным философским трактатам.

«Моя философия, - рассказывает следователю Хармс, - которую я разрабатывал и искал, сознательно отрешившись от современной мне действительности, изолировав себя от влияния этой действительности, глубоко враждебна современности и никогда не сможет к ней приблизиться… Это видно хотя бы из того положения, что я считаю неприемлемым для себя, в силу своих философских воззрений, прикладную направленность науки. Только тогда, по-моему, наука достигнет абсолютных высот, будет способна проникнуть в тайны мироздания, когда утеряет свой утилитарный практический характер».

Эта же мысль определяет смысл хармсовского трактата «Мыр», где автор самых первых строк берет, что называется, быка за рога.

Читаем:

«Я говорил себе, что я вижу мир. Но весь мир недоступен моему взгляду, и я видел только части мира. И все, что я видел, я называл частями мира. И я наблюдал свойства этих частей, и, наблюдая свойства этих частей, я делал науку».

Очень тонкое наблюдение. Базис научного знания, сами выводы в ненавидимой Хармсом действительности возводятся не на основе цельного и всестороннего исследования единого целого, в данном случае – не больше и не меньше, как окружающего мира, но на основе наблюдения отдельных его частей (даже не в попытках понять их скрытые сущности).

Действительно, так во многих случаях и делается, по выражению Хармса, наука – методом выхватывания из единого целого случайных, в общем-то, элементов, а, следовательно – дробления этого самого целого.

Читаем далее.

«Я понимал, что есть умные свойства частей и есть не умные свойства в тех же частях. Я делил их и давал им имена».

Здесь процесс дробление уже до того раздробленного еще более усугубляется. Интересно также отметить проблему отделения новых имен - новообразованных или выделенных из единого целого частиц имени этого самого целого. Кстати, не перестает ли оно по ходу осуществляемого процесса быть целым? Или, все-таки, остается таковым? И теряет ли оно при этом часть своего начального и единственного, надо полагать, смысла?

Еще далее:

«И в зависимости от их свойств, части мира были умные и не умные».

Здесь, как говориться, дело личного восприятия. Те части, которые кажутся существенными для одного исследователя, несущественны в восприятии другого, и наоборот. А если еще учесть количество таких исследователей, и возрастающее вследствие этого количество противоречий – создаваемая картина чревата хаосом – и не только мировоззренческим.

«И были такие части мира, которые могли думать. И эти части смотрели на другие части и на меня. И все части были похожи друг на друга, и я был похож на них».

Еще одна, дополнительная головная боль; но, что довольно парадоксально, намеченный аспект дает возможность выработки общего взгляда на стремительно меняющуюся, ввиду непрестанного дробления картину – именно за счет отмеченного сходства. Собственно, именно это Хармс и отмечает:

«И вдруг я перестал видеть их, а потом и другие части. И я испугался, что рухнет мир».

Вот оно, предчувствие катастрофы, пока – несбывшейся, как мы сейчас увидим, но вполне могущей сбыться, что мы увидим в финале. Пока же отметим, что такое же предчувствие хаоса есть и в более позднем тексте Хармса «Сабля», к которому мы тоже в свое время обратимся, пока же процитирую из него пару фраз:

«Самостоятельно существующие предметы уже не связаны законами логических рядов и скачут в пространстве, куда хотят, как и мы. Возникают новые качества…»

Прерываю цитату, чтобы вернуться к «Мыру».

«Но тут я понял, - пишет далее Хармс: что я не вижу частей по отдельности, а вижу все зараз».

Т.е. цельность взгляда обретается за счет исчезновения и различения деталей, но также ощущения сходства и единства с другими элементами мира.

Читаем далее:

«Сначала я думал, что это НИЧТО».

Здесь вводиться, но пока еще несколько отстраненно, категория, которую повествователь постигнет во всей полноте в конце текста, о чем пойдет речь в нужном месте и в нужное время. И тут же неразличимость отдельных частей и восприятие единого целого в его нерасторжимости переключает ощущения в некий новый регистр, требующий выработки нового взгляда:

«Но потом я понял, что это мир, а то, что я видел раньше, был не мир».

Вот теперь опять появляется отмеченная раннее проблема искаженного восприятия, которая обретает далее у Хармса еще один поворот, нельзя сказать, чтобы неожиданный:

«И я всегда знал, что такое мир, но, что я видел раньше, не знаю и сейчас».

Мысль выражена не вполне внятно, но смысл ее определяется фиксацией противоречия между интуитивным знанием мира и ложным видением, диктуемым часто прагматичными или рутинными обстоятельствами, что не удивительно: интуитивное ощущение никак не может быть дробящимся, оно может быть только цельным. В этом плане уместно упомянуть, что постижение Бога на начальных этапах диктуется как раз интуитивными прозрениями, ведь Бог – не дробим и целен, таким же, предполагается, должно быть даже самое слабое предчувствие Его полноты. С этим связаны также относительность категорий умного и неумного в деле Его постижения, роль которых в этом деле минимальна, даже совсем никакая – и об этом тоже не забывает Хармс, у которого их значимость напрямую отрицается далее обретенной полнотой восприятия. Вспомним здесь неоднократные высказывания апостола Павла по поводу относительных значений глупости и ума. То же у Хармса:

«И когда части пропали, то их умные свойства перестали быть умными, и их неумные свойства перестали быть неумными». Ибо все, добавляю от себя, сравнило ощущение полноты, в свете которой они потеряли свои значения. Далее – опять Хармс: «И весь мир перестал быть умным и неумным». Поскольку, повторюсь, цельность не подразумевает противоречий, а ум и глупость как раз друг другу противоречат. Но это понимание чревато противоречиями, которые сразу же фиксирует и Хармс:

«Но только я понял, что я вижу мир, как я перестал его видеть. Я испугался, думая, что мир рухнул».

Страх этот, опять-таки, добавлю от себя, не случаен, ибо свидетельствует ни о чем ином, как о несовершенстве восприятия смотрящего. Еще добавлю, что все эти манипуляции с видимым и невидимым сильно напоминают происходящее в рассказе Хармса «Оптический обман»:

«Семен Семенович, надев очки, смотрит на сосну и видит: на сосне сидит мужик и показывает ему кулак.

Семен Семенович, сняв очки, смотрит на сосну и видит, что на сосне никто не сидит.

Семен Семенович, надев очки, смотрит на сосну и опять видит, что на сосне сидит мужик и показывает ему кулак.

Семен Семенович, сняв очки, опять видит, что на сосне никто не сидит.

Семен Семенович, опять надев очки, смотрит на сосну и опять видит, что на сосне сидит мужик и показывает ему кулак.

Семен Семенович не желает верить в это явление и считает его оптическим обманом».

Вернемся к «Мыру», где с такими же оптическими обманами посредством виртуальных очков тоже играет повествователь:

«Но пока я так думал, я понял, что если бы рухнул мир, то я бы уже так не думал». Фиксируется зависимость думающего не только от умственных эманаций существующего вне повествователя мира, но и от собственного восприятия – и в этом тоже есть определенное противоречие между тем и другим, воздействующее на качественность самого восприятия.

Посему (цитирую следующий фрагмент хармсовского текста) – «и я смотрел, ища мир, но не находил его».

Следующий этап:

«А потом и смотреть стало некуда.

Тогда я понял, что покуда было куда смотреть – вокруг меня был мир. А теперь его нет».

Это уже не зависимость от внешнего, пускай даже и внутреннего восприятия окружающего или даже существующего внутри рассказчика мира, что вполне можно было бы в этом месте подумать. Тут дело в другом – в отделение себя от мира как от объективной реальности в любой из предлагаемых его фактологическим наличием форме, более того – в какой-то момент прочувствованием себя заместителем одного из этих миров. Об этом – в «Сабле». Привожу фрагменты:

«Мы оправдываем наши поступки, отделяем от всего остального и говорим, что вправе существовать самостоятельно. Тут нам начинает казаться, что мы обладаем всем, что есть вне нас. И все существующее вне нас и разграниченное с нами и всем остальным, отличным от нас и его (того, о чем мы в данный момент говорим) пространством (ну хотя бы наполненным воздухом) мы называем предметом…предмет нами выделяется в самостоятельный мир и начинает обладать всем лежащим вне его, как и мы обладаем тем же. Теперь каждый отвечает за самого себя. Он один своей собственной волей приводит себя в движение и проходит сквозь других. Все существующее вне нас перестало быть в нас самих. Мы уже не подобны окружающему нас миру. Мир летит к нам в рот в виде отдельных кусочков… Подходя к столу, мы говорим: это стол, а не я, поэтому вот тебе! – и трах по столу кулаком, а стол пополам, и мы пополам, а половины в порошок, а мы по порошку, а порошок нам в рот, а мы говорим: это пыль, а не я, - и трах по пыли. А пыль уже никаких ударов не боится».

Читаем далее:

«Вот я и весь. А, что вне меня, то уж не я.

Вопрос. Началась ли наша работа? А если началась, то в чем она состоит?

Ответ. Работа наша сейчас начнется, а состоит она в регистрации мира, потому что мы уже не мир.

Вопрос. Странно. А как же мы будем укладываться в другие предметы, расположенные в мире?

Ответ…Значок единицы есть наиболее удобная форма для изображения единицы…так и мы наиболее удобная форма нас самих…Единица регистрирует числа своим качеством. Так должны поступать и мы».

Вот где начало катастрофы замкнутого на себе сознания. Отсюда уже недалеко до следующего положения Мыра: «Есть только я», - так и пишет Хармс. Мысль довольно страшная, прежде всего - для её обладателя.

Далее, согласно той же логике – нечто более страшное.

«А потом я понял, что я и есть мир.

Но мир – это не я».

Что здесь происходит? Разграничивается существование мира как объективной данности и субъективного восприятия себя как его заместителя – восприятия, от которого не хочется отказываться, а тем более признавать его субъективным. Между двумя этими понятиями – глубочайший, не могущий никогда быть преодоленным водораздел, и повествователь отлично это осознает. Отсюда, очевидно, приводимый далее ряд повторяемых антиномий. Но еще более знаменателен финал, который можно счесть намеком на погружение ума в чистое остранение от мира (или в индуистскую нирвану, что, в сущности, одно и то же), показывающий, насколько глубоко понимает Хармс опасность таких антиномий:

«Хотя в то же время я мир.

А мир не я.

А я мир.

А мир не я.

А я мир.

И больше я ничего не думал.

Итог: человек перестает воспринимать мир как единую для всех данность, он разделяет себя со всем миром, буквенно выражающемся двумя палочками с перекладиной (мир) и мiр (палочка с точкой вверху) в свою очередь тоже от него удаляется, если не отделяется, хочется сказать, оставляет его наедине с самим собой (что и верно даже буквально, если ввести еще и третье значение этого слова – мирное состояние духа, недоступное человеку, имеющему намерение не подчинять себя реальному Богу, но искать Бога там, где Его нет). Что, к сожалению, в той или иной степени свойственно каждому из нас. А ведь этот существенный момент повествователь, на каком-то этапе соотносивший себя с этими другими, теперь как раз-то и игнорирует.

Обратимся к философскому постулату Алексея Лосева. «Как можно из теста слепить какую-нибудь фигуру, если у вас есть только тесто и больше ничего, а всякая форма есть уже нечто мысленное, т.е не реальное и не существующее? В соляном растворе нет жизни, в белках, даже студенистых, нет жизни, как же из сочетания этих нулей в смысле жизни появиться сама жизнь, как некая особая единица? (Замечу, что ноль, точнее – нуль, в нескольких произведениях Хармса выступает не только как некое идеальное число, но и как знак бесконечности). Это – сущая нелепость, понятная только тому знаменитому барону, который сам себя вытаскивал из болота за волосы».

Выхода из этой нелепости Хармс не находит ни в «Сабле», ни в «Мыре». Да, собственно, и в других своих произведениях. Однако он прав: в прикладной науке, от которой он решительно отмежевывается, жизни ещё меньше.

Cообщество
«Круг чтения»
Cообщество
«Круг чтения»
1.0x