Размышляя о «мире на пороге фундаментального поворота», заострю внимание на следующей проблеме.
Поворот, хоть и глобальный, всего лишь смена направления движения. Мы же приближаемся к ситуации, когда опора под нами исчезает, ориентиры беспорядочно мелькают в тумане, а стрелки компасов безумно вращаются. Это — не поворот. Это такая встряска, из которой можно вообще не выйти. Мир, похоже, находится в преддверии именно такой всеобщей встряски, водоворота истории, куда будут затянуты все. А когда и какие обломки стран и народов «река времён» выбросит в нижнем течении, мы пока не знаем. И, скорее всего, заранее знать не можем. Но вот «правила выживания» в водовороте истории мы обязаны попытаться понять. И следовать им — коль скоро мы не утратили собственной воли.
Есть ли у России такая воля? Или мечта? Что с нами: государством, страной, народом, — будет, если мы ничем в этой сфере, пространстве идей и образов будущего, не объединены? С чем мы вступаем в грядущий водоворот истории?
Если попытаться описать идеологическое состояние российского общества, то придётся использовать такое понятие, как «аморфность» или близкие к нему, указывающие на невозможность структурирования по идеологическим параметрам. Да, в нашем обществе — во всяком случае, в его политизированной части — имеются люди, считающие и называющие себя «либералами», «консерваторами», «коммунистами» и т.д. Часть из них даже примыкает к тем или иным чахлым сорнякам, именуемым политическими партиями. Основная же масса по этим признакам устойчиво неразличима.
Если же мы опишем общество на языке ценностей, предпочтений, ожиданий и т.п., то получим вполне определённую картину: и качественную, и количественную, — позволяющую вырабатывать и осуществлять действенную политику. Нас любят «пугать» надвигающимся на всех и вся «постмодернизмом»: утратой ценностной шкалы, отличий «хорошо» от «плохо», «надо» от «не надо». Постмодернистский мир — это миф: такого мира в реальности нет и быть не может. “Make America Great Again!” — это всё, что угодно, только не постмодерн. Это предельно ясно, лапидарно сформулированная иерархия ценностей. Там, где есть осознанные интересы и целеполагание, — там нет и быть не может никакого политического постмодерна.
Постмодернистское общество существует лишь в интеллектуальных фантазиях, в действительности такое общество просто не может возникнуть. Потому что иерархия ценностей, как и сами ценности, существует всегда: от индивида до любого сообщества индивидов. Во все времена, во всех культурах, на любых стадиях развития. Осознание ценностей и их иерархии — неотменяемый закон жизни. И если кто-то кому-то (олигархи — народу, например) внушает идею постмодернистского равноправия всего и вся, то на самом деле идёт формирование жесточайшей иерархии ценностей, желанной этому манипулятору: ценности действительно размываются внутри объекта манипуляции, водворяемого в свою социальную нишу. Поэтому постмодерн существует и демонстрирует свою эффективность, но только в качестве инструмента для разрушения ценностных матриц общественного сознания.
Сперва цели, потом — идеологии!
В мире не происходит борьбы идеологий, нет противоборства «систем», мифом является и «столкновение цивилизаций». Есть схватка интересов, конкуренция целей, а это — противоборство ценностей. И ценности, и интересы лежат в экономической и духовной (в широком смысле) сферах. Обретая субъектность, они обзаводятся оружием: силовым и интеллектуальным. Последнее часто предстаёт в облике идеологий, вероучений, этических систем.
Существует ли акт выбора идеологии, осознанно осуществляемый индивидом? Думаю — крайне редко. Куда чаще выбирают не идеологию, а некоего лидера, которому «доверяют». В основном люди следуют своим житейским целям или подчиняются обстоятельствам, а о своей идеологической принадлежности просто не задумываются.
Нередко можно услышать: вот эта идеология — вредная, разрушительная, а вот та — правильная, созидательная. И вроде бы всё это верно говорится, да только практической пользы от такого говорения маловато. Потому что если некий г-н N хапнул в 90-е годы чего-то-плавильный-комбинат и стал олигархом, то вовсе не из-за того, что следовал таким-то идеологическим установкам. Он хотел власти и богатства, получил их и стал заботиться о сохранении добытого. Для этого ему нужны соответствующие законы, определённым образом устроенное государство и специально под охранение его благополучия «настроенное» население. А «настраивать» это население должным образом призваны специальные люди и институты в сфере СМИ, образования, культуры, политики. И то, что возникающее вследствие стремления к таким целям общество и государство некие учёные головы назовут «либерально-демократическим» (или как-то ещё) — дело десятое.
У населения при этом выбор невелик: то ли безропотно встраиваться в построенное олигархами общество, стараясь устроиться получше, то ли бороться. Бороться можно либо за устранение «некоторых недостатков» сложившейся системы, либо за ликвидацию имеющегося и построение другого общества, в котором будут действовать другие правила.
Идеология (или её подобие) формируется вокруг какой-то вполне определённой, материальной цели. Если пришедшие к власти люди ставят своими целями личное обогащение и удержание власти, то выстраивается маскировочная дымовая завеса из лозунгов: «рыночная экономика», «конкуренция», «свобода личности»… Эта новая квазиидеология не предлагается взамен уничтожаемой коммунистической, её вообще не маркируют как идеологию. Это называют просто «нормальными», «естественными» принципами жизнеустройства, в котором есть место для любых идеологий и взглядов, — что аккуратно вписывают в Конституцию.
Такой подход, реализованный в России, оправдал себя (с точки зрения власти) полностью. Богатство перераспределено в пользу «реформаторов и их друзей», социальная активность общества надёжно регулируется — причём так, что само общество этого не чувствует и не замечает, пребывая в уверенности, что «борьба идей» и даже «проектов» продолжается… Продолжается использование весьма возвышенных слов и понятий: «либерализм», «консерватизм», «социализм», «национализм», «гуманизм»… Практически полезное осмысление этой словесной шелухи оказывается возможным только в рамках юмористической литературы: «В демократической России три типа реформ: экономические — когда чиновники грабят казну; социальные — когда они грабят народ; политические — когда они делят награбленное» (Михаил Задорнов).
…И вот этот корабль под названием «Демократическая Россия» подплывает к зоне водоворота истории. Параллельными курсами туда же втягиваются ещё более могучие корабли: «Америка», «Европа» и «Китай». На каждом из них идёт подготовка к передрягам, к борьбе: к нападению и защите. Защите чего? Своих ценностей, своих «мечт».
Американская мечта
Американская мечта всколыхнула Америку, выпорхнув в разгар Великой депрессии из трактата Джеймса Адамса «Эпос Америки»: «…американская мечта о стране, где жизнь каждого человека будет лучше, богаче и полнее, где у каждого будет возможность получить то, чего он заслуживает. Это мечта не просто об автомобиле и высокой зарплате, но о таком социальном порядке, при котором каждый мужчина и каждая женщина могут в полной мере достичь того, чего они способны достичь изначально, причём их достижения должны быть признаны другими вне зависимости от случайных обстоятельств рождения или положения в обществе».
Американская мечта выросла из глубоких корней. Поколения иммигрантов ехали в Америку за мечтой — мечтой о свободе от сословных и религиозных ограничений, мечтой о достатке как вознаграждении за собственный труд, мечтой о равенстве возможностей. Мечта — это сперва эмоция, а уж потом доктрина. Чтобы мечта заработала и стала действенной, она прошла через горнило культуры, причём культуры массовой, она вошла в лексикон политиков, она завоевала одну из самых великих вершин общественного сознания: она стала мифом! Интуитивно найденное словосочетание, вброшенное в контекст переживаний и чаяний, стало самодостаточным.
Существенной стороной мечты была и роль Америки в мире. Её важным компонентом стала доктрина Монро, возникшая на сто с лишним лет раньше самой мечты. И хотя её принципы (взаимного невмешательства стран) давно нарушены, американская мечта продолжает нести в себе представления не только об исключительности Америки, её «незаменимости» для всего мира, но и уверенность в том, что Америка не «вмешивается в чужие дела», а несёт миру свет демократии и свободы, исправляет «плохие политические режимы», делая их «хорошими».
Американская мечта была — и всё еще остаётся — мощным стимулом, двигателем Америки. Её квинтэссенция: каждый может достичь успеха, если будет много и хорошо работать, развивая при этом свои личные качества, — продолжает определять настроения американского общества, несмотря на то, что уже более трети жителей США утратили веру в американскую мечту. Её размывает видимое несоответствие реальному положению дел в стране, грубое искажение самой сути заложенных в ней идеалов, отход от традиционных американских ценностей…
И вот мы услышали: “Make America Great Again!”
Да — это апелляция к американской мечте. И она вновь заработала.
Европейская мечта
У европейской мечты нет такого письменного и эмоционального базиса, как у американской мечты. Тем не менее, о ней можно говорить, отделяя собственно политико-экономический проект создания Евросоюза от идущего рядом с ним и даже впереди него образа единой Европы, который несёт в себе качества именно мечты. Призывам к объединению европейских государств — более сотни лет. Но понадобились две чудовищные войны (вдобавок к сотням бывших в Европе до того), чтобы эту идею удалось реализовать. Понадобилось создать мощный блок социалистических стран, чтобы европейские политики обрели опору, антитезу, воспринимаемую как угрозу, против которой надо объединяться. Но все эти факторы — лишь дополнительные мотивации для политических решений. Мечта же обретала свой долгий путь в долгой европейской истории, в том числе — в истории великих империй: рождавшихся, распадавшихся, вновь возникавших и опять гибнувших…
Достаточно взглянуть на карту Европы, чтобы понять: мира и взаимного уважения народов тут не было веками. Скроить столь пёстрое, разноцветное лоскутное одеяло можно было только в результате непрерывных войн друг с другом. По правде сказать, исходные условия в этом смысле Европе достались весьма сложные: десятки этносов, языков; сперва множество, а потом — вроде бы одна религия, но начавшая дробиться внутри себя самой на смертельно враждующие группы. Казни, резня, войны, инквизиция и — грабежи, грабежи, грабежи… Самые влиятельные мировые идеологии, в том числе и наиболее радикальные, человеконенавистнические, — родились в Европе. Даже американская мечта, в сущности, зародилась в Европе: иммигранты, ехавшие из Европы в Америку, мечтали о том, о чём они в Европе даже мечтать не могли.
Нет ничего сложнее и трагичнее, чем европейская история. Именно поэтому европейская мечта выстрадала стремление к единению и миру, а не к индивидуализму и конкуренции. Европейская мечта в этом смысле — антитеза американской мечте. Если в Америке основу мечты составляют личные усилия, то в Европе приходится сперва позаботиться о создании благоприятной для этого среды обитания. Для американцев свобода — это личная независимость. Для европейца — благоприятное взаимодействие с окружающими. Европа стремится выстроить некий мультикультурный мир, а национальный патриотизм, суверенитет — не в моде. Американцы же, напротив, демонстративно подчеркивают свою любовь к стране и патриотизм.
Трудно сказать, в какой мере нечто, называемое европейской мечтой, пронизывает европейцев на эмоциональном уровне, придавая им силы и энтузиазм в процессе строительства «общеевропейского дома». Кажется, о таком уровне влияния мечты говорить рано. Пока можно говорить лишь о потенциальных возможностях формирования именно мечты из проекта «объединённой Европы». Если бы не порочное и саморазрушительное стремление оттяпать у бывшего Восточного блока как можно больше стран и народов ради его ослабления, а не ради собственной силы; если бы не растрата огромных ресурсов на воспитание ненависти к России, к её прошлому, настоящему и будущему, — Евросоюз мог бы стать намного более успешным проектом, где выкристаллизовалась бы и оптимистическая мечта, воодушевившая всех на движение к общей цели, а не на отторжение от «нежелательного» прошлого и «плохих» соседей.
Противоречия между американской и европейской «мечтами» очевидны. И они неизбежно приходят в столкновение. Если об экономических противоречиях, стремлении США подчинить своим интересам полумиллиардную Европу сказано и написано много, то о борьбе между такими эфемерными — по сравнению с военными базами и финансовой системой — сущностями, как «две мечты», сказано меньше. Но именно мечты придают силы, а их отсутствие — лишает сил.
Сможет ли корабль «Европа» сохранить свою целостность в грядущем водовороте, или же на поверхности «реки времён» останутся лишь его обломки, — покажет время. Оснований для еврооптимизма пока немного. Российско-европейский катамаран, несомненно, преодолел бы любые водовороты, вихри и штормы, но, похоже, сложиться ему — не судьба…
Китайская мечта
Как политический лозунг, китайская мечта вошла в жизнь в 2012 году, когда Си Цзиньпин заявил, что «осуществление великого возрождения китайской нации — это величайшая мечта китайского нации, начиная с Нового времени». И при этом сформулировал три её цели: превращение Китая в богатое и сильное государство, энергичное развитие китайской нации, создание счастливой жизни для народа. Распространение китайской мечты в обществе и её внедрение в сознание каждого китайца осуществляются при помощи механизмов общественного управления, отработанных Коммунистической партией Китая. Си Цзиньпин отметил три важные характеристики китайской мечты: она принадлежит «прошлому, настоящему и будущему», «государству, нации и также каждому китайцу», «китайская мечта наша, но ещё более она принадлежит молодому поколению».
Нельзя не заметить и того, что все простые и понятные каждому китайцу лозунги воспринимаются им как свои — как то, о чём действительно все мечтают. Так что, несмотря на своеобразную форму, в которой китайская мечта была явлена народу и миру, её содержание не слишком отличается от американской или европейской: те же стремления к хорошей жизни, что и у всех народов.
Непримиримых противоречий между мечтой китайской, европейской и американской — нет. Это не значит, что противоречий экономических, политических и прочих нет вообще. Но на уровне мечты китайская содержит как коллективистские стремления, различимые в европейском видении, так и индивидуальный успех, мечты о богатстве — сродни американским идеалам. В основе всех трёх «мечт» отчётливо виден традиционализм — с индивидуальными, разумеется, особенностями.
Китайская мечта может претендовать и на некий если не синтез, то эмоциональный консенсус марксизма, конфуцианства и экономического либерализма. Отходя в сторону от прямой идеологической конфронтации, китайская мечта сохраняет приверженность и социализму, и конфуцианской этике, и экономическим свободам: конкуренции, стремлению к богатству. Китайская мечта не является продуктом исключительно внутреннего потребления. Она обращена ко всему миру. Си Цзиньпин заявляет, что «Китай будет не только развиваться сам, но и нести ответственность за развитие всего мира и вносить вклад в это развитие, создавать блага не только для народа Китая, но и для народов всего мира. Осуществление китайской мечты принесёт миру мир, а не потрясения; это шанс, а не угроза».
Практическая политика — это управление обществом для достижения каких-то целей. Какие бы политические и экономические цели ни ставились, у них есть этическое измерение: во благо или во зло. Только воздействуя на базис — а базисом является ценностно-этическое мироощущение народа, — можно добиться управленческого результата. Это общий принцип управления чем-либо. Базисом политики, осуществляемой в интересах конкретного народа, страны, должна быть его этическая система.
И если в Китае сложилась именно этическая система, пронизывающая всё мировоззрение, включая политические решения, то в России такой опоры у политиков нет. И в этом я вижу проблему выработки политики, стратегии развития России в интересах её народа. Практическая политика в России утратила связь с ценностно-этическим базисом народной жизни. Если эта связь не будет найдена как в своей глубинной сути, так и в форме, соответствующей «злобе дня», Россия может просто исчезнуть как государство.
Русская мечта
Разговор о русской мечте можно начать с простого утверждения: её нет. А раз так, то, казалось бы, рассуждать и писать не о чем. Однако «блистательное отсутствие» русской мечты столь многозначительно, что даёт серьёзный повод для размышлений.
Кто-то из читателей, быть может, уже вспомнил про русскую идею? Кто-то, возможно, полагает, что эти концепты: русская мечта и русская идея, — близки настолько, что представляют собой если не синонимы, то модификации чего-то глубинно совпадающего. Но это не так. Это две совершенно разные, принципиально — в самих основаниях! — не совпадающие между собой концепции.
Русская идея не концептуализирована как политическое действие. Она представляет собой философско-религиозный, а не политический концепт, оперируя которым в политическом дискурсе, не следует об этом забывать. Русская мечта не есть только лишь комплекс неких таинственных мироощущений народа, идеалов, к которым он готов устремиться и которые надо как-то распознать. В рассматриваемом контексте мечта — это, прежде всего, политическая программа, выраженная в эмоционально-чувственной образной форме и направленная на реализацию той части мироощущения народа, которую мы называем чаяниями. Русская мечта — как духовно-материальный комплексный идеал народа — может быть действенным инструментом практической политики. И подобное в нашей истории было.
Были периоды, когда народ охватывало некое общее стремление, которое мы — с оговорками, касающимися широты охвата народа, — можем называть русской мечтой. Так, например, в первые полтора десятилетия XX века «прогрессивная» часть русского общества страстно желала Конституции, ограничения прав монарха. Для этой части общества такие изменения были, пожалуй, мечтой. Уже после свержения монархии, в горниле бушевавших тогда страстей и конкурировавших идей, удалось нащупать чаяния народа. Действительно массовый отклик обрели самые первые лозунги большевиков, бывших тогда в союзе с левыми эсерами: «Земля — крестьянам, мир — народам, хлеб — голодным!» Такие призывы, несомненно, оказывали эмоциональное воздействие сродни отклику на давнюю мечту, а поэтому и «четвёртый член» большевистского призыва «Власть — Советам!» находил отклик.
Почему?
Фундаментальной, сакральной мечтой русского народа была и остаётся мечта о справедливом обществе. Стремление к справедливости несёт в себе признаки национальной мечты — и по степени устойчивости, и по уровню эмоционального накала, и по мифологичности самого образа справедливости. В каких конкретных формах может существовать такое общество, какой в нём должен быть установлен порядок, какими должны быть его социальная структура, уровень материального благосостояния и технического развития — вопросы, воспринимающиеся общественным подсознанием как вторичные. Рациональный ум вопиет: они не могут быть вторичными, это и есть либо справедливые, либо несправедливые компоненты, определяющие всю суть общества! Нельзя раскрыть понятие справедливости, не раскрыв, не сконструировав важнейшие аспекты организации жизни! Но иррациональная, метафизическая часть общественного (и личного) сознания тихим голосом, на бессловесном уровне несёт в себе устойчивое ощущение и даже понимание того, что «по справедливости», «по правде», «по совести», а что — нет. Однако при этом «естественный отбор» в «мире идей» движется методом проб и ошибок: не все идеи (доктрины), которые люди посчитали правильными и полезными для жизни в какой-то период, оказались таковыми — правильными и полезными — для выживания и развития человечества.
Мечта, став политическим конструктом, может быть полезной для выживания и развития, может быть индифферентной по отношению к этим процессам, а может быть и вредной, вести к депопуляции и вырождению. Причём критерия, позволяющего в режиме реального времени с необходимой точностью определить, «вредна» или «полезна» мечта-идея, охватившая народ, — нет. Для оценки влияния на такие медленные и длительные процессы, как «выживание» и «развитие», нужны порой столетия. Результат действия мечты-идеи, воспринимаемый как успех на каком-то отрезке истории, может обернуться трагедией в будущем, если мечта утрачивает гибкость и превращается в догму.
Как это оказалось в случае с советской, то есть коммунистической русской мечтой.
Советская мечта
Октябрьская революция 1917 года, оседлав стремление народа к справедливости, дала народу явственные, материально ощутимые результаты в виде земли и мира, в виде подлинного равенства — отказа от сословий. Мечта о справедливом обществе во многом принимала форму мечты о коммунизме: коммунистическая мечта стала русской мечтой в форме советской мечты! Эта советская мечта в виде мечты о коммунизме жила недолго, но ярко. Во времена, когда она являлась действенной силой, были достигнуты выдающиеся результаты в науке и технике, в образовании, здравоохранении, искусстве. Советская мечта отвечала требованиям, которые можно предъявить к политическому концепту, она действительно работала как инструмент реальной политики, и её идеалы воспринимало и разделяло большинство населения страны. Разумеется, не все поголовно — как не все поголовно граждане США разделяют идеалы американской мечты. Никакого иного полноценного примера русской мечты в нашей истории не было и нет.
Русская коммунистическая мечта стала угасать в период наивысшего взлёта и развития своей материальной ипостаси, последовательность фундаментальных ошибок советского руководства привела к кризису 80-х, а потом — и к целенаправленной гибели государства со всеми «народными чаяниями», которые на него возлагались.
В 90-е годы произошло падение в бездну чудовищной несправедливости, принявшей, однако, и на этот раз облик борьбы за справедливость! Перестройка и последовавшие за ней катастрофы — путь бесконечной, каждодневной лжи, обмана, преступлений, грабежа, соглашательства и массового предательства народом идеалов — собственных и отеческих. Разрушение и разграбление не выдвинули ни одного лозунга, ни одного призыва, который хоть как-то напоминал бы Мечту, который нашёл бы отклик в том вечном стремлении к справедливости, которое всё ещё живет в народе. «Социализм с человеческим лицом», «больше демократии, больше социализма!», «ускорение и гласность», «альтернативы рынку нет!», «борьба с привилегиями» и «партократами» и т.п. — не являлись ни мечтами, ни даже самыми примитивными целями. Это манипулятивный процесс насильственного воздействия на сознание, одурманивание народа мошенниками, а не «оседлание волны народных чаяний».
Ямы на пути к мечте
Фиксируемые социологическими исследованиями «просоветские» настроения, ностальгия по СССР, гордость за победы советского народа в войне и мирном труде — не являются современной русской мечтой, хотя эти предпочтения выступают как доминантные. Этот факт может и должен быть базисом для формирования новой русской мечты, но сам по себе он — не Мечта.
Современная русская мечта вряд ли сможет стать эффективным инструментом, если она будет обращена только в прошлое — неважно, какое: коммунистическое или дореволюционное. Она не сможет стать им и в том случае, если будет оторвана от прошлого: и советского, и имперского, и ещё более древнего. Мечта должна органично вырастать из прошлого народа, причём — позитивного прошлого. Трагедия современного разрушенного общественного сознания, отказывающегося формировать Мечту, состоит в том, что политики и пропагандисты опрокинули его не в достижения прошлого, а в выгребную яму истории.
Политические силы, желающие сохранения своего статуса, с утра до ночи твердят про «преступления коммунистического режима», про «Сталин хуже Гитлера»… Их задача — не дать русской мечте сформироваться, их цель — не выпускать нас из выгребной ямы. Их предшественники, большевистские пропагандисты, делали то же самое, формируя образ «царской России — тюрьмы народов», сводя все взаимоотношения людей к аспекту «эксплуататор/эксплуатируемый», а поиск ответов на метафизические вопросы — к «опиуму для народа». Но при этом рисовали образ «светлого будущего». Получалось: позади — черным-черно, сегодня — трудно, но зато завтра — светлым-светло. Однако, как показала практика, отбрасывание позитива из предшествующего прошлого, гипертрофия бывших в нём проблем ради формирования негативного образа сломанной системы общественного устройства — метод, лишающий общество способности к формированию действенной продуктивной мечты. Похожей болезнью страдает процесс вызревания европейской мечты. В ней присутствует элемент того, что может её разрушить: у них едва ли не на первом месте тезис: «Прошлое не должно повториться!» И что же мы имеем по факту на сегодня? Мы имеем не “never again!”, а натуральное возрождение фашизма в бывшей Восточной Европе, включая Прибалтику и Украину.
За последние 30 лет мы пережили грандиозный погром ценностей. Говоря обобщённо и упрощённо, ломали базовую матрицу коллективизма, а вместо неё внедряли принципы индивидуализма. Алчный хапуга возведён в ранг успешного и уважаемого бизнесмена, а люди, продолжающие соотносить свою жизнь с жизнью страны, объявлены недобитыми «совками» и жалкими неудачниками. В результате государство слабело на глазах всего мира по всем измеряемым параметрам: экономическим, культурным, военно-политическим. До его полного краха оставались, возможно, считанные годы. Но в конце девяностых «что-то произошло». Присущий нашему народу на глубинном уровне коллективизм снова начал себя проявлять. Политика и ценности власти оставались прежними: условно либерально-демократическими, а по сути — ценностями алчных хапуг, спекулянтов и национал-предателей. Но что-то сдвинулось и внутри самой «властной вертикали». Инстинкт самосохранения потребовал внесения коррективов в пропаганду (поддержка «Бессмертного полка» и других патриотических акций) и — главное: укрепления армии, приведения её к состоянию, способному защитить. Защитить — что? Страну или награбленное?
Общество ощущает данную ценностную двусмысленность, и проявляется это в парадоксальных явлениях. У одной части общества возникает спасительная дихотомия: президент хороший, а правительство — плохое. У другой — та же дихотомия, но наоборот: президент плохой, а правительство — хорошее. Еще одной психологически спасительной раздвоенностью является позитивная оценка внешней и негативная — внутренней политики президента (и/или правительства). И это неплохой выход — лучше хотя бы так спасти «коллективный разум», чем утратить его полностью.
Мечта мечту не познаша…
Что ждёт нас в грядущем водовороте истории? В экономическом измерении картина предсказуема, проста и понятна. Исход её неясен, но содержание самой борьбы — вполне предсказуемо. В ценностном измерении всё не так очевидно. Хочется описать картину как борьбу консервативных и неких «прогрессистских» ценностей, но заранее ясно: подобные термины сегодня непригодны.
В той борьбе, о которой мы говорим как о «водовороте истории», весьма эффективным оружием является именно разрушение остатков ценностного базиса европейского и американского обществ, восходящего к библейским и гуманистическим ценностям. Инструменты «поликорректности», «гендерного равенства», «равноправия секс-меньшинств» и т.п. — мощный инструмент «постмодернизаторов», действующих и в США, и в Евросоюзе, и в России. Во всех странах идёт борьба иллюзорного равноправия ценностей (постмодерн) с ценностями традиционными. При этом постмодерн, как уже отмечалось выше, на самом деле внедряет не равенство, а собственную, предельно жёсткую систему ценностей, призванную углубить и закрепить социальное неравенство, а также, вполне вероятно, создать общество, состоящее из людей и квазилюдей (т.н. homo servilis — «человек служебный»).
В Европе традиционалисты эту борьбу проигрывают, в США борьба, в лучшем случае, идёт на равных, исход её не ясен. В России пока ещё базис традиционных (со всем смысловыми оговорками) ценностей достаточно крепок и может породить влиятельную и действенную глобальную политическую доктрину. И не только выработать концепцию, но и стать мировым лидером в защите традиционных ценностей во всём мире, войдя в ценностные альянсы с близкими по духу силами во всём мире. Китай также естественным образом может присоединиться к подобному альянсу: его ценностная матрица достаточно традиционна, а собственной глобальной мессианской энергии в области духа Китай не имеет.
Уверен: есть прок от русской мечты. Причём не только для России. Нам: народу и власти в широком смысле, — надо хотя бы попытаться заговорить на одном языке, с целью собрать воедино расколотое общество или его значимую часть. Собрать воедино — не на уровне и не в форме высокого рейтинга политического лидера, а на уровне энтузиазма людей, стремящихся к общей цели. «Возможно ли это?» — со вздохом спросим мы, поколение не только разбитых надежд, но и растоптанных идеалов. Впрочем, на авансцену выходят уже другие поколения — без груза комплексов прошлого, с прагматичным отношением к настоящему и будущему. Они — смогут. Они — сделают. Я бы очень хотел им чем-то помочь.
