Анатолий Васильевич Луначарский (11 (23) ноября 1875 г. — 26 декабря 1933 г.) навсегда остался в истории как первый народный комиссар просвещения РСФСР, но с его именем связаны не столько количественные или качественные достижения в образовательном процессе (хотя уровень грамотности населения страны к 1929 году, времени его ухода в отставку с поста "наркомпроса", повысился практически вдвое, до более чем 60% по сравнению с 30% в 1917 году, то есть за 11 послереволюционных лет читать и писать в нашей стране научились около 50 миллионов человек; при нём были открыты десятки высших и средних специальных учебных заведений), — сколько само становление новой советской культуры, литературы в особенности, сохранившей и развившей в себе лучшие дореволюционные традиции и по итогу ставшей одним из самых значимых факторов мировой культуры ХХ века.
Раньше были широко известны слова В.И. Ленина: "Коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием всех тех богатств, которые выработало человечество". А на практике выполнение этого тезиса Советская власть доверила Луначарскому. Будучи "на редкость богато одарённой натурой" (определение Ленина), "человеком исключительной культуры и эрудиции" (характеристика президента Академии наук А.П. Карпинского), владея основными европейскими языками, а также латынью, обладая энциклопедическими знаниями и, благодаря годам эмиграции, широким кругом общения не только с отечественными, но и с зарубежными деятелями политики, науки и искусства, Анатолий Васильевич играл видную роль в российском революционном движении, а с 1903 года — в партии большевиков (его официальный партийный стаж в РСДРП(б) — РКП(б) — ВКП(б) исчислялся с 1895 года).
Вышедшая в "молодогвардейской" серии ЖЗЛ биография Луначарского, написанная Юрием Боревым, давала (от лица В.Д. Бонч-Бруевича) такую оценку жизненного пути будущего наркома просвещения к его тридцатилетию: "Радикально настроенная семья, изучение марксизма ещё в гимназии, участие в сходках и в революционной агитации, аресты, ссылки в Вологду и Тотьму, изучение естествознания и философии в Цюрихском университете, знакомство с Ковалевским, Плехановым, Авенариусом. На таком мятежном жизненном пути можно было накопить и духовное богатство, и интеллигентность, и эрудицию. А уж его позиции и мировоззренческие установки — это ленинское влияние".
Об идеале жизнеустройства, который исповедовал Луначарский, можно судить не только по его словам: "Социализм есть совокупность необычайно разнообразных, сложных …оригинальных индивидуальностей, в конечном счёте объединённых в человечество, в этом максимально разнообразном и максимально гармоническом, насквозь сознательном и счастливом целом", — и не только по делам в доверенных ему большевиками сферах образования и просвещения, науки, литературы, театра, кино, издательского и музейного дела. Может быть, не меньше о его человеческой сути говорят строки из датированного 24 октября (6 ноября) 1917 года (т.е. буквально за день до Великой Октябрьской социалистической революции) письма жене, Анне Александровне Малиновской, младшей сестре друга Луначарского А.А. Малиновского (Богданова) (Луначарский — в Петрограде, куда приехал через Швецию в мае, жена с сыном — ещё в Швейцарии): "В сущности, и у П(етроградского) С(овета) р(абочих) и с(олдатских) д(епутатов), и у Вр(еменного) прав(ительства) мало сил. Но Вр(еменное) пр(авительство) совсем не может справиться с ужасающими задачами дня: у него нет даже программы. У Петр(оградского) Сов(ета) есть программа. И притом единственная рациональная. Хватит ли у Советов силы взять власть? — Очень возможно, что да. Хватит ли у Советов силы спасти Россию и революцию? — Вероятно, нет. Но хоть какие-нибудь шансы-то тут имеются, а у кадетов — никаких. Они, в сущности, ведут всё к краху и надеются только "уцелеть" и стать англо-американским приложением колонизированной России…" Участвуя в советском правительстве (из письма жене от 13 (26) ноября 1917 года: "Новая власть, глубоко народная, при всех своих ошибках"), Луначарский понимал не только то, что рискует собственной жизнью, но и то, ради чего это делает. Из других писем жене в те "десять дней, которые потрясли мир": "За портфель, конечно, не держусь: без него в миллион раз сподручнее"; "Погибнуть за нашу программу — достойно. Но прослыть виновником безобразий и насилий — ужасно… Наши ведут себя почти повсюду образцово. Все обвинения оказываются обыкновенными вздорными слухами"; "Каким кольцом ненависти мы окружены! Как тяжело"; "Я пойду с товарищами по правительству до конца. Но — лучше сдача, чем террор. В террористическом правительстве я не стану участвовать (подчёркнуто Луначарским. — Авт.)".
Трудно даже представить ту бездну ежедневной рутинной работы, которую выполнял на протяжении более чем десяти лет Луначарский: от разного рода мероприятий в своём официальном статусе до решения личных проблем просителей, вплоть до выделения "академических" пайков и организации поездок за границу. Из воспоминаний К.И. Чуковского о питерском периоде работы наркома просвещения: "Я знал, что он работает чуть не по двадцати часов в сутки, часто забывая поесть, недосыпая по целым неделям (согласно иным свидетельствам современников, Анатолий Васильевич, действительно, спал по три-четыре часа в день. — Авт.)". А то, что под угрозой своей отставки он защищал от сноса храм Василия Блаженного или что отговорил Ленина от закрытия Большого театра как "насквозь буржуазного", или участие в организации "философских пароходов" 1922 года, — только штрихи к портрету человека, которого, по аналогии с известными пушкинскими словами о Ломоносове, даже называли "первым советским университетом" и который определял собственную функцию в том, чтобы служить "глазами и голосом" народа — того народа, который был в прошлом, есть в настоящем и продлится в будущем. "Для нас эта революция заключается не в том, чтобы сбросить с себя труд, ибо вне труда жизнь есть пустой звук. Идея наша не в том, чтобы не работать, но в том, чтобы работа была распределена правильно. Человек живёт не для того, чтобы трудиться, но он трудится для того, чтобы жить по-человечески. В этом призвании человеческой природы заключается его божественность, его достоинство, которым он отличается от животного…"
В историческом образе Луначарского присутствует его "богостроительство", от которого он, ученик Авенариуса, по большому счёту никогда не отступал ("Маркс и Энгельс придали экономическому и социальному прогрессу "высокую идеалистическую ценность, можно сказать, религиозную ценность"), проповедуя идею "коллективного коммунистического бессмертия" — философии, раскритикованной Лениным в книге "Материализм и эмпириокритицизм" ("Луначарский даже "примыслил" себе боженьку", — негодовал Владимир Ильич в ходе этой "товарищеской войны") и зачастую ассоциируемой с религиозным "богоискательством" русской интеллигенции предреволюционных лет.
Вообще, в его фамилии есть нечто завораживающее, некие "чары Луны" и что-то ещё близкое отечественному Серебряному веку начала прошлого столетия с сопутствующим декадансом (да и уж кем-кем, а аскетом Анатолий Владимирович не был от слова совсем). Но происхождение этой фамилии куда более прозаично, хотя и запутанно: дедом по отцу будущего наркома просвещения значился шляхтич Фёдор Чарнолуский, давший незаконнорождённому сыну Василию свою изменённую фамилию. Жена же Василия Фёдоровича, урождённая Ростовцева, родила своего четвёртого сына Анатолия не от мужа, а от управляющего Нижегородской контрольной палаты действительного статского советника Александра Ивановича Антонова, к которому и переехала, когда ребёнку исполнилось четыре года. Казалось бы, все эти матримониальные "тонкости" можно было использовать как символическое свидетельство принципиальной "незаконнорождённости" всей советской культуры, но публичных соображений подобного рода сторонились даже самые ярые отечественные и зарубежные критики советской власти: все действия Луначарского что до, что после Великого Октября, не говоря уже о достигнутых результатах, располагали как минимум к уважению.
Критики ставят в вину Луначарскому "барство", образ жизни после окончания Гражданской войны и утверждения Советской власти, противоречащий его же словам: "Есть масса паразитов, тунеядцев, которые искажают образ человеческий в том отношении, что только наслаждаются, ничего не творят, отчего атрофируется творческая сила их духа. Они подобны паразитам, которые теряют постепенно и ноги, и крылья и превращаются из насекомых только в мешок, питающийся чужим организмом. Это величайшее безобразие, …сколько бы оно ни украшалось яркими художественными утончённостями. …Оно заражает всю жизнь". Подтверждением тому считается его второй брак с актрисой Наталией Александровной Розенель (урождённой Сац), заключённый в 1922 году. Нарком окружил молодую жену максимальным комфортом и достатком, всячески продвигал её театральную и кинематографическую карьеру (их брак называли "союзом двух бездарностей", имея в виду драматургические произведения Луначарского и артистические способности Сац-Розенель). На постановку в 1927 году пьесы Луначарского "Бархат и лохмотья", где главную роль играла его жена, Демьян Бедный сочинил эпиграмму:
Ценя в искусстве рублики,
Нарком наш видит цель:
Дарить лохмотья публике,
А бархат — Розенель.
На что немедленно получил ответ адресата эпиграммы:
Демьян, ты мнишь себя уже
Почти советским Беранже.
Ты, правда, "б", ты, правда, "ж",
Но всё же ты не Беранже.
Ответ грубоватый и не вполне аннулирующий высказанную претензию (хотя, к слову сказать, сам Демьян Бедный скромностью в быту тоже не отличался), но свидетельствующий о чувстве юмора Анатолия Васильевича, неоднократно проявленного и в устной, и в печатной полемике, как, например, в характеристике им уровня советской "политграмоты" того времени: "Имеет вкус опилок, сдобренных вазелином".
Видимо, состояние здоровья Луначарского в значительно большей мере, чем его относительно независимая политическая позиция или "советское барство", способствовали отставке первого наркома просвещения. Получив назначение послом СССР в Испании, с которой после свержения диктатуры генерала Примо да Ривера и установления Республики были восстановлены дипломатические отношения, Анатолий Васильевич скончался во Франции, на пути к месту своей новой службы. И всякий раз имеет смысл вспоминать его слова: "Правда — она не похожа на себя самоё, она не сидит на месте, правда летит, правда есть развитие, правда есть конфликт, правда есть борьба, правда — это завтрашний День".
