Читателям Пушкина должно знать о его религиозных заблуждениях, каковых в юности у него было предостаточно, вплоть до элементов богоборчества, определяющего тон некоторых его произведений. И они нас, знающих о его прямо противоположных воззрениях в зрелые годы, не должны смущать.
В 1823 г. Пушкин пережил мировоззренческий кризис. Наиболее явные отражения этого кризиса мы находим в нескольких написанных в этом же году стихотворениях, отмеченных довольно странной и редкой для обычно великодушного относительно человечества Пушкина саркастической, если не циничной интонацией.
Косвенным подтверждением тогдашних настроений Пушкина может служить его письмо Александру Тургеневу от 1 декабря 1823 г., содержащее, в числе прочего, иронический анонс стихотворения «Свободы сеятель пустынный…», которым Пушкин сопроводил посылку только что написанного стихотворения «Наполеон»: «Это последний мой либеральный бред. Теперь я раскаялся и на днях написал подражание басне умеренного демократа Иисуса Христа».
Иронический контекст этого анонса очевиден: Пушкин, пиша подражание, подразумевал пародию, в свете этого и смысл «Сеятеля…» тоже может определяться ею.
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя –
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды…
Паситесь, мирные народы!
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
В этом тексте, навеянном Евангельской притчей о сеятеле, первоисточник существенно переосмыслен. В Евангелии все четыре типа людей, представленные в притче – слышащие (не все, правда, осмысливающие и реализующие услышанное в жизни). Пушкину же в этом стихотворении все человечество видится скопом, без разделения на отдельных индивидов, не способным взрастить посеянное семья. Но дело даже не в этом, а в том, как автор стихотворения описывает сеятеля, который, согласно общераспространенному мнению «предстаёт не в роли блистательного революционера (хотя, кстати, до недавнего времени были распространены и такие толкования), а в образе усердного труженика — Сеятеля, Который очень редко получает благодарность». Возможны и другие версии, например, версия, сопрягающая главного героя стихотворении с Иоанном Предтечей, если бы в пушкинском сеятеле не просматривались черты как раз революционера. Поэтому легко можно вообразить, что за семена он сеет и какую свободу обещает человечеству.
Можно допустить также, что сеятель у Пушкина сопрягается с мыслителем, сеющим пускай и «разумное, доброе, вечное», но противоречащее Евангелию. В любом случае – кем бы ни был он, этот странный сеятель-мизантроп, можно сказать наверняка – уж точно не Христос, Каким мы знаем Его по Евангелию. Если так, то понятно, откуда столько презрения и желчи у обычно добродушного в отношении человеческих слабостей Пушкина. В особенности, если обратимся к сходному по содержанию стихотворению, написанному одновременно с «Сеятелем…» в том же 1823 г. и совпадающему местами с ним даже текстуально:
Moe беспечное незнанье
Лукавый демон возмутил,
И он мое существованье
С своим на век соединил.
Я стал взирать его глазами,
Мне жизни дался бедный клад,
С его неясными словами
Моя душа звучала в лад.
Взглянул на мир я взором ясным
И изумился в тишине;
Ужели он казался мне
Столь величавым и прекрасным?
Чего, мечтатель молодой,
Ты в нем искал, к чему стремился,
Кого восторженной душой
Боготворить не устыдился?
И взор я бросил на людей,
Увидел их надменных, низких,
Жестоких ветреных судей,
Глупцов, всегда злодейству близких.
Пред боязливой их толпой,
Жестокой, суетной, холодной,
Смешон глас правды благородный,
Напрасен опыт вековой.
Вы правы, мудрые народы,
К чему свободы вольный клич!
Стадам не нужен дар свободы,
Их должно резать или стричь,
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
Здесь причины искаженного взгляда, присущего герою предыдущего стихотворения, высказаны чуть ли не в лоб: они внушены существом, прямо названным лукавым демоном.
Уточнение тезисов, изложенных в этом стихотворении, можно найти и в более известном читателю стихотворению, которое так и называется - «Демон» с посвящением другу Пушкина А. Раевскому.
В те дни, когда мне были новы
Все впечатленья бытия –
И взоры дев, и шум дубровы,
И ночью пенье соловья,
Когда возвышенные чувства,
Свобода, слава и любовь
И вдохновения искусства
Так сильно волновали кровь, -
Часы надежд и наслаждений
Тоской внезапной осеня, -
Тогда какой-то злобный гений
Стал тайно навещать меня.
Печальны были наши встречи:
Его улыбка, чудный взгляд,
Его язвительные речи
Вливали в душу хладный яд.
Неистощимой клеветою
Он провиденье искушал;
Он звал прекрасное мечтою;
Он вдохновенье презирал;
Не верил он любви, свободе;
На жизнь насмешливо глядел –
И ничего во всей природе
Благословить он не хотел.
Принято считать, что Раевский и есть главный герой этого произведения, и для неверующего человека других толкований здесь не предвидится. Не то - для верующего, который вправе предположить, что существо, которое описывается здесь – это не персонификация пропитанного цинизмом человека, на какое-то время сильно повлиявшего на мировоззрение юного Пушкина, но самый что ни на есть взаправдашний демон – тот самый демон, реальное присутствие которого, наряду с Ангелом Хранителем, постоянно ощущает рядом с собой вверившийся Христу человек. Все три стихотворения, следовательно, могут отображать опыт реального общения Пушкина с этой демонской силой и послужить, таким образом, предупреждением от подобного рода общения читателя. Частичное подтверждение нашим соображениям мы находим в коротенькой заметке Пушкина «О «Демоне», где он пишет о себе в третьем лице. «Один из критиков предположил, - говориться там, - что демон – фигура нереальная. Думаю, что критик ошибся. Многие того же мнения, иные даже указывали на лицо, которое Пушкин будто бы хотел изобразить в своем странном стихотворении. Кажется, они неправы, по крайней мере вижу я в «Демоне» цель иную, более нравственную». И далее, ссылаясь на то, что Гёте называет вечного врага человечества духом отрицающим, предлагает следующее объяснение: «Пушкин не хотел ли в своем демоне олицетворить сей дух отрицания или сомнения, и в сжатой картине начертал отличительные признаки и печальное влияние оного на нравственность нашего века». То есть Пушкин намекает еще и на существование демонического духа времени, могущего иметь влияние на большую группу лиц или даже ту или иную эпоху. Что не исключает его влияния и на нравственность отдельно взятых людей. Все это отнюдь не литературные, а вполне реальные вещи, мало доступные, впрочем, современным людям.
Что же, стало быть, сеятель из первого стихотворения не человек, но сам дьявол, диктующий ему эти строки, и более того - выступающий здесь повествователем, лирическим, так сказать, героем? Если это и вправду так, то стихотворение приобретает совершенно определенный, зловеще-насмешливый, если не издевательский, а вовсе не возвышенный контекст.
В этом контексте посреди всего прочего обретает смысл и странное сочетание свободы сеятель пустынный, и порабощенные бразды, которые могут приобрести в таком случае совершенно богохульный смысл. Это уж не говоря о чистой и безвинной руке, благих мыслях и благих трудах – явно издевательский пассаж, рождающий последующее дерзкое и надменное: паситесь, мирные народы и т.д. Это ни что иное, как совершенно нечеловеческий парафраз другой Евангельской притчи, использованной здесь Пушкиным - о пастухе, заботящемся об идущих за ним овцах. Овец у Пушкина не должно охранять, пестовать, заботиться о них – только стричь или резать. Отсюда - и привкус кощунственной, богохульной, насквозь пронизывающей это стихотворение пародии, порожденной взглядом на человечество, внимающее Христовой Истине с точки зрения сатаны и представленной в форме его монолога, насильно диктуемого медиуму-повествователю. Образ которого, оговорюсь во избежание ненужных недоразумений, вовсе не идентичен поэту Пушкину.
