Творчество Юрия Поликарповича Кузнецова (11 февраля 1941 — 17 ноября 2003) с конца 1960-х годов, с "Атомной сказки", которая поставила неожиданную, но бесспорную точку в тогдашнем жарком споре между советскими "физиками" и "лириками", вплоть до его кончины, то есть на протяжении почти четырёх десятков лет, постоянно оставалось на виду и на слуху не только любителей поэзии, но и гораздо более широких слоёв нашего общества. И теперь, почти через два десятилетия после кончины поэта, оно не стало достоянием истории, но продолжает растворяться в настоящем и будущем, насыщая их особыми смыслами.
Попытки поставить под сомнение статус Кузнецова как одного из крупнейших русских поэтов конца ХХ — начала ХХI века всё ещё заглушаются живым рокотом его стихов, которые вобрали в себя силу всех русских стихий: земли, воды, воздуха и огня. Почти все кузнецовские образы существуют на стыке этих стихий и на стыке жизни со смертью. Рождённое гибнет, умершее воскресает — "это русская жизнь без ответа…" Но вовсе не бессмысленный и не бесцельный круговорот.
Тесная связь с мифом и символом уже давно стала общим местом всех оценок поэзии Юрия Кузнецова. При этом значение и направленность мифа и символа в его творчестве изменялись — и не в духе времени, но предсказывая и даже направляя этот дух. До середины 1980-х кузнецовская мифология уходила корнями в глубины древнейших, ещё языческих народных мифов и легенд — причём не только славянских. Самые "эпатажные" его строки того периода: "Я пил из черепа отца / За правду на земле…", — кажется, так и не были прочитаны в свете летописного рассказа о трагической гибели киевского князя Святослава Игоревича. А поэма "Змеи на маяке" так и не была воспринята в качестве пророчества гибели Советского Союза — "маяка для всего человечества".
С этой особенностью напрямую был связан и принципиальный отказ поэта отождествлять себя с "винтиком" или же любой иной частью общества и государства, утверждая самость не столько своей личности, сколько своей сущности: "Звать меня Кузнецов. Я один, / Остальные — обман и подделка…" В этой своей самости и особости, не нарушая её цельности, Юрий Кузнецов считал себя вправе "говорить на равных" с Гомером, Данте, Шекспиром и Пушкиным, не менее того ("Молчите, Тряпкин и Рубцов, / Поэты русской резервации…").
Кого-то такая "самость", "атомарность" или "ячность" восхищала, у кого-то — напротив, вызывала раздражение и отторжение, но равнодушным не оставляла, воспринималась как возможность выхода не только из устоявшихся форм поэтической социальности: хоть громко-эстрадной, хоть тихо-лиричной, — но и устоявшихся форм социальности вообще. Кузнецов всегда был "сам по себе", и слово "был" здесь означает, прежде всего, уникальное мастерство владения русским поэтическим словом, для которого не было неприступно-недоступных тем — здесь можно указать на такие произведения, как "Тегеранские сны", "Петрарка" или "Сказка гвоздя" с угловато-немыслимыми строками: "Я прошёл до родного вождя. / На селе, говорю, ни гвоздя, / Разгвоздилась и свищет планида!.. (выделено мной. — В.В.)"
Уроженец кубанской земли, в раннем детстве оставшийся без отца, который погиб на Великой Отечественной войне, переживший Карибский кризис 1962 года в составе советского военного контингента на Кубе, вступивший в КПСС в 1975 году, Юрий Кузнецов не был ни партийным, ни советским поэтом. Но уж тем более не был он поэтом антисоветским. Он был поэтом русским. А потому, когда на смену советскому мифу пришёл миф либеральный и вывел или, может быть, выдавил Кузнецова за пределы его собственного "атомарного" мифа, поэт начал создавать некий новый народный миф. Переломным моментом здесь можно считать "Чёрный октябрь" 1993 года, когда по горячим и кровавым следам расстрела Дома Советов он написал:
Что мы делаем, добрые люди?
Неужели во имя любви
По своим из тяжёлых орудий
Бьют свои… неужели свои?..
Тогда же на разгром ельцинской властью газеты "День", предшественницы "Завтра", откликнулся стихотворением "Адская новость":
С Востока свет, мы разумеем: "День"…
Из бездны вышел мрачный Дант, как тень.
— Что нового в аду? — его спросили.
Ответил Дант: — Всё то же, что в России,
Но видно, дьявол с вами не в ладу:
Он запретил газету "День" в аду.
Первую годовщину "Чёрного октября" отметил шедевральным абрисом, связавшим октябрь 1917-го с октябрём 1993-го, с эпиграфом из пушкинской "Осени":
Октябрь уж наступил…
А.С. Пушкин
С любовью к октябрю Россия увядает,
Она жива сегодня, завтра нет.
Зажги свечу и плачь! Уж осень отряхает
Кровавые листы — их так любил поэт.
Народная слеза в осадок выпадает,
Народная тропа уходит на тот свет.
А ведь "тот свет", "бездна", "ад" — это сферы, требующие уже не просто кровно-народной (мало этого!), но прежде всего духовно-религиозной общности. Кузнецовская трилогия "Путь Христа" — как раз отражение поисков такой общности "своих", способной и спуститься в ад, и вознестись после этого на Небо. Поиски далеко не ортодоксальные, и в места, куда при этом забрёл поэт, мало кто хаживал, а найденное там, увиденное и сказанное им по этому поводу (тем более — умолчанное или сказанное между строк и между слов) ещё долго будет оставаться тайной, которая "сама себя хранит".
