1
Плеск окуня в очах отца…
Чары «Заозёрья» раскрываются кругом бытия, свершаемого под духовной стражей Алексея: отца – такого, какой соединил в душе как будто дремучее могущество саровских лесов, сакральные тайны Месопотамии, мистические откровения Сиама, слюдяной блеск песен Норвегии…
Дуги космоса, причудливо изгибаясь, соединяются в узоры клюевской поэмы, и она, узорчато вытканная, играет всеми духовными ароматами русского языка, самовитого слова, вьющегося, уходящего в бесконечность…
Отец Алексей из Заозерья —
Берестяный светлый поп,
Бородка — прожелть тетерья,
Волосы — житный сноп.
Весь он в росе кукушей
С окуньим плеском в глазах,
За пазухой бабьи души,
Ребячий лоскутный страх.
Дудя коровьи молебны
В зеленый Егорьев день,
Он в воз молочный и хлебный
Свивает сны деревень.
Русский деревенский материк, ушедший под метафизические воды, остаётся в плеске песен Клюева, как в недрах великолепного часослова братьев Лимбургов осталось куртуазное и бытовое средневековье…
Клюев – сам дремучий, от хлыстовского пива, от русской Богородицы – союзен духом с тысячей ликов мировой культуры: в цветном блеске его стихов и поэм проглядывает то византийская мозаика, то витражи старинных соборов Европы…
…а «Заозёрье» живёт и дышит природной подлинностью:
Хорошо зимой в Заозерье:
Заутренний тонок звон,
Как будто лебяжьи перья
Падают на амвон.
А поп в пестрядиной ризе,
С берестяной бородой,
Плавает в дымке сизой,
Как сиг, как окунь речной.
А «Медный кит» плеснёт хвостом, сметая блины-солнца…
…блин, колобок – всё оттуда, от сияния звенящего диска, от арф его лучей.
Византия шатрами пышности раскрывается в поэтических речениях Клюева:
Объявится Арахлин-град,
Украшенный ясписом и сардисом,
Станет подорожник кипарисом,
И кукуший лен обернется в сад.
Братья, это наша крестьянская красная культура,
Где звукоангелы сопостники людских пабедок
и просонок!
Карнаухий кот мудрей, чем Лемура,
И мозг Эдиссона унавозил в веках поросенок.
Поэт мощно смешивал культуры, вторгаясь в пласты доисторических древностей, где Лемурия выступала символом мудрости, и вспахивая поля современности, раз непривычно написанный через два «с» Эдисон вдруг делился своим янтарно сияющим мозгом со строкой поэта.
…иные скорбные песни Клюева шли… от Сурикова, Кольцова: доля народная оставалась неизменной:
«Безответным рабом
Я в могилу сойду,
Под сосновым крестом
Свою долю найду».
Эту песню певал
Мой страдалец–отец,
И по смерть завещал
Допевать мне конец.
…впрочем, лампа революции светила не ему: Клюев верил в свой, непременно должен всплыть, цветастый, великолепный рай-Китеж.
Слово скорби прорастает из самой жизни, и, насыщенное такими соками, что диву даёшься, продолжает сочить себя в мир: сколь бы избыточно-технологичен не был последний:
Болесть да засуха,
На скотину мор.
Горбясь, шьет старуха
Мертвецу убор.
Холст ледащ на ощупь,
Слепы нить, игла...
Как медвежья поступь,
Темень тяжела.
Другие – природные картины – отдают умилением, домашностью, и – шагни только дальше: растворятся таинственные леса, да вдруг? отдадут свои неимоверные тайны: постигай до глубин:
В просинь вод загляделися ивы,
Словно в зеркальцо девка–краса.
Убегают дороги извивы,
Перелесков, лесов пояса.
На деревне грачиные граи,
Бродит сон, волокнится дымок;
У плотины, где мшистые сваи,
Нижет скатную зернь солнопёк…
Кроме всего: поэзия Клюева: пёстро данный документ бытия деревни, отчёт о том, чего более нет.
Но космос его жив не только этим: но – волшебным настоем русской веры, огнями, которые видит поэт сквозь конкретику яви, и всем тем колоссальным, что заложено в русском счастье, горе, ниве, лесах…
2
Кристаллы стихов Клюева математически выверены и точно выращены; Хлебников, далёкий от деревенской темы, но – погружённый в русскую стихию, как в нечто провидческое, обещающее невиданное, пересекается… своеобразием своей словесной математики с блещущими византийскими каменьями поэтическими построениями Клюева…
Странно: тень входит в тень, Леший перекликается с Медным китом:
Горбатый леший и младая
Сидят, о мелочах болтая.
Она, дразня, пьет сок березы,
А у овцы же блещут слезы.
Ручей, играя пеной, пел,
И в чащу голубь полетел.
Здесь только стадо пронеслось
Свистящих шумно диких уток,
И ветвью рог качает лось,
Печален, сумрачен и чуток.
Дебрь русская, а – будто выросшая из византийской, и краски, что расплескивает вокруг Медный кит, всемирны, как грядущая речь Хлебникова:
Объявится Арахлин-град,
Украшенный ясписом и сардисом,
Станет подорожник кипарисом,
И кукуший лен обернется в сад.
Братья, это наша крестьянская красная культура,
Где звукоангелы сопостники людских пабедок
и просонок!
Карнаухий кот мудрей, чем Лемура,
И мозг Эдиссона унавозил в веках поросенок.
Из реальности – оба: странным зрением обладающие – поэта; и дервиш Хлебников и крестьянский пророк Клюев словно соединены устремлением в… футуристическое зарево…
Только Клюев мнит его связанным с деревней, перешедшей неведомым образом во всплывающий Китеж, а Хлебников видит в линиях мысли, организующее пространство так, чтобы им мудро смог управлять поэт.
Председатель земного шара.
Клюев бы отказался.
«Гибель Атлантиды» Хлебникова от роскоши русских глубин, и сама она – будто русская, осиянная тайной бескрайней нашей земли:
«Мы боги», — мрачно жрец сказал
И на далекие чертоги
Рукою сонно указал.
«Холодным скрежетом пилы
Распались трупы на суставы,
И мною взнузданы орлы
Взять в клювы звездные уставы.
Давно зверь, сильный над косулей,
Стал без власти божеством.
Давно не бьем о землю лбом,
Увидя рощу или улей.
У Клюева «Заозёрье», как Атлантида: таинственная земля, где жизнь вьётся под доглядом попа Алексея: с окуньим плеском в глазах.
Атлантида ушла под воду.
Китеж должен всплыть из-под воды…
Кажется, в заоблачности, собеседуют Клюев и Хлебников, пользуясь небесным языком, и выстраивая такие диалоги, что и Платон бы не отказался поучаствовать.
3
Русский космизм! не определить его единой словесной формулой, ощутимой субстанцией пропитывал поэтическую ткань Клюева:
Горние звезды как росы.
Кто там в небесном лугу
Точит лазурные косы,
Гнет за дугою дугу?
Месяц, как лилия, нежен,
Тонок, как профиль лица.
Мир неоглядно безбрежен.
Высь глубока без конца.
Тут лилейная нежность душевного соприкосновения с тайной тайн, с формами бытия…может быть не представимого масштаба: с ощущениями, что, раскрываясь цветами, изменяют вдруг жизнь…
Клюев – отчасти космический скиталец, как В. Хлебников был вечным дервишем-математиком поэзии русской…
Космос нежен: так ощущает Клюев, и стихи его, касающиеся главой космических феноменов, отливают радугой счастья.
…космос абсолютно счастлив.
Глубина схимы измеряемая глубина зимы, - волшебно-благодатной, сложно определимой простым языком – только в системе поэтического парения:
Пушистые горностаевые зимы,
И осени глубокие, как схима.
На полатях трезво уловимы
Звезд гармошки и полет серафима.
Мерцают небесные разводы: льётся огонь космизма…
Из изб: древесных, что логично, дремучих, из глубей расейской Атлантиды всплывает нечто: что и полнится сиянием космизма: всем сердцем ощущаемым читающим…
4
Магическое и таинственное видит за пределом действительности: бесформенной, хоть деревенской, хоть городской; Клюев, словно предполагал изначальность духовного полюса, определяющего явь, даже такую крепкую и конкретную:
Отец Алексей из Заозерья —
Берестяный светлый поп,
Бородка — прожелть тетерья,
Волосы — житный сноп.
Весь он в росе кукушей
С окуньим плеском в глазах,
За пазухой бабьи души,
Ребячий лоскутный страх.
Заозерье – атлантидный вариант берестяной гармонии, звучащей не менее своеобразно, чем струны средиземных напевов; Заозерье – песня скифского берестяного Сирина, или волшебного Гамаюна правды правд; деревенская правда Клюева, однако, не могла состояться: технологичность действительности была предопределена.
Картины, рисуемые Клюевым, настолько пестры, что восточные ковры расцветают как будто, с суфийскими тайнами объединяя глубоко спрятанную в лесах деревню:
Дудя коровьи молебны
В зеленый Егорьев день,
Он в воз молочный и хлебный
Свивает сны деревень.
А Егорий Поморских писем
Мчится в киноварь, в звон и жуть,
Чтобы к стаду волкам и рысям
Замела метелица путь…
Самоцветно играют словесные камни.
…с окуньим плеском в глазах правит отец Алексей жизнь в деревне: правит так, чтобы сама она становилась красиво возносящейся молитвой, преодолевающей сопротивление пространство.
Русский Христос глядит в глубь деревни: как восприемлют взгляд его живущие, начиняющие собой пространство?
Рассыпаются перья жар-птицы: даже зимой коли пролетит, такие узоры сияют!
Христос воскресе из мертвых,
Смертию смерть поправ!..
И у елей в лапах простертых
Венки из белых купав.
В зеленчатом сарафане
Слушает звон сосна.
Скоро в лужицу на поляне
Обмокнет лапоток весна.
Сияют перлы клюевских слов: пусть действительность пошла дальше совсем не так, разорив деревню, низвергнув таинственность её; продолжают сиять самородные, драгоценные слова мистического Заозерья.
