Шары лета роскошны: взлетающие высоко-высоко, они лопнут быстро, и окатят брызгами элегической грусти…
А Пушкин, как известно, не любил лето: комары да мухи мешали; тем не менее, обращаясь к туче, как к живой, используя приём олицетворения, он писал:
Довольно, сокройся! Пора миновалась,
Земля освежилась, и буря промчалась,
И ветер, лаская листочки древес,
Тебя с успокоенных гонит небес.
Или – не о лете это?
Но пейзаж кажется именно летним: и листочки, столь красиво пропущенные сквозь звукопись, воспринимаются совершенно летними: когда зелень кажется золотой.
Временные дуги, перенося через множество десятилетий, раскрывают "Июль" Пастернака – великолепием метафорики, интенсивностью словаря, и теми линиями, используя которые, поэт добивался поразительной выпуклости поэтической фактуры:
Кто этот баловник-невежа
И этот призрак и двойник?
Да это наш жилец приезжий,
Наш летний дачник-отпускник.
На весь его недолгий роздых
Мы целый дом ему сдаем.
Июль с грозой, июльский воздух
Снял комнаты у нас внаем.
Но – дуги онтологического (и антологического) времени, словно шутя, отбрасывают в старинную прелесть лета, где:
Вот и лето. Жарко, сухо;
От жары нет мочи.
Зорька сходится с зарёю,
Нет совсем и ночи.
По лугам идут работы
В утренние росы;
Только зорюшка займётся,
Звякают уж косы.
Народный Суриков прост и ясен: нет игры, всё всерьёз, и всё слоится славными картинами, вдруг вызывающими в памяти холсты Венецианова.
Нежность есенинского звука будет сочетаться с необыкновенной живописью словом:
У плетня заросшая крапива
Обрядилась ярким перламутром
И, качаясь, шепчет шаловливо:
«С добрым утром!»
Лето – роскошно: играя насыщенно, оно сулит жизнь: пусть маленькую жизнь, как пел Митяев, и, густо наполняя собою русские строфы, оно становится литературным фактом в не меньшей мере, чем климатическим.
