Тяжёлая дверь подъезда.
Некто, бородатый и в очках, плотно скроенный, открывает её, вздыхая, и попадает в подъезд старого московского дома.
Лестница.
Стёкла площадок.
Ступени велики, пожилой человек поднимается медленно, теребя ручки пакета.
Чуть не падает, запнувшись о ступеньку очередную, однако, удерживает равновесие.
Вот – дверь нужного помещения, верхний этаж, разумеется, и человек, отворив, видит рыжеволосую халду, восседающую в редакционном предбаннике за маленьким столиком.
-К Валере? – спрашивает крикливо.
-Да, - выдыхает человек обречённо.
-Ждите со всеми. – заявляет халда. – Неизвестно: будет ли…
Человек отворяет другую дверь и оказывается в коридоре: достаточно длинном, где на стульях вдоль стен сидят: молодая, весьма симпатичная девушка, и старичок, сложивший руки на набалдашнике трости, положивший подбородок на них.
Новопришедший садится рядом с девушкой.
-Ой, - восклицает она, полновата, блондинка, синеватые глаза: кругло удивлённые. – Вы тоже стихи принесли, да?
-Да.
Старичок кашляет.
-Мои точно напечатают. – Заявляет девушка. – Ведь не может быть, чтоб не напечатали, как вы думаете?
-Я никак не думаю. – Говорит пожилой обречённо. – Я уже ничего не жду.
-Эх, молодёжь-молодёжь, - старичок, поднявши голову, качает ею.
Выглядит так, как будто знает секрет бытия и творчества, в частности.
Одна из редакционных дверей распахивается, и сотрудник ветроподобно пробегает к выходу, бросая на ходу:
-Не ждите, Валерка не придёт.
Скрывается за дверью, слышен возглас рыжеволосой халды: А попрощаться?
-Неужели не придёт? – и отчаяние плещется в глазах девушки.
-Всё может быть, - понуро отвечает пожилой.
-Придёт, - сообщает старичок.
Входит Валерка: лет пятидесяти с небольшим, несколько усталый, симпатичный, спортивного плана.
Старичок поднимается:
-Ох, Иван Палыч, вы что? – спрашивает Валерка, протягивая руку.
-А так, Валер, сижу вот с молодёжью.
-Вам-то зачем?
-А ни за чем. Так просто…
-Мы ж с вами всё по телефону решить можем. Что ж напрягаться, ездить…
-Ничего, ничего. Валер. Общайся пока с молодёжью, я подожду.
-Ну, как хотите…
Валера глядит на замерших: девушку и пожилого, глядит…снисходительно, хотя едва ли одобрительно.
-Кто первый?
-Девушка, конечно, - сообщает пожилой.
-Отлично. Заходите, мадемуазель, через пару минут.
И скрывается в кабинете.
-Ой, я боюсь, - восклицает девушка.
-А, чего уж тут… - замечает пожилой.
Девушка, оправляя платье, заходит.
Кабинет Валеры: наследие советских времён – обширен.
Несколько столов, стулья.
Всё скучно-канцелярски, не скажешь, что редакция литературного журнала.
-Садитесь, красавица, - бросает Валера.
Она садится напротив.
У Валеры звонит мобильный.
-Да, - отвечает резко.
Далёкий шум.
-Слушай, ну уж решили, да? Кто больше даст, тот и будет лауреат.
Слушает шум с другого конца.
-Чего ещё думать-то? Что? В печать попадёт? Ха-ха… Пусть попадает, кто не знает, что всё за деньги…
И даёт отбой.
Смотрит на поэтессу.
Оценивающе.
-Ну, что у нас…
-А можно прочитать?
-Вообще, знаете, я сам предпочитаю. Глазной вариант восприятия вернее. Но…уж для вас…
Девушка, нервничая и запинаясь, читает стишок.
Валера молчит.
Лицо девушки становится траурным.
-Печатались где? – спрашивает Валера…
-Не, я всё… знаете, я когда пишу, как птица, взлетаю, я…
-Ладно, ладно. Рукопись принесли? Оставьте. И телефончик тоже…
И ухмыляется…
Улыбка девушки свежа.
Она чиркает телефончик и выпархивает за дверь.
Стук.
Входит пожилой.
-Присаживайтесь, что ж…
Садится тяжело, будто куль свалили.
-Я, знаете ли, печатался…
-Да? И где же?
-В «Московском комсомольце». И ещё в альманахе… «Поэзия»…
-А… он умер… Рукопись у вас? Диск?
-Диск. Долго компьютер осваивал, знаете ли, но освоил всё же.
Валера глядит недоумевающе – зачем ему это знать?
-Ну, давайте, давайте…
Пожилой вытаскивает из пакета диск, шуршат какие-то листки, оставшиеся внутри…
Вот и всё.
Они прощаются, и, постукивая палкой, входит старик.
-Иван Палыч, чайку?
-Давай…
Валера вскакивает, подходит к маленькому столику, организует чай.
В окне – слоение московских крыш.
Красиво виден воздушно-материальный пейзаж.
Валера приносит на свой стол две чашки, вазочку с печеньем, сахарницу – в пару заходов.
-Иван Палыч, - говорит, садясь. – Там решено всё. Получит тот, кто сделает больший взнос.
-Это ж гадость, Валера. – Шумно отхлёбывает чай. – Вспомни, разве так надлежит?
-Иван Палыч, я ль такую систему устроил? Будь моя воля – вам бы премию дали. Я вам стольким обязан.
-Не ты один, Валера.
-Ну вот. Но за премией эти – министерские крысы, а они такие жадные: жрут и жрут, сколько ни жри всё мало…
-А мне подыхать осталось.
-Иван Палыч, давайте стихи, или рассказ, моментом напечатаю…
-Мало у меня что ль всего было. Денег вот мало…
Молча пьют чай, едят печенье.
-Значит, никак, Валер?
-Нет, Иван Палыч, в этот раз никак.
-Ну ладно. – Старик поднимается, стукая палкой. – Пока, дружок…
Валера встаёт.
-До свиданья, Иван Палыч…
Дверь закрывается за стариком.
Мобильный.
-Да?
-Ну, что, Киляков тебе занесёт…в портфеле. Там сумма серьёзная…
-Значит – он?
-Он, конечно.
-Мне Пермитину пришлось отказать.
-Ну его, старый пень.
-Да, но он многим…
-Ай, перестань. Кто теперь считаться будет…
Комната с экраном, перед ним – кресло, в котором восседает некто: виден затылок.
Кресло поворачивается: лицо человека тяжело, мясисто.
Администратор: Как всё развалилось в начале девяностых, так и стало жить веселей…
Густо смеётся.
-Деньги стали и рычагом и управляющим. Деньги. Власть их…
Разворот кресла, и снова затылок.
На экране – сплошное столпотворение.
Люди мечутся у высокого дома, люди бегут, неистовы, громоздятся баррикады, свобода с обнажённой грудью размахивает флагом.
Слышен голос администратора: Жуть брала от перспектив, да? А перспективы были только у денег… И у жути.
Пермитин Иван Палыч, постукивая палкой по асфальту идёт по улице: тихая московская улица, индивидуальные лица домов, чувствуется: проспект гудит за ними.
Он идёт, озираясь, как в незнакомом месте.
Иномарки, проезжающие мимо, по-прежнему удивляют.
Непривычно пестро одетые молодые люди тоже.
Палка стучит.
Пермитин идёт.
Сворачивает в решётчатые воротца, заходит в тенистый зелёный дворик, медленно пересекает его.
Из открытого окна падает журнал, Пермитин, оказавшийся буквально под ним, ловит, распахивает наугад, видит свои стихи.
Не удивляется, но, чуть изменив направление, подходит к мусорному контейнеру, выбрасывает журнал.
Потом, перед дверью, говорит сам себе: Значит, сюда.
Он заходит в подъезд, поднимается на второй этаж, стукая палкой, звонит в дверь.
Долго звонит.
Потом берётся за ручку, дверь открывается, он входит.
Комната администратора.
Экран, покрытый пестрядью движения.
-Администратор поворачивается в кресле.
-Ну что, старик, явился…
-Как видишь.
-Сесть не предлагаю. Да и рассусоливать нечего. Нешто за собой ничего не ведаешь?
Старик мнётся.
-А это?
Администратор поворачивается к экрану.
На нём –зал заседаний, Пермитин на трибуне у микрофона.
Он громит: И как только позволил себе этот юнец покуситься на образ жизни наш, овеянный героикой, как только он посмел…
Экран гаснет.
Администратор поворачивается с креслом: Что, погасил? Вспоминать противно? А ведь Ястребов талантливей тебя был, да после твоего разгрома – повесился, бедолага. Пил, пил, да и…
Комната в коммуналке.
Расхристанный молодой человек, красивый, чернобородый, наливает водку в стакан, резко опрокидывает его, закусывает щепотью капусты из миски.
Бумаги разбросаны перед ним на столе.
Нервно хватает карандаш, резко пишет что-то, разрывая бумагу, комкает её, бросает на пол, наливает новую порцию водки.
Бутылка падает на пол.
Молодой человек, не выпив, подходит к окну, открывает его, курит, выбрасывает окурок щелчком на улицу.
Потом из потёртого платяного шкафа достаёт верёвку, крутит петлю…
Снова комната администратора.
-А? Не вспоминалось? Спалось нормально?
-Все так участвовали, я что ль один…
-Каждый и ответит.
-Брось ты, расплата на этом свете только тогда приходит, когда увернуться от неё не сумел…
-Пусть так. А на том? Ты ж в него не верил…
-Поверил теперь. Не знаю. От меня что надо?
Администратор хохочет: зыбко, грозно.
-Сам пришёл. Ешь свою вину!
Пермитин, демонстрируя необычную прыть, вылетает из комнаты, скатывается с лестницы, чуть не сшибив Ястребова, идущего в эту же квартиру.
Он не замечает Пермитина, провожающего его взглядом.
Там, где идёт Ястребов, разливаются янтарные потусторонние мерцания.
Пермитин дома: трёхкомнатная советская квартира.
На кухне сидит у стола, глядит в окно.
Виден детский сад.
Пестро играют дети.
…светловолосый мальчишка трогает за руку Пермитина.
-Деда!
Он оборачивается.
-Что, сынок?
-Расскажи сказку, дед.
Некоторое оживление по лицу.
-Сказку? Я никогда не писал сказок…
-А всё равно, - требовательно говорит мальчик. – Придумай мне.
Ну… - Тянет Пермитин. Вот.
Мультик:
Мышь, сидя за рулём трактора, прицеп которого полон зерна, рулит весело, напевая – Я ехала домой, натырила зерна…
Неровности местности.
Мышь довольна, напевает громко, и рожица её лучится счастьем.
Суслик в панамке, с заступом на плече идёт ей навстречу. Он слышит её песенку, останавливается, покачивая головой.
-Мышь, а мышь, - говорит он. – Разве это хорошо – тащить чужое зерно?
Мышь притормаживает, глядит на суслика удивлённо.
-Что же тут плохого? – говорит мышь. – Зерна-то полно. Не я – так кто другой стырит.
-Это-то и плохо, - отвечает суслик. – Нужно самому растить. Самому работать.
-Я работала, - отвечает мышь. – Я его тырила, сваливала в прицепчик. А ты завидуешь просто. Ты вон возишься, возишься, а результата – нуль. А я хоп-хоп… А, ну тебя…
Она рулит дальше, напевая ту же песенку…
Едет по дорожке, огибает часть леса, едет дальше…
Воробьи – невесть откуда взявшиеся – налетают на её прицепчик, начинают клевать зерно.
Мышь тормозит.
-Кыш, кыш, проклятые, - кричит на них. – Не ваше зерно.
Мышь машет лапками, и кое-как отгоняет их.
Рулит дальше, и только пытается затянуть свою песенку, как из-за поворота выныривает огромная крыса. Крыса преграждает дорогу – и грузовичок мыши и она сама кажутся такими маленькими.
-Тэк-с, - говорит крыса. – Что это у тебя там?
-З..зерно, - говорит мышь испугано.
-А чьё оно?
-Ни…ничьё, - лепечет мышь.
-Неправильно, - говорит крыса, подбоченясь. – Не ничьё, а наворованное. Так?
-Ну, так, - соглашается понуро мышь.
-А коли ты спёрла – и у тебя сопрут.
Крыса сбрасывает мышь с сиденья трактора, отцепляет прицепчик, и исчезает, ловко таща его за собой.
Мышь сидит, грустная.
-Прав был суслик, - говорит сама себе. – Надо было самой работать. Хорошо, трактор мой не тронули.
Нора суслика. Суслик в кресле пьёт чай. Отрывается, ставит блюдечко на стол, говорит:
-Из века в век так было – украденное украдут. Только заработанное надёжно.
И продолжает чаепитие.
…маленькая мышка, ухватив лапкой чашку, допивает её последним глотком, и ставит на стол, за которым сидит Пермитин.
Он проводит рукой по лицу.
Мальчика нет.
В той же квартире: всё видно, как сквозь ту же янтарную плёнку, сквозь которую был виден Ястребов: дочь Пермитина, крупная, красивая дама, волосы взъерошены, ходит перед отцом: Пермитин ещё достаточно молод, не нужна ему палка, в домашней одежде сидит на диване.
Дочь ходит, отрывисто кидая ему в лицо:
-Ты… ты замучил меня… Достал своим богатством… Поэт, блин!
-Не смей!
-Смею! И мой век зажрал. Всё тебе служила… Родила без мужа? Не увидишь больше никогда внука. Достал меня…
-Как ты… лярва!
-Сам стервец!
Дочь выбегает из комнаты,
Он встаёт.
Он идёт за ней.
Они сталкиваются в коридоре.
-Пожалеешь обо всём.
-Сама пожалеешь! – орёт он. – Приползёте оба! А!
Он сжимает кулаки, дочь уворачивается.
Пермитин в комнате дочери.
Вещи разбросаны.
Он нелепо берёт синюю блузку, вертит её в руках.
Отбрасывает.
Закуривает.
Ходит, дымя, по комнате.
Старик Пермитин, встав от кухонного стола, идёт в другую комнату, всё достаточно чисто, но старое всё, истёртое…
Он крякает, охает.
За окном – сгущается темнота.
Садится на диван, говорит в пустоту: Больше я их никогда не видел.
Лицо его словно скукоживается: заплакал бы, да слёз нет.
Он ложится на диван, глядит в потолок.
Кабинет Валеры.
Заходит Лихолетьев: крупный, в дорогом костюме, жизнерадостный.
Широкий рот – акулья пасть: сколько ни заглотни, всё мало.
Хорошей кожи чемоданчик переливается лоснисто.
Он бухает его на стол:
-От Килякова привет.
-Да? Я думал сам притащит.
-Не, не смог он.
-А на церемонию явится?
-А то? Пожрать-то да выпить…
Лихолетьев плюхается на стул.
-Коньячку нальёшь?
-Конечно.
Из нижнего отсека стола Валера достаёт коньяк, печенье, шоколадку, рюмки.
Разливает.
Пьют, забывши чокнуться.
Лихолетьев: Ах, не на поминках, вроде. Давай по второй.
Валера наливает, чокнувшись, выпивают.
Валера: Сколько там?
-Хватит… На многое хватит…
Он кладёт портфель на стол, раскрывает его.
Плотные слои купюр.
Валера, присвистнув: Да…
-Вот те и да!
Портфель закрывается.
Лихолетьев встаёт.
-Ну, давай. Дела идут. Ничто нас не остановит. Ха-ха…
Валера стоит у окна, сумерки красиво ложатся на крыши.
Валера в редакционном предбаннике.
Рыжая халда что-то вяжет.
-Ну как, Валер?
-Нормально всё, Нинок. Тут что ль останешься?
-А что? вполне удобный диван.
Валера спускается по лестнице.
Янтарный цвет словно следует за ним.
Кафе.
Уютная обстановка.
Диванчики, обшитые красным.
В баре поблескивают разноцветно бутылки.
Валера и девушка, принесшая ему утром стихи за столиком.
Мерцает графин водки, темнеет бутылка красного, закуска разложена на тарелках и блюдцах.
Валера, поднимая рюмку:
-Выпьем за успех, красавица?
Она протягивает бокал, стараясь в лице собрать, как можно больше таинственности.
-А…
-Нет, нет, оставайся – красавицей. В крайнем случае – Мальвиной…
-Мальвиной?
-Почему бы и нет? Ты не хочешь ею быть?
Она коротко смеётся.
-Почему бы и нет, - в такт отвечает девушка.
Валера опрокидывает рюмку водку, закусив красным, ярко блеснувшим куском сёмги.
Он вздрагивает вдруг: заметно становится.
Девушка: Что с вами?
-Ничего. Просто… красный… цвет воспаления…
-А-а… У меня наоборот с праздником ассоциируется.
-А лиловый?
-С цветами просто. Ирисы, или лилии…
-Лиловый, бр-р… Цвет католического духовенство. Тлен, нескончаемые потолки, нечто дьявольское в сложно звучащей латыни.
-Ой, какие у вас ассоциации. Можно мне ещё вина?
-Сколько хочешь. – Наполняет её бокал. – Снова красное… Что ж…
Ястребов, как будто окружённый янтарным ореолом, сидит за дальним столиком перед бутылкой водки и тарелкой с мясной нарезкой.
Опрокинув рюмку, говорит вполголоса сам себе – Капусты не хватает… Квашеной.
Он встаёт, подходит к столику Валеры и девушки, смотрит пьяно на вполне ещё трезвого Валеру, спрашивает: Валер, у тебя капусты квашеной нет?
Валера удивлённо глядит на него.
-Не-а… Ты кто?
-Тот, кого могли бы знать все, а не знает никто.
Девушка ошалело глядит на Валеру, разговаривающего с пустотой.
-Вы с кем, а?
-А? да тут… Вон же сидит.
-Кто?
Валера показывает на Ястребова, склонившегося к тарелке…
Девушка чувствует, насколько что-то не так.
Нервно делает глоток вина.
-А… вы стихи мои прочитали?
Валера, быстро и ловко хлопнув рюмку водки, смеётся.
Отсмеявшись:
-Какая разница, красавица?
-Как… Ну я же…
-Прочитал, не прочитал. Думаешь, Мальвина, это имеет теперь какое-то значение?
-Тогда…
-Да напечатаю я тебя, напечатаю… Я как Клеопатра наоборот: ценою ночи купишь публикацию…
В глазах девушки прыгают бесенята.
-Почему бы и нет. Раз так просто.
-А ты думала – читать надо? Разбираться в ассонансах-диссонансах, пиррихиях всяких… Чёрт, как ругательство звучит.
Пьяный Ястребов поднимает голову от бутылки:
-Не делай этого, Валера…
-Да пошёл ты, я уж сделал. – Кричит Валера.
Девушка с испугом глядит на него.
Бесенята пропали.
-Что, я один его вижу?
-Кого?
-А шут его знает кого. Вон за тем столиком.
Девушка глядит.
За указанным столиком никого нет.
-Он пуст.
-Да? Значит я один… Слушай, пора мне…
-А как же…
-Да не волнуйся ты… Постель – через пару дней. Стихи – через пару месяцев.
Он машет официанту.
Тот, казавшийся молодым, подойдя, приобретает лицо Пермитина.
-Иван Палыч? – с ужасом спрашивает Валера…
-Нет, что вы, - говорит молодой официант.
-А, да. Сколько, посчитайте.
Он расплачивается.
Они выходят с девушкой.
У входа: Слушай, я не буду тебя провожать.
-Ладно. Так как же дальше-то?
-Позвоню. Всё нормально. Давай.
Быстро целует её в щёку, чуть тронув грудь, и, отвернувшись, идёт по улице.
Он идёт по улице.
Бормочет себе под нос: Метро… Было привычно метро. Теперь? Такси что ль? В квартиры вложился, тачку не взял, да и водить не умею. Нет, надо идти… Пешком надёжней…
Он делает несколько поворотов.
Смеркается.
Светофоры пестреют – много перекрёстков.
Глянув на один, Валера видит зелёного жука, взлетающего с круглого, зелёного света.
Валера переходит, оказывается напротив резных ворот, и Пермитин, вышедший из них, говорит: Давай, тебя ждут…
Словно загипнотизированный Валера пересекает двор, поднимается по лестнице, открывает дверь, упирается взглядом в мясистое лицо администратора.
-Ну как, Валер, легче тебе… от успеха?
-Так нет же никакого успеха, - отвечает Валера.
-У, не скажи. Деньги делаешь? Да. Квартиру купил?
-Две.
-Вот. А на экран посмотри.
Валера смотрит.
Администратор поворачивается, темнеет затылок.
На экране: щелястое, дрянное помещеньице, стол убог, койка продавлена. Валера сидит за столом. Он мурлычет, выглядит счастливо.
Потом – начинает писать: быстро, будто бабочки порхают.
…разноцветные бабочки взлетают от бумаг.
-Какие красивые, - восхищается Валера.
Керосиновая лампа горит янтарно.
Экран гаснет.
Освещение, наполняющее комнату администратора, исходит неизвестно откуда.
-Тогда-то лучше было – мыслил стихами-бабочками…
-Да отстань ты! – вдруг разъяряется Валера, и, рванув дверь, выбегает на улицу.
Дворик, заполненный сумерками, выглядит таинственно.
Квартира девушки, маленькая, однокомнатная, с крошечным коридором.
Она заходит.
В ванной моет руки, смотрит на себя в зеркало.
Губы складывает сердечком.
-Подумаешь! – изображает капризную маркизу. – Переспать… Ну и что? Подумаешь.
В комнате.
Мать смотрит телевизор.
-Как у тебя? – спрашивает, не поворачиваясь.
-Через два месяца обещал напечатать.
-Ах, опять ты об этом. В коллеже как?
-Мать, какая из меня полиграфистка!
-Такая, - мать поворачивается к ней.
С экрана прыскает смех.
-Я проработала всю жизнь и ничего.
-А я буду, буду, буду печататься!
-И что это даст?
-Ничего. Известной буду.
Мать хохочет.
-Это теперь-то?
-Хоть и теперь.
Она садится на тахту, включает лампу на тумбочке, раскрывает книгу.
-Замуж бы лучше вышла.
Девушка молчит.
Свет косо падает на страницу с вертикальным сгустком стихов.
Валера дома.
Квартира свободна, просторна.
Он один.
Он сидит за столом, рисует птиц.
Просто, чёрным карандашом, рисует их – разных, взлетающих и сидящих.
Он рисует птиц.
Помещение сторожа.
Улыбающийся Валера ловит бабочку, она растворяется в руке.
Он ставит слово на пустующее место.
Валера в морге.
Тела, накрытые простынями.
Тела, как порода, извлечённая из земли.
Валера деловито везёт каталку.
Валера в редакции.
Он нервничает, трёт руки, закрывает на миг лицо, потом, успокоившись, заходит к главному в дверь.
-А, Валерка, - вскакивает относительно молодой Пермитин. – Ну, заходи, дорогой. Слушай, давай-ка по коньячку.
Валера садится к столу.
Пермитин, достав бутылку и рюмки, разливает.
-Ну, за успех твой. Всё, номер в печати. Развернёшься ты, я чувствую…
Валера в квартире.
Птицы, которыми расчерчивал страницу, черны.
-Или их нет? – Валера пялится на страницу.
Звонит мобильный.
-Да!
-Ты решил, кто церемонию вести будет?
-Ты про награждение?
-А про что же ещё?
-Не знаю. Кто хочет…
-Ты чего, Валер?
-Не знаю, мерещится что-то…
-Брось. Перепил что ль?
-Не знаю. Слушай – Ястребов же умер?
-Повесился он. Сто лет назад. Бросай ерундить, про церемонию давай.
-Да что там. Пройдёт как-нибудь. С финансированием всё в порядке?
Всё. Киляков обеспечит. Он первый. Поощрительные премии – Иголкин и Варежкин.
Валерка хохочет.
-Хоть бы фамилии не такие подобрали.
-А, плевать… Ладно, давай…
Слышно, как открывается входная дверь.
Через какое-то время появляется Катя: одна из валериных подруг.
-Привет.
-Привет.
-Не ел?
-Не-а…
-Опять пьян?
-Ладно тебе…
-Что ладно? Небось, с какой-нибудь новой графоманкой… да? Точно… запах чувствую…
-Какой запах? Спятила!
-Запах красного…
Нечто красное, мелькнув за окном, сгущается в ночную черноту.
Квартира пожилого поэта, утром заходившего в редакцию.
Неустроенная квартира холостяка.
Кухня, пожилой человек, включивший конфорку, льёт подсолнечное масло на сковородку, разбивает два яйца.
Скворчание.
Человек кидается к столу, и на листке, испещрённым мелкими письменами, записывает несколько строк…
Вчитывается.
Яичница скворчит.
-Шут его знает, - глядит в чёрное окно, где светятся окна соседнего дома. – Даже администратор не позовёт.
Плюхнув на стол подставку, ставит на неё сковородку, ест прямо с неё, отдирая пласты вкусной эмали.
Потом – наливает чай.
Всё колоритно: берлога, угол коридора с книжными стеллажами, распахнутая дверь в единственную комнату.
Всё колоритно.
Поэт, включив в коридоре свет, хочет зайти в комнату, но останавливается у напольного зеркала, глядит на себя.
-Стар, обрюзг, видела б мама.
Щиплет себя за бороду, будто хочет выдрать её.
-А девчонку, поди, напечатают.
Резко развернувшись, заходит в комнату, падает на диван.
Скрипят пружины.
Поворочавшись, поэт вскакивает, идёт к столу, включает компьютер со старого образца монитором.
-Вот вам всем щас! – зло говорит в пустоту.
И начинает печатать.
Раскрывается нутро вечеринки:
— Вот вы говорили про параллельные миры, — произнёс Никодимов, стукнув слегка вилкой по фужеру, чтобы слушали. – А я вам расскажу, что со мной раз было.
И действительно – пьяные выкрики за столом прекратились, и даже смех погас.
— Выхожу я как-то из дома, утром майским было, солнышко, тепло, и птички щебечут, выхожу, не ожидая ничего экстраординарного, даже не по делам – не надо никуда было, а просто: пройтись…
Он выходит гулять, производя самые заурядные действия: спускается на лифте, открывает почтовый ящик, достаёт рекламную газетку и прочий мусор, бросает их в большую коробку, стоящую у лестницы – по ней же спускается, открывает дверь…
Справа и слева дома привычны – многоэтажные кирпичные коробки, и тополя отливают зелёным золотом, но перед ним, Никодимовым, нет столь знакомой родной панорамы – а высятся вместо неё небоскрёбы, сверкающие, огромные, километры стекла несущие в небо, и небо само какое-то не такое: странно-сгущённое что ли…
— То есть панорама-то мне знакома, но это – Нью-Йорк, Манхеттен. И стою, поражённый, зная, что так не бывает.
Он стоял у подъезда, думая – видит ли кто-то ещё то, что видит он; он курил, не зная, сошёл ли с ума, или…
И никого – нет ни проходящих, ни соседей, чтобы спросить, сверить ощущения.
Никого нет.
Докурив, он пошёл вперёд: в неё, в эту панораму двинулся решительно, не столько желая использовать шанс бесплатно побывать в Америке, сколько стремясь проверить подлинность реальности.
И он ступил на Манхеттенский асфальт, ступил робко, думая, что тот уйдёт из-под ног, но этого не случилось, и серые, текущие асфальтовые реки приняли его; и жёлтые такси проносились мимо, и дома громоздились, как в разных фильмах.
Он обернулся: не зная, что накрыло раньше: испуг ли, ощущение непоправимости; и – входа в свой двор не обнаружил, конечно…
— Английский я, — продолжал Никодимов, плеснув в свою рюмку водки, — знаю не плохо. Документов у меня с собой, разумеется, не было, и… что оставалось делать? В Нью-Йорке раньше не бывал, и первое время шёл просто, любуясь, хотя ощущение сна, жуткого, невероятного сна преследовало и тяготило; а потом понял…
…надо выбираться – если невозможно проснуться.
Это «надо» каменно надавило на мозг; так тяжело и мощно, что подумалось: не размозжило бы.
И он искал – он искал российское посольство, консульство; он расспрашивал, как дойти, потому что доехать не мог – ибо чем бы заплатил за проезд? он блуждал переулками, улицами, проходил дворами и скверами; и жуть шла рядом с ним, ибо понимал – никому же не объяснишь случившееся…
Молчали за стол – ибо замолчал и Никодимов.
Налили водки, и все выпили…
Ольга захохотала – громко и звонко.
— Ха-ха, ты думаешь, пересказав сюжетец фильма, убедишь нас в чём-то?
— Я и не знал, что есть такой фильм. А… вспомните: я отсутствовал три недели, вы ещё искали меня. Ну, летом прошлого года?
— И впрямь, — раздались голоса. – Было дело.
— Вы тогда расспрашивали, и я ответил, что всё равно, не поверите.
Задумались гости, задумались…
Он метался, долго шёл, ему страшно хотелось есть…
Он добрался до посольства, он говорил, мешая русскую и английскую речь, длинно, страстно, он убеждал…
— Ха, и что же? Тебя отправили назад?
— Да. Отправили. Но мне стоило огромных усилий убедить людей из посольства в реальности происходящего. И потом…
— Что потом?
— Ладно, неважно. Совсем другая история.
О да! он не будет рассказывать о людях – холодно-расчётливых, очень деловых – о представителях разных ведомств, общавшихся с ним по поводу происшедшего, нет, не будет – тяжело всё было, муторно.
Он сам не знает, как решился поведать гостям о далёком уже, но таком болезненно-ощутимом происшествии.
— Ладно, — говорит он, наконец. – Давайте дальше пить-веселиться.
И они пьют-веселятся… пока гигантские, неизвестные, вовсе не дружественно настроенные параллельные миры обозревают их: таких малознающих, таких детей, в сущности.
Комната поэта.
Монитор, по которому идёт текст, мерцает.
Поэт проводит рукой по лбу, оборачивается…
На диване сидящий Никодимов: с острым лицом, худой, как штырь, - медленно тает в воздухе.
Администратор глядит в экран: там Манхеттен, каменные громады, стандартный пейзаж.
Растерянный Никодимов – среди американского изобилия.
Он мечется, не зная, как себя вести.
Администратор зычно смеётся.
-А что? Параллельные миры, так параллельные миры. Вызвать его что ль? Или подождать ещё?
На экране плещется вечеринка, пьяные выкрики женщин мешаются со звуком разбитой посуды.
Потом – появляется комната поэта.
Тот лежит на диване, курит, выпуская дым в потолок.
Из него словно растёт худая человеческая фигура.
Вторая квартира Валеры.
Обычная, двухкомнатная, хорошо обставленная, однако.
На кровати Валера в трусах, обнимает сидящую Мальвину-красавицу, утыкаясь лицом в её живот…
Красная вспышка резко проходит по комнате, Валера вздрагивает, видя её, девушка ничего не замечает.
Он целует живот девушки.
Потом – отстраняется: Погоди.
Проводит рукой по лицу, будто стремясь избавиться от чего-то.
-Ну? Что ж вы?
Он встаёт, подходит к столику, наливает себе минералки в высокий стакан, выпивает.
-Слушай, а прочти мне стихи?
Она забирается на кровать с ногами, обхватывает колени, глядит на него недоумевая.
-Сти…хи?
-Ну да. А что?
-Мы вроде о сексе…
-Ха… да. Забыл…
На минуту подходит к окну, глядит во двор.
…тётка, истошно крича и размахивая палкой, гонится за мужичком.
Валера тихо произносит:
-Обокрал её?
-Что? – не понимает Мальвина.
-Ничего.
Он подходит к кровати, садится к девушке, обнимает её, целует, запрокинув ей голову.
Красная вспышка резко бьёт в стену, он отстраняется от девушки, вскакивает.
-Да что вы…
-Ничего я…
Глаза её широко раскрыты.
Валера стоит перед ней, мотая головой, словно отгоняя видение.
Она пододвигается, целует его живот, старается быть нежной, опускается, целуя, ниже и ниже…
Отталкивает её…
-Вспышка красным на миг заполняет квартиру.
Девушка ничего не видит.
-Слушай, уйди, а…
-Как?
-Как-как. Совсем. Я так тебя напечатаю. Только уйди…
Он падает лицом вниз на кровать, красные вспышки идут пунктиром.
Он, зажав уши, пытается отделаться от них, не видит, как девушка торопливо одевается, стараясь не показывать эмоций, выбегает, хлопает дверью.
Через какое-то время Валера, оставаясь в трусах, достаёт из холодильника на кухни бутылку водки, наливает себе полный стакан, опрокидывает его.
У администратора за спиной стоит Валера; в неизвестно откуда взявшемся кресле около экрана сидит Ястребов.
Валера – в майке и трениках, вид растерзанный, всклокоченный.
-Спиваешься? – властно спрашивает администратор.
-Не, я ещё поборюсь.
-Поборись, поборись. Вот он тоже боролся, - администратор указывает на Ястребова.
-Я не хочу, как он. – Валера орёт: Отстань вообще, нет тебя.
-А что есть? - Спрашивает администратор с интересом.
-Красный цвет! - вопит Валера.
-Тогда – иди и пиши Стигматы…
Первая квартира Валеры.
Он – за монитором.
Потом встаёт, выходит в другую комнату, и там…келья:
Келья. Оконце, едва пропускающее свет.
Распятие на стене. Узкая койка. На ней –
Тучный брат казначей с развёрнутой
На коленях ведомостью.
Казначей. Тэк-с…Пожертвования…Конечно, хотелось бы побольше. (Невнятно бормочет, считая, шевеля пальцами.) Крохи – не проживёшь. Теперь – ликёры. Ликёрчики наши знаменитые…Что-то плохо стали идти…И здесь круглой суммы не видать…Однако…
В келью заходит настоятель.
Настоятель. Мир тебе, сын мой.
Казначей. Мир вам, отец. (Поднимается, откладывая книгу на койку.)
Настоятель. Труды твои…Ну что результат? Утешителен?
Казначей. Ох, боюсь, нет.
Настоятель. Всё в руках Божьих…И тем не менее? Что сулит нам год?
Казначей. Хотелось бы чего-то более весомого.
Настоятель. Но – наши ликёры?
Казначей. Вы знаете, очень мал спрос.
Настоятель. Н-да…Видно, предпочтительней стали крепкие напитки. Пожертвования?
Казначей. Мало, отец мой, мало…Тяжёлый будет год.
Настоятель. Всё в руках Божьих.
Казначей. Так-то оно так, отец, но ведь жареный каплун…
Настоятель. Помилосердствуй, сын мой…
Казначей. Не в пост, не в пост, отец…Баранья лопатка, к примеру! А мозги с горошком? А поросятина?
Настоятель. А вино? Ох, что это я…
Казначей. Ничего, ничего…Но на это нужны деньги. Реальные знаете такие дублоны. Золотенькие кругляши. Или же наша жизнь…
Настоятель. Наша жизнь полностью в руках Божьих. Помолимся, сын мой.
Обращаются к распятию. Становятся на колени.
Слышно невнятное бормотание.
Через какое-то время поднимаются.
Настоятель. Думается, брат Бернар очень страдает.
Казначей. Ну, ещё бы…
Настоятель. Но ведь он отмечен высшей милостью! Не забывай об этом.
Казначей. Я помню…как же…стигматы – мало кому дано…
Настоятель. Вот именно.
Казначей. Конечно, он должен страдать. Потеря крови, нет нормального аппетита…
Настоятель. Сын мой, нельзя всё сводить к еде.
Казначей. Ах, простите. (Задумчиво) Но и забывать про неё грех. Сотворил-то её Господь. (Мечтательно) А помните тех куропаток, крепко прожаренных в масле, со специями…А? Или…
Настоятель. Хватит, хватит, сын мой, не грешите…
Казначей. (приглушённо) Какой же тут грех?
Настоятель. И всё же думается брат Бернар невероятно страдает.
Казначей. Отец мой, вы так настойчиво повторяете это, что я начинаю подозревать некую мысль.
Настоятель. Заднюю, ты хочешь сказать?
Казначей. Нет, ну почему же…Но если интерес к его стигматам, которыми благословил его Господь, так уж велик, то почему бы и братьям не получить немного?
Настоятель.Что именно ты имеешь в виду?
Казначей. Ну, скажем, небольшую плату…
Настоятель. Полно, как ты смеешь!
Казначей. А что тут такого? Разве у вас не было подобных помыслов?
Настоятель. Ну…если только совсем небольшую.
Казначей. Вот и я говорю – чуть-чуть. Не надо зарываться. Совсем немного – с любопытствующих. А брату Бернару от этого хуже не будет. В телесном плане.
Настоятель. В телесном плане – да. Он и так достаточно плох. Но не забывай, брат, это чудо, и мы не вправе эксплуатировать его.
Казначей. Чуть-чуть, отец мой, самую малость. Чудо от этого не изменится.
Настоятель. Кхм…Пожалуй, да…Но всё же…
Казначей. Да, отец мой?
Настоятель. Не стоит ли позвать лекаря?
Казначей. Ах, что они знают – эти лекари! Тем более – чудо.
Настоятель. Да, но чудо-то надо поддерживать. Тем более выгода нашему монастырю…Ой…
Казначей. Ну вот видите, отец, вы и сами об этом думаете.
Настоятель. Да. Вынужден. На том и порешим.
Казначей. А лекаря-то звать будем?
Настоятель. Непременно.
Келья брата Бернара. Худой, измождённый
Человек, лежащий на койке прикрыт холстиной.
Возле него – Настоятель, Казначей и Лекарь.
Лекарь – в костюме ХХ века, в белом халате,
Круглолиц, в очках.
Брат Бернар. Пить…Дайте пить…
Казначей наливает в кружку воды из кувшина,
Стоящего на тумбочке, подаёт ему. Приподняв
Голову, брат Бернар пьёт.
Настоятель. Ну что, доктор, вы можете сказать?
Лекарь. Н-да…Случай сложный. Не думал, что такое бывает.
Казначей. Потеря крови очень велика.
Лекарь. Да уж…
Настоятель. Но, вы поймите, мы все заинтересованы в здоровье брата Бернара. Вся наша братия, монастырь…
Лекарь. Неужели? А я думал для вас более естественно ожидать его смерти.
Казначей. Ах, что вы, нет, нет…
Брат Бернар стонет.
Лекарь. Ну что ж, раз так…Пульс нормальный, давление…тоже почти в норме. Истечение крови, конечно, велико, но она по-видимому быстро восстанавливается.
Настоятель.То есть?
Лекарь. То есть смерть ему не грозит. В ближайшее время по-крайней мере.
Настоятель. Это точно?
Лекарь. Да.
Казначей. Слышали, брат Бернар?
Брат Бернар (еле слышно). Уж лучше смерть.
Настоятель. Что ты, брат мой. Не гневи Господа нашего…
Казначей. Но скажите, доктор, не надо прилагать каких-то особых усилий, чтобы поддерживать здоровье нашего брата?
Лекарь. Хм…ну, пост ему, конечно, ни к чему. Хотя желудок перегружать не следует. Варёное мясо, бульон, немного овощей, варёных опять же…курица…
Казначей ( мечтательно). Курочка…ой…
Настоятель. Будь сдержаннее брат казначей.
Казначей. Да, да, отец мой, буду.
Лекарь. Ну и раны стоит промывать. Лучше особым травяным настоем. Я оставлю рецепт.
Казначей. А рюмочка нашего знаменитого ликёра не повредит?
Лекарь. Думаю, нет.
Настоятель. Да, но у него совсем нет аппетита.
Лекарь. Ну что ж, не насилуйте. Захочет – поест. Нет – не надо. Это в общем всё.
Брат Бернар тихо стонет.
Настоятель. Потерпи, брат мой, всё не так плохо.
Казначей. Мы проводим вас, господин лекарь.
Лекарь. Да, пожалуйста. А то я запутаюсь в ваших лабиринтах.
Замок, возвышающийся над
Миром туманной громадой. Разнообразие
Башен, башенок, галерей, окон, перекрытий.
Невероятная мешанина всех времён и стилей.
У ворот – лимузин, карета с кучером, телега.
На телеге грубоватого вида мужик.
Мужик. Да, простому человеку туда-то и не пробраться. Экую громаду отгрохали! А зачем? Нас дальше канцелярии не пускают. Прошение там оставить или что…Также как к этому брату Бернару. Интересно вообще взглянуть бы было. Однако вот – плати. Хотя может и правильно.
Кучер. И что бухтишь с самим собой?
Мужик. Говорю – интересно б взглянуть на этого святого. А?
Кучер. Чего там интересного.
Мужик – Ну как – чудо!
Кучер. А!..какое там чудо! Вон мой тоже – чудо, чудо. Отправился прошение подавать,
Чтоб допустили в монастырь.
Мужик. Так это получается они вместе – замок и монастырь?
Кучер. А ты как думал? Всё не так просто. Н-да. Сам-то чего здесь сидишь?
Мужик. Прошение в канцелярию подать.
Кучер. И ты туда же!
Мужик. Да нет. Я по своим делам. По хозяйским.
Из ворот выходит важный господин.
Фрак, цилиндр. Кучер соскакивает,
Открывает дверь кареты. Господин
Долго возится, усаживаясь.
Господин. Трогай, братец.
Карета уезжает. Мужик исчезает
В воротах замка. У лимузина –
Вышедший из замка джентльмен.
Джентльмен. Итак – разрешение получено. Взносы уплачены. Теперь – в монастырь.
Садится в машину, уезжает.
Мужик, появляющийся минуту спустя,
Громоздится на свою телегу.
Мужик. Ну, хоть святого того мне не видать, а по хозяйству послабление вышло. И то хорошо.
Уезжает. Замок сереет таинственно.
Одно из помещений внутри замка.
Гобелены на стенах. Бюро, столы, кресла.
Лекарь лицом к сцене.
В кресле восседает Некто.
Виден массивный затылок.
Некто. И что – это правда?
Лекарь. Истинная правда.
Некто. И ты сам видел?
Лекарь. Не только видел – обследовал.
Некто. И что?
Лекарь. Так и есть – незаживающие раны.
Некто. И – жив?
Лекарь. Жив. Пульс, давление – в норме.
Некто. Никогда б не поверил.
Лекарь. Я и сам…не знал. Что бывает.
Некто. Ну что ж…иди.
Лекарь выходит в одну из дверей.
Шевелящийся затылок. Чудо не чудо, но бизнес изрядный. Эк, монахи отчебучили. Надо ж!
Келья брата Бернара.
Эксцентричная дама. Брат Бернар, о благословите, брат Бернар!
Казначей. Потише, мадам, потише, вы тревожите его.
Эксцентричная дама. Вы подумайте, такой молоденький, и уже отмечен.
Казначей. Он совсем не молоденький, мадам.
Эксцентричная дама. Нет? но это лицо, бледность.
Казначей. Он теряет кровь, отсюда и бледность.
Брат Бернар. Брат казначей, кто это? Зачем она здесь?
Казначей. Это наша добрая сестра, брат мой. Она много жертвует обители.
Брат Бернар. Зачем она так кричит?
Эксцентричная дама. Что вы, что вы. Я буду тихо.
Брат Бернар. Но зачем она здесь?
Казначей. Все хотят взглянуть на чудо, происшедшее с тобой, дорогой брат.
Брат Бернар. Как это утомительно.
Эксцентричная дама. Брат, милый брат, я тоже была молодой…
Брат Бернар. Но я совсем не молод.
Эксцентричная дама. Да, но ваше лицо..
Брат Бернар. Это измождение. Это боль…
Эксцентричная дама. Ах, вы наверное способны творить чудеса. Такой знак.
Казначей. Мадам, брат Бернар чудес не творит.
Эксцентричная дама. Ах, я уверена он мог бы вернуть мне молодость.
Казначей. Зачем вам ещё одна молодость, мадам?
Эксцентричная дама. Ах, молодость! Цветение! Радость!
Брат Бернар. Брат казначей, можно она уйдёт?
Казначей. Да, да, мадам…брат утомился…он теряет много крови…Пожалуйста, не соблаговолите ли покинуть келью?
Эксцентричная дама. Да, да…Но как жаль, что он не хочет творить чудеса…(уходит)
Та же келья. Казначей, джентльмен
Из авто, брат Бернар.
Джентльмен. Простите, я заплатил сполна, я имею право.
Казначей (как бы препятствуя). Минуту, всего минуту. И никаких вопросов – брат устал.
Джентльмен. Да нет у меня никаких вопросов. Взгляну и всё.
Казначей. Брат Бернар, брат Бернар, новый посетитель.
Брат Бернар. Опять? Зачем?
Казначей. Брат мой, брат мой, вы должны помогать родной обители. Чудо не только ваше достояние.
Джентльмен. Хм. Действительно раны.
Казначей. А вы небось думали, что мы ему куски мяса сырого к рукам привязали?
Джентльмен. Думал. Ну не мяса…фокусы какие-нибудь.
Казначей. Ну теперь убедились?
Джентльмен. Пожалуй, да. Что ж…
Казначей. Взглянули – пора и честь знать. Дайте ему отдохнуть.
Джентльмен. Да, да, конечно. Ох, эти лабиринты ваши.
Казначей. Ничего сложного. Братья подскажут.
Келья. Настоятель и эксцентричная дама.
Эксцентричная дама. Ах, отец, я просто потрясена.
Настоятель. Да, мадам, есть отчего.
Эксцентричная дама. Ах это чудо. Такое чудо…Вы знаете, я дама со средствами, я готова опять пожертвовать сумму вашей обители.
Настоятель. Вы очень добры, мадам.
Эксцентричная дама заполняет чек.
Эксцентричная дама. Раз в сто лет…такое бывает раз в сто лет!
Настоятель. Может быть реже, мадам.
Эксцентричная дама. Ах, как жаль, что он не желает творить чудеса!
Как жаль! Он бы точно вернул мне молодость.
Настоятель (принимая чек, тихо). Это вряд ли, мадам.
Келья брата Бернара.
Заходит, озираясь, брат Пётр.
Брат Пётр. Бат Бернар, брат Бернар, они вас совершенно замучили!
Брат Бернар (со стоном). Кто здесь?
Брат Пётр. Это я – брат Пётр.
Брат Бернар. Дай мне пить, брат, я хочу пить.
Брат Пётр наливает воды, помогает напиться.
Брат Пётр. Что-нибудь ещё, брат? Хочешь я принесу еды? Овощей? Куриного мяса?
Брат Бернар. Нет, нет. Я так устал.
Брат Пётр. Они же профанируют чудо, брат. Они наживаются на вас. Поправляют делишки от непродающихся ликёров. Их надо остановить! На тебе благословение Божье, брат! Запрети им!
Брат Бернар. Благословение Божье? Ах, какая боль. У меня только жуткая, постоянная, неутихающая боль. Я чувствую вытекающую жизнь. И я боюсь умирать. Ох, как больно!
Брат Пётр. Это крест твой, Брат, крест и благословение.
Брат Бернар (не слыша). И зачем мне это? За что? Тихо молился, тихо жил…и вот…ай-яй-яй, как больно…
Брат Пётр. Брат Бернар, неужели ты не чувствуешь дыхания чуда? Неужели?
Брат Бернар стонет.
Брат Пётр. Но надо же остановить вакханалию вокруг тебя. Это…это…язычество какое-то…Это хуже, чем язычество – это шабаш. Духовный разврат. За деньги показывать твои раны.
Брат Бернар. Разврат теперь повсюду…Пусть их. Зачем они увели лекаря? Он бы помог. Дал бы какие-нибудь мази. Остановил эту вечно текущую кровь.
Брат Пётр. Но чудо?
Брат Бернар. Тебе бы такое чудо!
Брат Пётр глядит на него потрясённо.
Наливает в кружку воды, но не решается предложить
Её брату Бернару, выпивает сам,
И выходит в коридор, тихо притворяя дверь.
Брат Пётр (один в коридоре). Что же это? Господь дал знак, а никто не видит, будто ослепли все. Эти заинтересованы только в деньгах, этот ощущает одни страдания. Неужели…всё так…Но тогда, тогда…что же…я должен…О! Ужас…не могу выговорить. Получается, кто-то должен убить брата Бернара, чтобы спасти…хотя бы память о чуде…Но убить? Как же…Противоречит заповеди…да и вообще. Или как-то можно всё же остановить их?
Келья Казначея. Казначей и Настоятель
Настоятель. Итак, брат мой?
Казначей. Всё хорошо, отец. Нам даже не надо больше производить ликёры.
Настоятель. Неужели.
Казначей (раскрывая книгу). А взгляните сами на эти столбцы. Посмотрите на эти вселяющие надежду колонки цифр. Наши дела чудесны.
Настоятель. Ну, совсем сворачивать производство ликёров не стоит, ибо…
Казначей. Что вы, что вы, никто и не собирается его сворачивать. Зачем?
Настоятель. Вот-вот. Кстати, брату Бернару может быть следует почаще давать по глоточку?
Казначей. Можно, конечно. Но он не особенно любит. А у нас теперь (мечтательно) и на куропаточек есть, тех, в крепко прожаренном масле…
Настоятель. Ах, сын мой, ты опять.
Казначей. Отче. Отче, вы ведь не сами не прочь отведать хорошей ветчинки, или утиную грудку.
Настоятель. Ах, грехи наши.
В келью врывается брат Пётр,
Взволнованный. Растерзанный.
Настоятель. В чём дело, сын мой? Почему ты позволяешь себе врываться?
Брат Пётр. Отец настоятель, брат казначей, я призываю вас одуматься!
Настоятель. Что? О чём ты?
Брат Пётр. О кощунстве, о святотатстве, совершаемом вами, о попрании чуда, о попрании небесного знака.
Настоятель. Остановись, сын мой.
Брат Пётр. Нет, нет, эти деньги, как не совестно вам…эта торговля…
Казначей. Одумайся, брат мой, всё, что мы делаем, идёт на пользу обители, всё это для братьев.
Брат Пётр. Ах, перестаньте, пустые слова! Просто вы стремитесь поправить свои финансовые делишки, пошатнувшиеся от непродающихся ликёров.
Настоятель. Не смей, сын мой, не смей.
Казначей (тихо). Уже поправили.
Брат Пётр. Одумайтесь, призываю вас!
Настоятель. Ты призываешь нас, поставленных над тобой, одуматься? Ты не доверяешь нам?
Брат Петр. Надо немедленно – слышите вы – немедленно – прекратить этот шабаш, эту дикую круговерть…
Настоятель. Ты забываешься, сын мой!
Казначей. Это тебе стоит задуматься.
Брат Пётр. Если не запретите этого вы…то я…то я…
Настоятель. Что ты?
Казначей. Уж не грозить ли нам вздумал?
Брат Пётр. Если вы не слышите голоса разума, я найду, повторяю,
Другие способы заставить вас не делать того, что вы делаете.
Настоятель. Остановись, сын мой.
Брат Пётр исчезает за дверью.
Настоятель и Казначей смотрят друг на друга.
Настоятель. Ты слышал, сын мой?
Казначей. Нет, каково?
Настоятель. Он грозил нам!
Казначей. Видали яйцо, вздумавшее учить курицу?
Настоятель. Неслыханно.
Казначей. Но вдруг…
Настоятель.Что вдруг, сын мой?
Казначей. Вдруг он и впрямь предпримет какие-то действия?
Настоятель. Но какие? Чем он вообще может помешать?
Казначей. Ну знаете…всякие сплетни, слухи, кривотолки.
Настоятель. И?
Казначей. Вот уже казна пустее, и наша жизнь…
Настоятель. Что наша жизнь?
Казначей. Она видоизменяется…Ну, вы понимаете.
Настоятель. На что ты намекаешь, сын мой.
Казначей. Ах, не есть нам тогда цесарок! Ведь ликёрчики наши, наши замечательные ликёрчики уже не дают такого дохода, а жертвователи…сами знаете – они активны только при наличии чуда.
Настоятель. И что?
Казначей. Надо предпринять что-то такое…Э-э-э…
Настоятель. Я не понимаю тебя, сын мой.
Казначей. Стоит изолировать брата Петра.
Настоятель. Изолировать? Как? У нас не темница.
Казначей. Или…знаете бывают несвежие продукты.
Настоятель. То есть?
Казначей. Ну, они не идут на пользу здоровью, а совсем наоборот.
Настоятель. Что я слышу, сын мой!
Казначей. Или даже есть такие травки, стоит только шепнуть повару, и вот…
Настоятель. И?
Казначей. Брат Пётр замолчит. Онемеет. Совсем.
Настоятель. Какой ужас, сын мой! Как только эта идея…
Казначей. Или наши дела плохи, отец…
Настоятель. Ты полагаешь – выхода нет?
Казначей. Я полагаю или – или. И потом не забывайте, мы заботимся о всех братьях.
Ведь обитель наша есть тело, и если один орган болен, его надо лечить. И путь удаления – самый надёжный путь.
Настоятель. Прискорбно слышать это, сын мой.
Казначей. Что же делать? Все мы смертны.
Настоятель. Ну хорошо, пожалуй, в твоих словах есть рациональное зерно. Похлопочи, сын мой, как ты умеешь…
Монастырская кухня.
Узкое длинное помещение.
Повар и казначей.
Казначей. Брат мой, вот из этого пузырька (протягивает) необходимо добавить несколько капель в порцию брата Петра.
Повар. Но зачем? И что это за капли?
Казначей. Видишь ли у брата Петра от свалившегося на нас счастья случилось расстройство рассудка. Он мечется в исступлении, смущает братьев, и убеждает посетителей – ты только подумай! – что никакого чуда нет.
Повар. Как нет?
Казначей. А вот так – мол, иллюзия. Обман зрения.
Повар. Не может быть.
Казначей. Я тоже долго не верил. Но пришлось Я-то в трезвом рассудке.
Повар. А…может, лекарь…
Казначей. А лекарь именно и посоветовал эти капли.
Повар. А, понимаю, остудить разгорячённое воображение.
Казначей. Ну, конечно. Брат будет спать, а проснётся крепким и здоровым и увидит, как он заблуждался.
Повар. О, я понял. Как это милосердно с вашей стороны, брат казначей, заботиться о здоровье нашего брата!
Казначей. Ну что ты – это мой долг! Так поступил бы каждый на моём месте.
Повар. О да, да…Непременно. Сколько капель необходимо?
Казначей. Три, не более ого.
Повар. Непременно, непременно, сделаю, как вы сказали. Не волнуйтесь, добрый брат мой.
Казначей. Замечательно. Надеюсь на тебя.
Келья брата Бернара.
Казначей и Миллионер у койки брата Бернара.
Миллионер. И часто такое бывает?
Казначей (льстиво). Ну что вы! Раз в столетие.
Миллионер. Н-да…Откиньте-ка эту дерюгу, я хочу взглянуть ещё раз.
Казначей откидывает покрывало.
Брат Бернар стонет.
Миллионер. Действительно кровь.
Казначей. Самая настоящая человеческая кровь. ( закрывает брата Бернара).
Миллионер. А ну-ка, говорите честно, - не фокусничали?
Казначей. Что вы, как бы мы посмели…Это истинное чудо.
Миллионер. А он вообще-то жив? По виду не скажешь. Лежит как труп.
Казначей. Брат Бернар, брат Бернар, скажи хоть слово. Наш гость интересуется твоим здоровьем.
Брат Бернар (с трудом открывая глаза) Кто здесь?
Казначей. Наш щедрый жертвователь.
Брат Бернар (никого не замечая). Вам бы такую боль…вам бы…
Миллионер. Ах, так ему больно?
Казначей. А как же! Всё по-настоящему.
Миллионер. А вы не пробовали…кхм…лечить?
Казначей (быстро). Смотрел не один лекарь. Все сказали – чудо.
Миллионер. И никакие мази не помогают?
Казначей. Абсолютно.
Миллионер. И долго он у вас так тянет?
Казначей. Четвёртый месяц уже.
Миллионер. Не думается, что это надолго.
Казначей. Ах что вы, всё в руках Божьих.
Миллионер. Кхм…Кровь же уходит. И вы посмотрите на него – худой, измождённый, наверняка ничего не ест.
Казначей. О, еда почти ему не нужна. Его питают высшие силы.
Миллионер (качает головой). Сомнительно. Но зрелище, конечно, то ещё. Ну ладно, пойдёмте.
Келья Настоятеля.
Настоятель, молитвенно сложив руки,
Стоит возле распятия.
Шум в коридоре.
Дверь распахивается, врывается повар.
Повар. Беда, беда, отец мой…
Настоятель. Что случилось? Что ты позволяешь себе, брат мой?
Повар (тяжело дыша). Брат казначей…дал мне…капли…
Настоятель. Капли?
Повар. Лечебный отвар для брата Петра, повредившегося рассудком.
Настоятель. Брат Пётр повредился рассудком?
Повар. Ну да, конечно. Он везде твердит, что чуда нет, что это обман, иллюзия…
Настоятель. Ах, да, да…и что же?
Повар. Сначала всё было чудесно. Брат Пётр так сладко заснул, прямо в трапезной. Мы перенесли его с братьями в келью…Но…сон длился и длился, и вот…мы обеспокоились…и…и…
Настоятель. Говори яснее. Сын мой.
Повар. Брат Пётр умер.
Настоятель. Умер? Ты уверен?
Повар. Мертвее не бывает.
Настоятель. А не перепутал ли ты количество капель?
Повар. Нет, нет. Три, как и было сказано.
Настоятель. Что ж, все мы во власти Божьей. Снадобье тут не при чём.
Повар. Ну как же, я собственноручно…
Настоятель (твёрдо). Повторяю – ни ты, ни снадобье, ни тем более брат казначей тут не при чём. Таковы были земные сроки нашего брата. Тебе не в чем себя винить. Мы проводим его, как подобает. А сейчас иди. Не мешай мне читать молитвы.
Повар (выходит, бормоча). А если снадобье? Если б не оно? Но я же не перепутал – три капли, как велел брат казначей. Я не мог перепутать! А если я вдруг?..
Келья брата Бернара.
Брат Бернар силится приподняться
На койке. Это ему не удаётся.
Он принимает полусидячую позу.
Брат Бернар. Один. Наконец-то один. Как утомили меня. Я для них теперь точно дойная корова. Почему, почему всё произошло именно со мной? Господи, я не молил об этом, даже не помышлял, и вот…какая мука (подносит к глазам окровавленную руку). Течёт, опять течёт…Неостановимо, неумолимо…какие крупные капли ( слизывает языком). Солоно. Солона собственная кровь (опускает руку). А как я любил работать в огороде! Какие замечательные были у меня грядки! Как ласкало их солнышко! На просвет был виден каждый стебелёк, и каждый светился (переводит дух). А кусты! Моя смородина! Сок спелости! Как я радовался земным этим плодам. Тихо жил, тихо молился. А теперь? Зачем?..Всё из-за того, что ликёрчик их не даёт им теперь такого дохода, как раньше. Вот и решили меня использовать. А я даже встать не могу. Эти раны. Может, их можно б было залечить, да разве они позволят!
Конечно, нет! Жизнь выходит из меня с этими каплями. Как холодна смерть! Я страшусь её дыхания, Господи! Что ж я больше никогда не увижу солнышка? (плачет). Я хочу назад, к своим грядкам, хочу на землю…Слеза…солёная, как кровь…
(напряжённо поворачивает голову). Шаги? Я опять слышу шаги. Опять ведут кого-то. Притворюсь спящим. Нет сил ни видеть, ни слышать (ложится, закрывает глаза).
Дверь отворяется. Входят Казначей с Настоятелем.
Настоятель. Спит. Наш брат спит тихо, как младенец.
Казначей. Сегодня было много посетителей. Он устал.
Настоятель. О да, это блаженная усталость. Сам не зная того, он славно потрудился сегодня ради обители.
Казначей. Хм…это не его смородина да разные там грядки. Это настоящие золотые кругляки. И они потекли к нам рекою. Как славно мы заживём!
Настоятель. Тихо, тихо, брат мой.
Казначей. Да, вы правы, отец мой. Не стоит ему мешать.
Настоятель. Сегодня посетителей больше не будет?
Казначей. Нет. Никого.
Настоятель. А завтра? Тщательно ли ведётся учёт?
Казначей. Циферка к циферке. Всё абсолютно точно.
Настоятель. Но…не иссякнет ли поток жаждущих взглянуть на чудо?
Казначей. О, даже если так, задел-то у нас создан не малый. Нам хватит надолго. А потом ещё что-нибудь подвернётся.
Настоятель. Пойдём, пойдём, не будем ему мешать.( как бы вспомнив). А ликёрное производство?
Казначей. Можно сворачивать. Оставить только для себя. А торговать уже лишнее.
Настоятель. Всё же совсем прекращать торговлю не стоит. Мало ли что!
Уходят, тихо закрывая дверь.
Брат Бернар открывает глаза,
Приподнимает голову.
Брат Бернар. Две крысы! Две жирные, гадкие крысы. Будто это они выпили мою кровь. Значит выхода нет. Всё ли я чётко слышал? О да. Всё, и достаточно чётко. Смородина им моя не угодна! Ликёры свои делать не будут. Ах, я никогда не любил приторную эту патоку…И что теперь? Умереть? Господи, пошли ты им, этим крысам, по такому же чуду! За что мне? Господи (кричит) убей меня! Сил моих нет терпеть! Забери меня отсюда! (в исступлении падает на койку, бьётся затылком).
Одна из келий монастыря.
Гроб с телом брата Петра.
Возле гроба Повар.
Повар. Истинный Бог не хотел. И в мыслях моих того не было, чтоб навредить. Брат казначей сказал. Сам я не видел, не слышал, что такого Петр говорил. Казначей, конечно, крыса та ещё…ну да как не подчиниться? Думал во благо. Три капли. Только три. Прости меня, Пётр. Только как же теперь – я убийца выходит? Ах, как же так…Но ведь настоятель сказал – на всё воля Божья…я и сам знаю…
Не убийца я, не убийца! (бормочет молитву).
Входит настоятель.
Настоятель. Ты здесь, сын мой.
Повар. Да, отче. Никак отойти не могу. Вдруг – моя вина.
Настоятель. Нет, нет. Напрасны твои терзания.
Повар. Помогите, отец. Душа скорбит.
Настоятель. Скорбь душевная приемлема. От неё – сердце чище становится. И дух бодрей.
Повар (недоверчиво). Уж не смеётесь ли вы, отец, надо мною, грешным?
Настоятель. Что ты, сын мой, как можно. Я тоже скорблю.
Повар. Тяжелей мне, отец, пищу я готовил. И отвар добавлял.
Настоятель. Уж сказал же тебе – ни твоей вины тут нет, ни казначеевой. И отвар не при чём. Срок его вышел.
Повар. Так-то оно так…Но…
Настоятель. Что «но»?
Повар. Скорбит душа, отец.
Настоятель. Помолимся.
Повар. Помолимся, отец мой.
Бормочут молитвы.
Комната в замке.
Лицом к нам – Настоятель.
В кресле Некто с медлительной речью
И тяжёлым затылком.
Некто. Ну что, мой любезный святоша, как идут дела?
Настоятель. Тьфу, тьфу, тьфу – вроде бы нормализовались.
Некто. Кха-кха…А ликёры свои не забрасывайте. Люблю я ваши ликёры.
Настоятель. Нет-нет, что вы. В скором времени ящичек вам подошлём.
Некто. Хорошо. Да, а смутьян этот – как бишь его – унялся?
Настоятель. Унялся. Тут, знаете, преинтересная история получилась. Поел он тушёной капустки – и дух вон. Во как бывает.
Некто. Ха-ха…тушёной капустки…Насмешил. Хитры вы брат с казначеем вашим.
Настоятель. Помилуйте, мы тут совершенно не при чём. Божье соизволение. Сроки земные вышли.
Некто. Да ладно тебе…сроки! Ну а этот как – благословенный наш-то, отмеченный?
Настоятель. Брат Бернар?
Некто. А то кто же?
Настоятель. Измождён. Конечно. Да лекарь хлопочет. Поддерживающий настой составил. Так что ещё какое-то время продержится.
Некто. Какое-то! Нужно не какое-то, а подольше! Учти.
Настоятель. Да мы б сами рады. Но…не от нас зависит.
Некто. Старайтесь. Я вот думаю – плату за вход к вам удвоить.
Настоятель. О, это было бы чудно!
Некто. Да, чудно. Проценты, разумеется, те же.
Настоятель. Ну, конечно.
Некто. Ладно, сделаем, пожалуй. А теперь иди. Устал я.
Настоятель. Уж считайте, что меня нет. Благодарю за аудиенцию.
Некто. Давай, давай…Привет вашему стигматику.
Настоятель уходит.
Шевелящиеся складки могучего загривка.
Некто. Всё. Тишина. Безвластие. Себе я уже не господин. Ничем не лучше того разнесчастного брата Бернара с его ранами. И всё это игрушки – деньги, монастырь, жертвователи…не больше дыма, не лучше сна, в который я сейчас ухожу…
Комната администратора.
Он на обычном месте, Ястребов – на своём.
Администратор: Ну, как тебе?
-Забавно.
-Находишь? А не трагично?
-А трагичное, знаешь, всего забавней. Ведь все знаем, что помрём – какой же трагизм?
-Ну ты вот…помер, однако, жив…
-А меня стихи ненаписанные держат…
-А… Как думаешь: Валерка сопьётся?
-Не… С ума сойдёт. Ему денег нельзя давать было. Он, как Пермитина из редакции выжил, совсем обурел: публикации за деньги, издательская деятельность…вообще жулье сплошное: как кошек расчёсывать да самогон гнать, в аренду полпомещения сдал, ещё и премии за деньги стал продавать.
-Земное и небесное смешал?
-Ну…
Бабочки порхают.
Валера спит.
По стене мельтешат красные точки.
Валера, гораздо моложе, заходит в редакционный кабинет.
Там – за столом толстяк, румянощёкий и толстогубый.
-Сиди, сиди. – Валера пододвигает второй стул, подсаживается.
-Слушай, Вань, тут перспективы знаешь, какие откроются? В аренду помещение сдадим, большую часть, зачем нам столько комнат? Издательское действо закрутим, всякие детективчики пойдут. Озолотимся!
-А что надо-то?
-Пермиту скинуть, что…
-Ну? Ты потянешь?
-Потяну. И тебя в долю возьму, и Маринку. Поживём…
-Слушай, Валер, а…поэзия там…
-Брось, посмотри вокруг, какая поэзия? Девяностые гудят…
…Хохот администратора: Нулевые уже отгудели, Валера, десятые…
Он перестаёт смеяться.
Зевает.
-Всегда одно и тоже.
Валера в кабинете Маринки – довольно миловидна, хотя лицо…словно несколько вогнуто, острый носик изящен, серые глаза, стального отлива волосы.
-Ну, поняла, Марин? От нас троих всё зависеть будет. Пермиту столкнём – и вперёд.
-Ладно, соблазнитель… - Улыбается.
Администратор: Ты соблазнителей не видела.
Экран его зажигается.
Ястребов ворочается в кресле.
На экране: немноголюдные похороны, серенький осенний денёк, Валера у гроба Маринки: восковой куклы.
-Ястребов: спилась что ль?
-Администратор: Конечно. Извелась из-за их заговора. А как деньги потекли всё с Валеркой дралась, что он всякую дрянь издаёт, да шантрапе премии раздаёт. Хлестать стала… как ты перед самоубийством. Ты вообще-то, чего тут расселся? Много времени отнимаешь!
-Сам звал. Могу и уйти.
Он поднимается, пересекает комнату, открывает дверь.
Тяжело темнеет затылок администратора над креслом.
Улица.
Улица в старом квартале Москвы, дорогие машины у особняка, все дома тут – индивидуальны, возле многих – уютные садики.
Из очередной подъехавшей машины выходит хорошо одетая пара.
Она. Мы не опоздаем?
Он. Даже если и опоздаем, что такого…
Холл особняка: прошлая роскошь, конца девятнадцатого-начала двадцатого века, несколько преображённая современностью.
Картины в богатых рамах.
Рояль, лаково поблескивающий.
Кресла, большие растения в красивых вазонах.
Люди, стоящие группками и по одному.
Трое, двое мужчин и женщина, все – нарядно одеты.
Он: Точно Килякову? Уверена, Тань?
-Точно, точно. Кому ж ещё.
Третья женщина. Банкир, блин… Возомнил о себе чёрт знает что, нарифмовал горы муры…
Ястребов, не замечаемый никем, в рваном и мятом пиджаке и ужасных брюках, обувь в латках, ходит между гостей, предлагая – Эй, выпей со мной… Не слышит, шут гороховый.
Из низкого кресла раздаётся тяжёлый голос администратора: И не услышит. Как меня не видит никто. Подумаешь – проблема.
Двери в зал распахнуты: золочёные двери, с красивыми узорами.
Валера на председательском месте, рядом с ним – красивая женщина.
Молодая девушка суетится возле.
Люди рассаживаются.
Шумят голоса, волны звука плывут.
Валера глядит на часы.
-Через десять минут начинаем. Все ли тут?
Женщина. Да все, все.
В первом ряду – вальяжен и важен, надут – Киляков, рядом с ним – люди, чьи лица всегда готовы принять выражение, необходимое в данный момент.
Иголкин и Варежкин – во втором…
Постепенно зал наполняется.
Звуки, всегда сопровождающие рассаживание людей.
Валера неожиданно хлопает.
-Господа, господа! Прошу… Все в сборе? Начинаем, господа…
Устанавливается тишина.
Женский смешок вспархивает, и вдруг взлетает бабочка, ворвавшийся в зал Ястребов устремляется за ней, и выбегает из тех же дверей, в какие ворвался.
Никто не замечает.
Валера: Итак, мы открываем вечер, посвящённый торжественному вручение премии Икс. Надеюсь, да и все мы – надеемся, что с годами она превратится в одну из самых престижных премий, за неё будут бороться, получить – стремиться, её будет освещать пресса. Благосклонно освещать. Отрадно, между прочим, видеть столько известных журналистов в зале. Что ж, уверен наш вечер будет живописан должным образом. Пресса не подведёт.
-И не надейся! – бьёт голос из зала.
Дама наклоняется к уху кавалера, шепчет: Надеется он, Киляков сюда столько денег вбухал, что уж тут надеяться…
Валера. Откроет нашу программу… Вы думали кто? Вы полагали, что вызову какого-нибудь поэта? Стихи прочтёт? Не надоели они вам? А я вот – фокусника вам подготовил, опа – приветствуем!
Дверь открывается.
Высокий человек, облачённый во всё белое, входит в зал, неся перед собой явно лёгкий ящик.
Он поворачивается к залу.
Он улыбается – причём рот напоминает хирургический разрез, только что кровь не брызгает.
Он заявляет:
Зачем вам стишки, господа? Тоже мода пошла, как банкир, так стишки.
Киляков слегка подпрыгивает в кресле.
-Куда интересней тайны, правда?
Ящик, установленный на маленький стол, помещающийся рядом с председательствующими местами, открывается.
-Оп-ля! – возглашает фокусник, и выдёргивает оттуда – шляпу.
Зрители заворожённо глядят.
Он показывает им нутро шляпы.
-Пусто, как видите. Сейчас я оттуда извлеку… что бы вы думали?
Детский крик раздаётся: Кролика!
Женский голос: Откуда тут дети?
Фокусник, вертя шляпу: Кролика? Нет, куда интересней…
Он, поставив шляпу на стол, вытягивает из неё извивающуюся змею…
Крики ужаса.
-Жуть какая ядовитая, - кривляясь, кричит фокусник, и кидает змею в зал: Ловите, черти!
Шум и крики.
Скрип кресел, стульев, вскакиванья…
Отдельные голоса:
-Ну и премийка…
-Совсем Киляков спятил!
-Валим отсюда.
Кто-то кидается к дверям.
Фокусник, кривляясь, с отвратительными ужимками, выбрасывает из себя куплеты:
Ждали кролика? Получите кобру,
Пусть пережалит всю вашу кодлу…
Он кидается к дверям, в которые врывается пожилой поэт, сочинивший рассказ про параллельные миры.
Он и кричит: Параллельные, это они с нами шутят, вы что – не поняли?
Валера хохочет.
Киляков сидит багровый, пот струится по лицу.
Иголкин и Варежкин съежились.
-А где змея? – спрашивает Варежкин…
Иголкин трёт лоб.
-Стойте, стойте, - кричит Валера. – Чего разбежались-то? Сейчас ещё чего придумаем – а, Киляков? Метаметафору вам…
В одну из дверей, в полупустой уже зал вкатывается на велосипеде человечек: нелепый карлик, восседающий на высоком седле циркового велосипеда, кривляющийся, с отвратным цветным гримом:
-У, задавлю! Всех передавлю земными метафорами с приставкой мета, всех, всех…
Кавардак, кресла ломаются, летят щепки.
Журналист дубасит фотоаппаратом коллегу по голове.
Фыркая, ничего не понимающий Киляков поднимается, и…наступает на змею.
Она шипит, изгибаясь: Фу, зараза, - отскакивает толстяк, шарахаясь к двери.
Валера ржёт.
Красивая дама, сидевшая совершенно неподвижно рядом с ним, поднимается, идёт к дверям, её сшибает вернувшийся, влетевший в залу фокусник, они валятся на пол.
Валера ржёт.
Потом вскакивает, и через холл, где ясно видит сидящих в кресле администратора и Ястребова, вылетает на улицу.
Сумеречный свет улицы…
Случайные люди.
Валера, идущий в неизвестном направление.
Навстречу ему – пожилой сочинитель.
Близко проходя, они не узнают друг друга, разминулись.
Стёкла кафе, почти в каждом доме здесь устроено какое-нибудь.
У одного Валера внезапно останавливается.
Он видит девушку-поэтессу, сидящую за столиком с парнем.
Они смеются.
Он стоит, смотрит, резко прокручивается сцена: она в белье, он в трусах, Валерина комната, мелькает красный цвет.
Валера: Ну и отлично. Обойдёшься без стихов.
Массивный человек, идущий по улице.
Он виден со спины.
У него тяжёлая походка, властная, вальяжная.
…молодой человек, двигающийся ему навстречу, достаёт из кармана бумажку, на ходу глядит в неё, потом обращается к властному:
-Извините, не подскажете, как пройти на улицу счастья?
-Куда? – в профиль повернувшийся человек. Теперь ясно – это администратор. – Улица счастья? А впрочем, куда не иди, ты выйдешь на неё…
И сворачивает в резные ворота, чтобы, пройдя по двору, открыть дверь, подняться на соответствующий этаж, и вступить в пространство с экраном.
Он включает свет.
Экран бел.
В кресле сидит Ястребов, выглядящий вполне прилично.
-Остальные не пришли что ль?
-Не-а… А ты звал?
-Сами поймут, если надо. Всё смешно получилось. Как тебе?
-Уж лучше, чем дурная торжественность и важность на ровном месте.
Администратор садится в своё кресло.
-Ну, что тебе показать?
-Да ничего, в общем. И так всё ясно.
Девушка-поэтесса, обнимаясь с парнем, выходит из кафе.
Валера, пошатываясь, идёт мимо витой, чугунной ограды.
Пожилой сочинитель покупает в магазине хлеб.
Пермитин лежит на кровати с открытым лицом…
Струйка бабочек разноцветно порхает над пустынной улицей.
Александр Балтин
