Да, начав излагать мысли на такую тему, остановиться трудно. Кальвинизм англо-шотландского разлива во всех его отклонениях – это настолько захватывающая тема, что порой для того, чтобы отойти от неё, выбраться из этой трясины, нужны большие усилия. Открываются всё новые и новые горизонты – и подчас непонятное ранее укладывается в эти необычные – но, по моему скромному мнению, несомненно имеющие быть шаблоны. Открываешь, например, биографию родоначальника любопытного «великосветского раскола» третьей четверти XIX века в России – лорда Редстока, написанную, между прочим, Н. С. Лесковым со всем его достаточно ехидным умением – и находишь опять то же, что и у английских проповедников XVII века – хоть достаточно официозного Бакстера, хоть совсем неформального Бэньяна – мучения на тему «а не проклят ли я изначально?». И, что самое интересное, по тем данным, которые мне удалось найти, те русские великосветские господа и дамы, которые последовали за Редстоком, задавались вопросами о своей неправильной жизни, неправильной (якобы) вере – но мысль о своей изначальной обречённости аду, проклятости им даже в голову не приходила ни на каком этапе, предшествующем своему обращению. Если у Редстока центр тяжести ощущений можно определить примерно так: «главное – я спасён! Я уже искуплен! Теперь надо действовать согласно этому», то для его русских последователей основой было не осознание искупления (бывшее у гг. англосаксов, как правило, в первую очередь отрицанием своей обречённости), а поиск и нахождение (по их мнению) правильного пути – и по возможности неуклонное следование по нему. Никакого ощущения своей изначальной проклятости нет у верного последователя Редстока – В. А. Пашкова (по которому этот «великосветский раскол» нередко назывался «пашковством»). Более того, согласно некоторым источникам, Пашков сперва смеялся над проповедником, испытывал к нему своего рода брезгливость, не хотел встречаться. Насколько это достоверно – сказать трудно; но то, что такие известия имели место, может свидетельствовать о том, что никаких душевных мук живущий блестящей великосветской жизнью Пашков до своего обращения не испытывал. А обращение наступило парадоксально: он всё-таки не избежал встречи с Редстоком, из вежливости помолился вместе с лордом, встав на колени – и… уверовал. Не будем разбирать, сошёл ли на него Св. Дух (как утверждают баптисты) или, скажем так, кто-то куда как хуже – или, может, это было каким-то неосознанным актом гипнотического воздействия со стороны Редстока, или просто Пашкова захватила общая убеждённость Редстока и его последователей. Важно другое – В. А. Пашков ни о какой своей изначальной проклятости не помышлял. Не помышляли о ней и многие другие русские неформальные религиозники, включая гг. писателей. За одним, впрочем, исключением, о котором лучше говорить особо. Так что и тут есть повод снова повторить: мы – другие. Ментально другие.
Более того, у наших религиозно ориентированных людей – как находящихся в каком-то более или менее традиционном течении или конфессии, так и создающих нечто своё или примыкающих к чему-то весьма необычному – нет или почти нет той вражды к искусству, которую мы столь часто видим в истории английского или шотландского кальвинизма-пуританизма. (Кстати, и Редсток враждовал с «роскошью», понимая под ней, сколько можно увидеть у Лескова, именно изящные художества.) Возможно отрицание какого-то вида искусства – но в целом стремления к чему-то заведомо скупому, гладкому, унылому, к изгнанию из своей жизни «роскоши», понимаемой в широком смысле, совсем нет. Нет ощущения греховности искусства как такового. Могут быть жёсткие рамки для различных его видов – но и только. Роскошнейше украшаемые старообрядческие книги (кому интересно – пусть поищет, например, поморский, ветковский или гуслицкий книжные орнаменты – и, найдя, несомненно удивится, что это творили люди, жившие аскетически строго), сказочная резьба домов подмосковной старообрядческой Гуслицы (стык Егорьевского, Павлово-Посадского и Орехово-Зуевского районов), очень интересная резьба домов духоборов, молоканские и духоборческие напевы, по моему (и не только) мнению никак не возвышенные, совершенно «мирские» – но красивые как по узорчатой мелодии, так и по многоголосию… О Православии и не говорю. Равно как о блистательном католичестве – или о лютеранстве, из среды которого, как-никак, вышла семья Бахов. Да и в Голландии кальвинизм не помешал тем же «малым голландцам». Но вот пуританство с его истреблением органов, древних статуй, полным запретом театра (в стране Шекспира!), цирковых представлений, традиционных плясок, народных гуляний – вплоть до праздничной выпечки, разноцветной одежды – это, конечно, нечто уникальное как по охвату чуть ли не всех областей жизни, так и по накалу гонений. И это настроение не исчезло с падением революционного режима Кромвеля. Несмотря на то, что формально в Англии впоследствии победило насквозь компромиссное англиканство – дух пуританства глубоко проник в народ – и захваченные им люди по прежнему враждовали едва ли не со всеми житейскими радостями. Последствия не замедлили сказаться. Если, например, в XIV-XVI веках Англия была музыкальнее Италии (да-да!), то победа пуританства надолго убила в Англии музыку. Последним сверкнувшим сильным композитором был Пёрселл (всячески рекомендую послушать его «Королеву фей») – а дальше… дальше английская (да и во многом шотландская) музыкальность просто исчезла. Вся Европа цвела музыкой, в России срочно осваивалась западная музыкальная техника, в порыве восторга от приобщения к гармонической музыке русские хоровые мастера писали духовные концерты на 48 голосов – а в Англии был упадок. В XVIII веке пришлось (для нужд светского общества) приглашать Генделя – но даже он не оставил сильной школы. Удар XVII века, его «Великого Мятежа» и победы пуританизма был слишком силён, а ненависть ко всякого рода роскоши и житейской радости слишком весома. Принципиально голые стены пуританских храмов так называемого «старого толка» (стиля XVII века) говорят о том же – о вражде к искусству. С другой стороны – назойливое навязывание всем и вся Библии, с преобладанием Ветхого Завета, стало одной из причин разочарования в религии в Англии XVIII века. «Хорошим тоном» стал атеизм – или всевозможная неформальность, порой с явными неоязыческими реверансами. Уже по этому можно судить о силе пуританского натиска (надо же так «перекормить» людей Писанием!).
Откуда же такая ярость отрицания искусства? От Библии? Но Ветхий Завет, можно сказать, переполнен всякими указаниями на искусство и его роль в Богослужении. Ненависть к роскошному католичеству? Но было бы слишком примитивно полагать, что эта ненависть станет такой мощной и самодовлеющей силой в религиозных обществах, которые чуть ли не сразу стали раскалываться на различные течения, сторонники коих не переносили друг друга порой едва ли не больше, чем Папу Римского. Тогда в чём же дело?
Для изучавшего различные религиозные секты напрашивается несколько необычный ответ. Это, очевидно, нечто аналогичное жару всевозможного скопчества, известного с языческих времён. Скопчество издавна было вызываемо не только и не столько страхом согрешить сексуально. Нет, это был именно жар, дикое стремление стряхнуть власть пола, стремление, о котором знает всякий, хотя бы читавший поэму «Аттис» древнеримского поэта Катулла. Наше русское скопчество, возникшее в XVIII веке, тоже было не лишено такого же жара, такого же яростного стремления оторваться от всего, стать вне мира как такового, отречься от мирской «лепоты». Подвергавшиеся операции (по понятным причинам, гораздо более кошмарной у женщин, нежели у мужчин) так прощались с земной красотой: «Прости, небо, прости, земля, прости, солнце, прости, луна, простите, звезды, простите, озера, реки и горы, простите, все стихии небесные и земные…». Но скопчество вышло из хлыстовства, с его экстатическими плясками-«радениями», и эти «радения» у скопцов, по крайней мере, не менее неистовы – пляски с сумасшедшими кружениями с напевом, например, таких слов:
- Уж как царь Давид по садику гулял,
Я люблю, я люблю!
Он по садику гулял, во свои гусли играл,
Я люблю, я люблю!
Звонко в гусли играл, царски песни распевал,
Я люблю, я люблю!
Полно, други, спать, есть время восставать,
Я люблю, я люблю!
Еще есть время восстать, ключевой воды достать,
Я люблю, я люблю!
Конечно, это явление надо разбирать особо – привожу его здесь только для показания скопческого жара. То, что известно о пуританах с их враждой к роскоши, к изящному, по моему мнению, заставляет предполагать в них такой же неистовый жар. Получается, что они тоже себя оскопили – только не хирургически, а духовно, убив, например, свою уникальную музыкальность. В отличие от «хирургии», это вполне передаётся в потомство – благодаря воспитанию оного. По крайней мере, не могу найти другого объяснения всему этому пуританизму. Тем более что есть и другой пример – из нашей классической литературы.
У одного из наших наиболее, по моему мнению, необычных поэтов – Лермонтова – есть уникальное стихотворение-молитва, написанное ещё в юности. Оно столь необычно, что стоит привести его целиком:
- Не обвиняй меня, Всесильный,
И не карай меня, молю,
За то, что мрак земли могильный
С ее страстями я люблю;
За то, что редко в душу входит
Живых речей Твоих струя,
За то, что в заблужденье бродит
Мой ум далеко от Тебя;
За то, что лава вдохновенья
Клокочет на груди моей;
За то, что дикие волненья
Мрачат стекло моих очей;
За то, что мир земной мне тесен,
К Тебе ж проникнуть я боюсь,
И часто звуком грешных песен
Я, Боже, не Тебе молюсь.
Но угаси сей чудный пламень,
Всесожигающий костер,
Преобрати мне сердце в камень,
Останови голодный взор;
От страшной жажды песнопенья
Пускай, Творец, освобожусь,
Тогда на тесный путь спасенья
К Тебе я снова обращусь.
Странная молитва, не правда ли? Поэт – да сколько ему лет было, мальчишка ещё – настолько убеждён в греховности своей поэзии, что молит Бога – нет, не о том, чтобы избавиться от дурных страстей, не о том, чтобы избавиться от боязни – и проникнуть к Богу – а о том, чтобы угасить в себе свой дар, сделать сердце каменным (!), освободиться «от страшной жажды песнопенья» – от чего и Св. Иоанн Дамаскин не избавлялся – но, по житию, даже вопреки запрету наставника, продолжал воспевать песни Богу. А тут – такая убеждённость, что он не сможет Богу воспевать, что дар ему помешает, погубит его! Откуда это? Ну да, у Пушкина, например, немало греховодничания – но оно всё или почти всё в одном ключе – насчёт секса (говоря по-нынешнему). Здесь же… И ведь, надо сказать, не без оснований его опасения – впоследствии-то он порой невольно тянулся к демону, к демоническому… Почему? Как? С какой стати? Байронизм? Но мало ли кто Байроном интересовался – и Пушкин, и Батюшков – но ничего особенно демонического у них не получалось. Да ведь и Байрон из Англии – и печать пуританизма явно лежит на нём – хотя бы и по принципу «от обратного». И вот – пожалуйста, демонизм у нас сказался только на Лермонтове, явно отделявшем себя от Байрона (хулиганства Сологуба-Тетерникова, равно как и Есенина, да и Маяковского, тут и упоминать не стоит). Почему? Не потому ли, что родом он был всё же из Шотландии? Кровь всё-таки есть кровь… А значит – и его особое отношение к своему дару, парадоксально перекликающееся с неистовым отрицанием художеств пуританами, не случайно. И не типично для всех прочих нас, никоим образом не пересекающихся с Шотландией, кроме, может, чтения романов В. Скотта в юности…
А теперь подведём итоги. Люди с вырвавшейся наружу сакральной алчностью, да ещё и со своего рода скопчеством, которое: а) предполагает к усилению алчности (достаточно известно, сколь алчными бывают скопцы плотские) и б) может как бы перенаправить – пусть, может быть, и не в первом поколении – душевные силы от «страшной жажды песнопенья» на что-то опять же деловое, учредительско-изобретательское, да ещё к тому же постоянно доказывающие себе и другим, что – нет, они не прокляты, доказывающие опять же, согласно сакральной алчности, через гешефт, основали классический капитализм… Удивительно ли это? И удивительно ли то, что у многих других народов подобное получалось и получается много позже – и много хуже?
Правда, есть и аналоги – или, лучше сказать, аналог. У ряда народов Юго-Восточной Азии, начиная с китайцев, есть тоже своего рода «жало в дух» – вечное вопрошание «а не сделал ли я что-то непоправимое?». Конечно, эта «непоправимость» имеет другие корни – и относится к несоблюдению правильных ритуалов, коих, как известно, в ЮВА – страшное количество (знаменитые «десять тысяч китайских церемоний»). И эти неисчислимые церемонии считались (порой и до сих пор считаются) чуть ли не столпами миропорядка; их несоблюдение, по тамошним верованиям, может привести чуть ли не к светопреставлению. Сотни и тысячи поколений жили под этим страхом, стараясь соблюдать мельчайшие поведенческие обряды. Да, и помимо того – всеобщее осуждение какого-либо человека сплошь и рядом приводило к его гибели – у несчастного не выдерживало сердце, когда его подвергали всеобщему – или хотя бы все-общинному – порицанию. (Во время наших не лучших отношений с маоистским Китаем, когда некоторые наши лётчики попали в китайский плен, их старались именно подвергнуть всеобщему порицанию, вплоть до прямого оплёвывания – и удивлялись, что наши ребята старались это перенести, отнюдь не умирая, да ещё и отвечали, как могли, активно используя экспрессивную фразеологию.) И, когда пришёл капитализм, выяснилось, что такое «жало», с которым эти народы уже сжились, подгоняет их не хуже англосаксонского – или, точнее, англо-шотландского – страха перед проклятостью. Опять же – удивительно ли, что у них капитализм так стартанул?
Далее. Если этот самый капитализм при своём зарождении шёл рука об руку с враждой с изящными искусствами – да ещё с какой враждой – то можно ли считать случайным тот факт, что во время его полной победы в Европе – уже на рубеже XIX-XX вв. – именно и началось то специфическое и крайне спорное – «современное» искусство (т. н. «совриск»), ставшее ненужным большинству народа? А то, что где-то с 1840-х гг. массовое искусство перестало говорить на одном языке с искусством серьёзным – вплоть до того, что в среде мюнхенских торговцев простенькими картинками в 1870-х появился термин, перевода не требующий – Kitsch – не говорит ли о том, что с серьёзным искусством начались нелады? Далее. Жанры серьёзного современного искусства во многом остались и остаются консервативными – не в пример его языку (многие считаемые новаторскими приёмы – от нарушения границ между залом с сценой до пресловутого «перфоманса» – совсем не новы и не принадлежат даже XX веку). Не наводит ли это на мысль о том, что из этого самого «совриска» ушла жизнь – или, проще говоря, что оно напоминает потуги кастрата заняться сексом?
Да, и уж если речь зашла снова о скопчестве – то невольно напрашивается и иная аналогия. Все эти скопческие «радения» – пляски до безумия, до истерики, действительно «до упаду», в бешеном темпе – не напоминают ли культ (иного слова и не подобрать) пресловутых ВИА, пришедших опять же – да, правильно – из англосаксонского мира и в дальнейшем наиболее сильно развившихся именно в этой среде? В среде, в своё время подвергшейся иному варианту оскопления – оскоплению духовному? Кстати, первые образцы минималистской «эстетики» – скорее, по моему мнению, антиэстетики – появились в начале XIX века опять-таки в ультрапуританской среде – уже североамериканской. Сектанты-шейкеры – аналог наших если не скопцов – то хлыстов; нацеленность на безбрачие (без, гм, «хирургии») – и экстатические пляски с молитвой (почти «радения»!). И вот они же – как минимум в начале XIX века – создали свой стиль мебели, предельно минималистский, вызывающе-скупой по отношению к тогдашней эстетике. «Девиз шейкеров звучал: «Красота основана на пользе»». Знакомо? Если эта вражда вполне узнаваема по пуританизму – то вот экстатические пляски уж никак в пуританство не укладываются. Зато всё это в целом складывается в единый комплекс – скопчество (пусть и особого типа), вражда с искусством – и дикие свистопляски до одури – этакое шаманство… Кстати, реальных шаманов порой кастрировали при их «посвящении». Похоже, что такова особенность психики кастратов хоть плотских, хоть «духовных» – тяга к скаканию до неистовства, прорывающаяся (в англокультурном мире) в сектах с сильным психическим накалом вопреки пуританским установкам…
Вот вам источники и совриска, и бита, и рока – и капитализма!
P. S. Не могу не привести примеры гусляцкой старообрядческой домовой резьбы (фотографии домов из селений Ильинский Погост и Шувое, по дороге к Егорьевску; взяты из ЖЖ varandej). Вот уж где никакого отторжения искусства не было – а совсем даже наоборот…
двойной клик - редактировать изображение
Ильинский Погост. Типичные гуслицкие украшения «три свода».
двойной клик - редактировать изображение
Шувое. Типичная усадьба с крытым двором.
двойной клик - редактировать изображение
Шувое. На крайнем слева доме – резьба с необычными элементами. По моему мнению, некоторые подробности указывают на то, что данная композиция скопирована с украшений книг к. XIX – первой половины XX вв., стилизованных под барокко. Всё-таки старообрядцы – большие любители книг…
