1
Он выступал на конференции «Русское будущее». Говорил об автомобиле грядущего века. После философов, политиков, социологов с их глобальными обобщениями его тема казалась приземлённой, чересчур конкретной, чуждой большинству собравшихся. Но увлечённый, вдохновенный докладчик с первых фраз сумел захватить аудиторию: рассказывал ярко, образно, сравнивал этапы создания автомобиля с днями творения, уподоблял машины мифическим существам, сопрягал механику и эстетику, представлял мировой автопром как гонку вооружений. В его докладе было место и Циолковскому, что грезил вырваться за пределы Земли, и Вернадскому, утверждавшему, что наша планета имеет особую оболочку – оболочку человеческой мысли. Докладчик упоминал дерзновенного американца, который желал отнять у русских мечту о том, что «на Марсе будут яблони цвести», и сулил миру автомобиль, неподвластный никаким законам физики. И нашу мечту, убеждал докладчик, предстояло сберечь, не отдав её в плен, предстояло опередить соперника и в Космосе, и в создании небывалой машины.
На экране мелькали слайды: элегантные легковые авто разных моделей, казалось, меняли одежды на показе мод, могучие грузовики и самосвалы напоминали тяжелоатлетов, не запущенные в производство образцы оставались жить в иных машинах, передавали им свои внешние признаки, как родители передают детям черты лица.
Докладчик создал интригу: пообещал в конце презентации показать, как выглядит автомобиль будущего – и этим ещё сильнее сосредоточил собравшихся. На экране сменяли друг друга чертежи, цеха, лица задумчивых инженеров, а зрители в предвкушении представляли себе обтекаемую капсулу с реактивным двигателем или подобие летающей тарелки.
Перед последним слайдом выступающий выдержал паузу. Медленно направил пульт на проектор, нажал на кнопку – и на экране появился смеющийся малыш за рулём детского автомобиля. На лицах в зале проступило разочарование и даже лёгкое негодование, но через мгновение все поняли шутку и добродушно разулыбались.
«Вот наше будущее, а вот его автомобиль», - завершил докладчик.
2
Потомственный инженер, он уже давно не работал на автозаводе, где прежде трудились его отец и дед. Его страстью было восстановление классических автомобилей. Он любил отечественный автопром, не считал его вторичным, на примере отца и деда знал, сколько сил, мыслей, озарений вкладывалось во всё: от винтика до мотора, от кузова до эмблемы на капоте. Он знал, как честно, купив патенты, заимствовали мы и как лукавством и интригами перехватили у нас.
Он был коллекционером, но при этом многое дарил, помогал создавать автомобильные музеи в разных городах, устраивал автопробеги раритетов, соединяя в замысловатом маршруте заводы, стоящие на русских реках, пробуждал в людях сердечную память о близком прошлом.
В его огромных боксах скопились десятки автомобилей. Они были на разных стадиях восстановления. Одни почти готовы, и оставалось только раздобыть редкое зеркало заднего вида или привести в порядок кожаную обивку сиденья. Другие нуждались в покраске. Третьи были просто кузовом, который предстояло наполнить моторной начинкой. К четвёртым ещё не подступались: нужно было найти чертежи, внимательно рассмотреть старые фотографии и кадры кинохроники, изучить литературу.
Литературы хватало: однажды он спас автозаводскую библиотеку, которую хотели сдать в макулатуру. Под пятнадцать тысяч томов, под крепкие стеллажи он отвёл отдельный гараж, привлёк профессионального библиотекаря, чтобы та всё должным образом расставила, привела в порядок уцелевший каталог. Он внимательно разглядывал формуляры, читал знакомые фамилии заводских работников, с особым трепетом относился к тем книгам, что когда-то брали в библиотеке его отец и дед.
Среди стеллажей стояли моторы. Они были героями этих зачитанных научных книг, и теперь, казалось, сошли со страниц и предстали объёмными, массивными, прочными. В моторах жила какая-то загадка, что-то не от материи, не от физики. Явленные отдельно, вне автомобилей, они были словно души, которым ещё предстояло вселиться в тела, спрятаться от посторонних глаз, остаться тайной для непосвящённых.
В углу гаража притаился учебный мотор в разрезе. Он напоминал сердце из анатомического атласа, которое тоже изображают в разрезе, чтобы показать желудочки, клапаны и предсердия, артерии и вены. Можно было наглядно увидеть, как работает мотор, что происходит в его нутре. В век компьютерных 3D-моделей ставший ненужным в автотехникуме, мотор нашёл приют здесь, и часто пригождался в работе коллекционера. Но с детства боявшийся крови, он всегда с неодолимым страхом смотрел на этот жуткий механизм, будто перед глазами человека разъяли живую плоть и из неё, пульсирующей, вот-вот хлынет что-то густое и тёплоё. Хотелось залатать, заварить всё, что зияло, пугало своей незащищённостью.
3
У машин были разные характеры. Одни, кроткие, охотно подпускали к себе мастеров, соглашались на все процедуры, на любое преображение. Иные, строптивые, отстранялись от человеческих рук, давали сбои там, где всё обещало быть в порядке. Иные были нетерпеливы, тяготились замкнутым пространством бокса, ещё не доделанные рвались, как ретивые кони, на волю, чтобы вновь в меру своих лошадиных сил промчаться по широким улицам. Иные вздыхали, ворчали, недовольные тем, что неугомонные люди продлевают их машинный век, противятся естественному ветшанию.
Сейчас в работе было сразу несколько автомобилей. Горбатый «Запорожец» прибыл на реставрацию не на своих колёсах. Его, уже смирившегося с судьбой металлолома, привезли, сгрузили, как немощного старика, который давно забыл, что такое передвигаться самостоятельно. Но в ветхие мехи стали вливать молодое вино, и оттого сами мехи омолодились. Однажды в «Запорожце» повернули ключ зажигания, и машина заговорила небывало мощным голосом. Рыча мотором, «Запорожец», этот многострадальный герой анекдотов, теперь словно играл налитыми мускулами. Очищенный от ржавчины, излеченный от цветения, перекрашенный, он напоминал непритязательного мужа, которого жена принарядила перед походом к родне на праздник. «Запорожец» знал, что ему предстоит долгий путь: до самой родины, до Запорожья. Там открывали музей советской автомобильной легенды, и воскресший в мастерской коллекционера автомобиль первым прокладывал дорогу от бокса к музею. Следом должны были поехать ещё семь разных моделей, семь братьев первопроходца.
«Лебедь» - дореволюционный легковой автомобиль, названный по фамилии основателя Ярославского автозавода Лебедева. Подстреленный Гражданской войной, «Лебедь» так и остался в замысле, но коллекционер воссоздал его по описаниям, рекламным проспектам, по английским прототипам. Фаэтон и формой, и своей белизной, действительно, был подобен грациозному лебедю. Распахни двери – и увидишь птицу с широким размахом крыльев, готовую к полёту. Перед тем, как сесть в салон, хотелось одеться в такой же белый костюм-тройку, вспомнить музыку молодого Рахманинова, стихи поэтов Серебряного века: «И, смелые виражи в поле / Срезая, вновь взлетать на склон, / И вновь гудеть, и жить на воле / Кентавром сказочных времен!» Даже как-то неловко было держать такую птицу в клетке, в запылённом боксе. Но и боязно было выгонять её на дорогу с ямами и кочками, вклинивать этого эстета в современный грубый поток машин.
Я-3 – наш первый тяжёлый грузовик, с дубовыми дверьми, обитыми железом. Дерево и металл сроднились в нём, наделили совокупной прочностью. В окружении легковых машин грузовик походил на индийского слона, которому противостоял Александр Македонский. Этот великий труженик помнил, сколько перетаскал тяжестей, знал себе цену. Он стоял чинно, степенно, ждал всеобщего уважения, как почётный гражданин города или ветеран производства.
ЯАЗ-200 – ещё один исполин, грузовик, прозванный «Медведем». Было в нём что-то одновременно грозное, из тёмных русских лесов, и умиляющее, как та деревянная игрушка, где медведь поочерёдно с мужичком стучит молотом по наковальне. Коллекционер смотрел на грузовик и пытался разгадать, что вдохновило его создателей: то ли разъярённый медведь, способный свалить дерево, то ли медведь, которого Серафим Саровский кормил с руки хлебом – и зверь становился кротким, готов был служить людям. Грузовик не давал подсказки, сосредоточенно молчал.
4
Помощников в реставрационных работах у коллекционера было не много. Давний, ещё со студенческой юности, друг, который искренне разделял его страсть, но не умел выражать восторгов, красиво, как сам коллекционер, говорить, философствовать по поводу природы автомобиля. Друг был угрюм, вынослив, будто перенял у металла прочность и холодность. В доавтомобильные времена он наверняка был бы кузнецом, мощными ударами выковывал бы раскалённое докрасна железо и для потехи без труда разгибал бы подковы. Как река Волга, от его виска вниз по шее, плечу, до самой кисти тянулась пульсирующая вена. Когда он напрягался или задумывался, вена набухала, пульсировала ещё чаще, словно в неё впрыскивали неведомое топливо, пробуждающее в человеке вдохновение, сподвигающее его на самозабвенный труд. Суровое лицо друга мягчало, озарялось каким-то внутренним светом, когда тот склонялся над чертежами, укрощал неподатливую материю, придумывал новые конструкции, чтобы механизмы восстанавливаемых автомобилей были долговечнее. В нём нарастало нетерпение творца перед рождением творения.
Предан коллекционеру был и юноша, пришедший к нему ещё школьником, а теперь учившийся в автотехникуме и не знавший, от кого он больше набрался опыта: от преподавателей или тех, кто воскрешал раритетные машины. Юноша с редкой бородкой, впалыми щеками и по-младенчески ясными глазами напоминал Алёшу Карамазова. Здесь он был послушник, всему послушный, всему внимающий. Ему доверяли пока только подготовительные работы, как художник-мастер доверяет подмастерью разводить краски или мыть кисти. Но юноша не обижался, не роптал, а внимательно и благоговейно наблюдал за работой взрослых, представлял, как сам однажды вторгнется в нутро автомобиля или шаг за шагом восстановит его внешний облик.
Верными были только эти двое. Остальные – механики, жестянщики, дизайнеры, программисты – приходили и уходили, привлекались по мере надобности. Дело коллекционера требовало терпения, длинной воли, живой любви к неживому. Иному автомобилю нужно было отдать десяток лет. Но такую изнурительную работу коллекционер любил особенно. Любил, когда, не имея схем и чертежей, ты и твои единомышленники должны действовать по наитию, оказаться прозорливцами и совпасть своим умом и сердцем с умом и сердцем того, кто спроектировал эту теперь редкую машину.
В такую пору он вспоминал о своём предке – иконописце-реставраторе. Представлял, как тот тоже годами восстанавливал одну икону, угадывал по скупым остаткам, разрозненным фрагментам целое изображение, боясь неловким прикосновением разрушить ветхую доску. Теперь потомок иконописца с таким же трепетом касался машины, его друзья с таким же старанием воссоздавали её образ. Они становились артелью и в подобные моменты слышали, как по мастерской среди запахов бензина и выхлопных газов распространяется аромат воска и мёда.
5
Он подготовил выставку миниатюрных моделей машин. Это был его «город в табакерке»: глядя на каждую машину родного автозавода, он слышал голоса отца и деда, вспоминал споры конструкторов с дизайнерами, когда громоздкий двигатель из-за эстетической прихоти не умещался под капотом. Походы с отцом и дедом на завод, куда его пропускали вопреки всем запретам, шум станков и моторов, производственный азарт инженеров и рабочих – всё это с детства стало частью и его жизни, частью его будущего труда. Тогда к работе относились по-иному: работа и была той подлинной жизнью, ради которой рождался и возрастал человек. Работа быстро забирала силы, сокращала человеческий век, но она одаривала дивными плодами. Он осознавал это в детстве, глядя на утомлённых, но счастливых деда и отца, понимал это теперь, когда давал машинам вторую жизнь. А как же смотрели на них те, кто их создал, когда впервые принимали с конвейера? Наверное, так, как смотрел Бог на только-только сотворённого Адама.
Коллекционер радовался тому, что люди, приходя на выставку, неотрывно любуются творениями человеческих рук, ума и сердца, тоже вспоминают отцов и дедов, минувшую жизнь, счастливую страну с разумным достатком. Он радовался, когда дети, забыв о гаджетах, разглядывали легковушки, грузовики, самосвалы, тягачи, автобусы, кареты скорой помощи, пожарки. Дети фантазировали, задавали ему вопросы, спорили друг с другом.
Он поражался интонациям, которые просыпались в нём, когда он рассказывал о выставке. Он не просто рассказывал – он просвещал, вдохновлял, он был оратором, был поэтом. Его речь наполнялась неожиданными метафорами и сравнениями. Он переселял собравшихся в иную эпоху, делал их свидетелями века, в котором они не жили, роднил с людьми, которых они не знали.
Когда его рассказ заканчивался и все расходились, ему представлялось, что у миниатюрных машин вот-вот заревут моторы и, сорвавшись с места, они разобьют куб из толстого стекла и умчаться в страну лилипутов к своим владельцам. Порой ему хотелось, забыв о седой голове, поиграть в эти машинки, изображая рёв двигателя, автомобильные гудки, шипение колёс, визг тормозов.
Особенно в экспозиции он любил «Чайку». Модель была больше других и стояла в центре выставки, как верховный бог, как мифологическая птица, живущая в сказках и легендах, которые люди не успели записать. Но весть об этой птице, её облик необъяснимо дошли до советских конструкторов – и они явили чудо. Что-то трепетное, пугливое таилось в этой машине, несмотря на её строгость, собранность, неспешность, с какой привыкли передвигаться на ней строгие начальники. Коллекционер опускал руку на точную модель «Чайки» - чувствовал живое и тёплое, ощущал частое сердцебиение. Машина была настолько красива, что порой казалась порождением не техники, а природы. Казалось, что не машину назвали, думая о птице, а птицу, думая о машине. О какой бы чайке ни говорилось, машина для коллекционера всегда была первична.
Он помнил, как однажды с отцом пошёл в Первый русский театр на чеховскую пьесу. И когда актриса восклицала «Я - чайка! Я - чайка!», он ждал, что на сцену выкатится огромный автомобиль. А когда в Космосе побывала Валентина Терешкова, он, услышав её позывной, в своём детском уме пытался вообразить, как в космический корабль поместилась целая машина.
6
Он гнал «Победу» на городской парад в честь 9 мая. Пешеходы и водители, завидев драгоценную редкость, изумлённо показывали пальцем, одобрительно кивали, старались успеть сделать фото на телефон. Весь город приветствовал машину: старинные храмы звонили в колокола, волжские теплоходы давали протяжные гудки, знающий толк в русских дорогах Савва Мамонтов, стоящий у вокзала, изменил привычное положение и вслед «Победе» помахал рукой.
Без усилителя руля, без подушек безопасности, без кругового обзора «Победа» была сейчас для водителя самой маневренной, самой надёжной, самой зрячей. Не она вливалась в поток, а поток подстраивался под неё, следовал за ней, пытался угнаться.
В дрожащем весеннем мареве «Победа» преодолела какой-то незримый рубеж – и старинные здания стали почти на столетие моложе. Куда-то пропали с фасадов вывески на ненавистной латинице, появились родные «Хлеб», «Молоко», «Овощи», «Игрушки». Преобразилась молодёжь: вместо балахонистых толстовок и джинсов трубами на парнях были строгие военные гимнастёрки с медалями и орденами, на девушках – скромные ситцевые платья.
«Победа» была машиной русского времени: не только ехала по дорогам, но и двигалась сквозь десятилетия – и вспять, и вперёд. Победа была послевоенным автомобилем будущего, в который настрадавшийся народ вложил свои чаяния о благоденствии, о счастливой мирной жизни. Победителям нужно было воплощение Победы, её зримый образ – идеальный, гармоничный, незыблемый. Великая Победа явилась голубем мира, мечом, перекованным на орало, обрела формы, скорость, вектор движения.
Но в этой легковушке, смотрящей на всё широко открытыми глазами-фарами, какой-то пузатой, с раздутыми щеками, как у солидного директора завода, коллекционер всегда ощущал боевую напряжённость. Ведь её проектировали и собирали те, кто за рулём уходил от вражеских бомб, кто примерзал руками к железу на «Дороге жизни», кто, не зная сна и отдыха, вёз тяжелораненых в полевые госпитали. Память об этом была невидимой броней машины. Броня была крепка.
По улицам русского города ехала непобедимая «Победа». «Этот День Победы…» - напевал коллекционер.
7
Ещё в молодости его прозвали мечтателем. Он умел вообразить то, на что другим не хватило бы никакой фантазии. Но ни одна мечта не превращала его в бездельника, в праздного прожектёра. Мечта становилась для него горизонтом, идя на который он совершал смелые поступки, делал добрые дела. Сама мечта никогда не становилась целью, в её недостижимости было особое упоение. Мечта привносила в жизнь неуспокоенность, побуждала приближаться к непостижимому, неизъяснимому.
Вот так и теперь, много лет мечтая об автомобиле будущего, он не создавал и не хотел создавать его конкретной модели. Будущее было важнее автомобиля. Любовь мечтателя к раритетам была любовью не к прошлому, а к грядущему. Обращаясь к прошлому, он не пытался позаимствовать у него что-то для будущего. Он порывался разгадать замысел машины, как разгадывают замысел человека или мира. Он старался понять, что двигало человеком, сотворившим машину: от самого первого, что изобрёл колесо, до нынешнего, что начинил автомобиль электроникой.
Автомобиль мечтателя был не от мира его. Энергией для него не могли служить ни бензин, ни газ, ни солнце. Его топливо – доброта, отзывчивость, жертвенность. Автомобилю мечтателя было тесно в земных пределах, он рвался в небо, к звёздам. Ему внятны были все стихии: он мог невредимо пройти сквозь огонь, мог коснуться воды и, не тревожа хрупкой глади, плавно скользить по ней.
Этот автомобиль не должен был ветшать, как не должен был стареть человек. В этой неизбывной жизни человеку и машине предстояло обрести особое единство. Машина продолжала человека: преумножала его силу, ускоряла его движение, делала его мысль всё более стремительной. Такая машина не способна восстать на человека, не способна ему себя противопоставить, до какого совершенства ни довёл бы её человек. Такая машина осознаёт, что подлинный двигатель в ней – её создатель.
Человек же, сотворяя автомобиль будущего, познаёт самого себя, видит, что он вкладывает в собственное творение: благо или скверну, красоту или уродство. В поломках и сбоях машины сокрыты изъяны её творца. И если понять, какой ремонт необходим машине, как её возможно врачевать, то можно понять, как спастись человеку.
Так думал мечтатель. Он осознавал, что логика, стройные размышления в его исканиях бесполезны. Нужен рывок, нужен прыжок с трамплина, нужна не достижимая никакой техникой скорость, иначе отстанешь от мечты.
8
Он смотрел на старинный храм в родном городе. Храм – единственный в России с пятнадцатью куполами. Как три одинаковых соцветия, где над четырьмя равными куполами возвышался один больший, они троекратно свидетельствовали, что истина о жизни вечной, явленная Христом и евангелистами, неколебима. С кирпичными узорами, замысловатыми гирляндами, разноцветными изразцами храм был похож на расписной терем из сказки. Терем, где было уютно всем – от праотцов и пророков до русских святых.
С трёх сторон храм был окружён заводом. Местные краеведы, безоглядные ревнители старины, говорили, что бездушный советский гигант норовит столкнуть святыню с берега в реку, близ которой храм возвели ещё в XVII веке. И только мечтатель был уверен, что завод – первый защитник храма. Завод окружил его собой, оборонил в самую лихую годину. Сокрыл на своей огромной территории, не подпустил к нему, как к секретному цеху, оголтелых разрушителей, не дал снести, растащить по кирпичу.
В советскую пору в храме устроили склад, а теперь, ещё не дождавшись должного восстановления, он действовал как музей, и только изредка здесь служили молебны. Храму всё же досталось, и от человеческого варварства, и от человеческого равнодушия: с побитыми изразцами, поколотыми кирпичами, с наспех заколоченными окнами он ветшал, становился всё немощнее. Но этот старец не сдавался, продолжал держаться мужественно, возвышаясь над городом так, словно город просил у него благословения.
Просил благословения и мечтатель. Он стоял перед центральным входом, зная, что сегодня храм-музей закрыт и внутрь попасть нельзя. А там внутри была памятная надпись о мастерах, когда-то расписавших храм, не упустивших в кропотливом труде ни одного библейского события. Был среди иконописцев и предок мечтателя.
«Я не знаю, сколько ты прожил, - обращался потомок к пращуру. – Но если ты умер молодым, поделись со мной своими нерастраченными силами. А если дожил до глубокой старости, поделись со мной своей мудростью. Скажи, о чём ты мечтал. Что открыла тебе мечта?»
Стояла удивительная тишина. Ни завод, ни река, ни горожане, что любили гулять в парке по близости, тишины не нарушали. И вдруг среди безмолвия глубокий вдох. Ещё один. Словно былинный богатырь очнулся от сна. Мечтатель не отрываясь смотрел на храм – глубокое дыхание было его. От тяжкого вздоха разом распахнулись запертые двери и заколоченные окна. Из них золотыми лучами излился свет. Мечтатель увидел, что купола стали двигаться, как поршни в моторе. С храма опадал покров ветхости, он обновлялся сам собой. Потом, как тягач, тяжело сдвинулся с места. Не касаясь земли, спустился к реке. Поплыл по её водам. Река ширилась, разрасталась, раздвигала берега, устремлялась вдаль. И вот сомкнулась с небом, слилась с ним в общую реку.
Мечтатель видел, как храм ушёл за горизонт.
Фото: Иван Тянтов, Википедия
