I
Могут ли ангелы быть опальными?
Учитывая малую информированность человека об оных сущностях вообще, можно предположить, что они могут быть какими угодно…
Но:
Ангелы опальные,
Светлые, печальные,
Блески погребальные
Тающих свечей,-
Грустные, безбольные
Звоны колокольные,
Отзвуки невольные…
Звукопись Бальмонта, может быть, и отсылает к реальности ангелов, должных, по определению, знать все лады всех песен, однако сильно отдаёт Фетом…
Разумеется, Бальмонт самостоятелен, конечно, как и всякий поэт (тем более большой!) он испытывал много влияний, но стойкое ощущение повторения фетовской музыки достаточно сильно.
Бальмонт жил музыкой – черпая её у предшественников, выдавая несколько (или чрезмерно) самолюбивую декларацию: Я – изысканность русской медлительной речи… - он жил звукописью: её законам подчинено всё струение и стремление его стихов…
Иногда игры его, ставшие хрестоматийными, зашкаливают, и чуждый чарам чёрный чёлн едва ли насыщен смыслом чрезвычайно…
Да и лодки не так треплет речная волна – тут нужна большая прозаизация…
Однако тема Бальмонта специфична, и интересна – тема его: жизнь, пропущенная через фильтры музыки; жизнь, подчинённая напеву, жизнь…
Она всегда есть – даже, когда её нет.
И что бы вы ни делали – вы всё равно будете жить, даже если умрёте.
Под сладкозвучье медоточивое символистских стихов, имеющих в виду смерть, когда указан закат.
Есть великая тема всеобщности, отодвинутая в наши дни, слишком измазанные в ядовитой субстанции эгоизма, алчности и прочих человеческих… грязей – тема эта, тем не менее, реальна, и старый русский философ Н. Фёдоров, вводящий её в прошлую современность, был прав, как никто: все – осознано, или нет – подчинены этой теме (банкиры меньше, чем поэты, разумеется).
И вот она раскрывается лилией созвучий у Константина Бальмонта:
Моя душа — глухой всебожный храм,
Там дышат тени, смутно нарастая.
Отраднее всего моим мечтам
Прекрасные чудовища Китая.
Дракон — владыка солнца и весны,
Единорог — эмблема совершенства,
И феникс — образ царственной жены,
Слиянье власти, блеска и блаженства.
Велеречивая прелесть Бальмонта (без холостых церковных ассоциаций), вырастая из Фета, по-своему входит в реальность…
Количество написанного и переведённого Бальмонтом велико, может быть, избыточно.
И, при всём, что количество часто в поэзии играет против качества, лира Константина Бальмонта не разбита: вот она, живёт и звучит, опровергая все военные хитросплетения времени…
II
…сама фамилия его уже звучала экзотической музыкой, обволакивающей и драгоценной: Бальмонт – словно цветок космических стран раскрывался, даря необыкновенным содержанием.
К. Бальмонт был поэт музыкальных переливов, торжествующего звука, нежных его оттенков, бархата речи, но и – её млека и смысла…
Как стих сказителя народного
Из поседевшей старины,
Из отдаления холодного
Несет к нам стынущие сны,—
Так, темной полночью рожденные
Воззванья башенных часов,
Моей душою повторенные,
Встают, как говор голосов.
Он был мистиком: сквозь созвучия, соплетаемые им, предлагаемые миру, словно просвечивали иные миры, чья образность и определяла наш, повседневный: но повседневность как раз претила Бальмонту.
Ему логично было влиться в символизм: широкую реку, отсвечивающую лиловыми и фиолетовыми огнями, ибо мистицизм оной держался именно на изобилие таинственного, что так любил Бальмонт.
Но он был – вестником всеобъемлющих доброты и мира, он волхвовал, в то же время определяя с предельной чёткостью:
Мир на земле, мир людям доброй воли.
Мир людям воли злой желаю я.
Мир тем, кто ослеплен на бранном поле,
Мир тем, в чьих темных снах живет змея.
О, слава солнцу пламенному в вышних,
О, слава небу, звездам и луне.
Но для меня нет в мире больше лишних,
С высот зову — и тех, кто там, на дне.
Круг всеобщности, словно очерченный старым русским философом Фёдоровым, проступал и раскрывался с волнующей, фантастической силой.
Ах, как мало чувствуют люди на земле единство своё!
Ах, как можно было бы изменить в лучшую сторону жизнь людей, если бы это чувствование сделалось всеобщим!
Бальмонт сиял звукописью: Будем как солнце!
…но и трагизм бытия изломами просвечивал в поэтических волнах Бальмонта, вспыхивали свечи погребальные, и ангелы опальные скорбно склонялись над гипотетическими мраморными плитами:
Ангелы опальные,
Светлые, печальные,
Блески погребальные
Тающих свечей,-
Грустные, безбольные
Звоны колокольные,
Отзвуки невольные,
Отсветы лучей…
И он различал аромат солнца.
Капли мистического мёда, словно волшебная преображённая кровь, блестели на изломах его сонетов; и мир его – насыщенный и темпераментный, мистический и своевольный – колыхался, обширно поднимаясь к небесам духа.