Большаков приехал в Дом Советов вечером 21 сентября... Его ждали — в комитете по обороне и безопасности. Поднялся на тринадцатый этаж, постучал, вошёл в кабинет. Председателя комитета генерал-полковника А. не было на месте. За столом сидел человек в штатском.
— Вы Комбат? — спросил Большаков.
— Я.
Человек в штатском слегка удивился, что вошедший так обращается к нему. Он действительно был комбатом в Афгане, а потом его так называли только близкие и еще некоторые, бывшие, как это иногда называют, в курсе.
— Капитан Кошка, — Большаков протянул ему руку.
— Борис Валентинович! — разразился удивленным восклицанием Комбат. — Слышал о вас. Неужели, все-таки… раз вы здесь.
— К сожалению… или к счастью, — слегка задумчиво ответил ему Большаков, — да. Они приняли решение. Туловище долго не решалось, но в конце концов к нему пришли и сказали: или ты всё делаешь, или мы проводим экспертизу по здоровью, — Большаков щелкнул себя по горлу, — затем досрочные выборы и сажаем Гошу Яблонского. Туловище поморщилось и подписало то, что ему принесли. Они ведут дело к физическому уничтожению всех лидеров оппозиции, в том числе умеренных, затем к полной приватизации всего, что осталось, и введению сюда американских войск. В качестве "миротворцев".
— Значит, война?
— Да. Или они, или мы.
— Генерал в курсе?
Комбат говорил о своем непосредственном начальнике, генерал-полковнике А.
— Должен быть в курсе.
— Я имею в виду вас и вашу здесь миссию.
— Ему скажут. Если уже не сказали. В любом случае, он обо всем узнает, но не от меня и ни в коем случае не от вас.
— Как вас представлять?
— Так и представьте. По фамилии, по имени. Добавьте, что капитан Кошка. Он должен знать.
— Хорошо. Вы останетесь или поедете в город?
— Я остаюсь здесь до самого конца. Если можно, выделите мне комнату, — сказал Большаков.
* * *
Черный джип генерала Стерлядина притормозил, водитель дал короткий сигнал, толпа расступилась, машина подкатила к БТРу, перегородившему путь, из нее вышел охранник, подошел к капитану ОМОНа, что-то ему сказал, тот сделал рукой водителю БТРа, БТР отъехал, и джип подкатил к подъезду Белого Дома. Из машины вышел в сопровождении двух охранников одетый в черное кожаное пальто Стерлядин, вошел в подъезд. Рыцкий уже ждал его в своем кабинете на тринадцатом этаже. Стерлядин первый протянул руку:
— Здравствуйте, Алексей Николаевич! — ответил на его приветствие Рыцкий.
— Добрый день. Надеюсь, всё-таки, добрый, — ответил Стерлядин. — Да, не тепло тут у вас.
— Вот, греемся, — Рыцкий достал бутылку коньяку. — Хотите?
— Глоток, — сказал Стерлядин. — Всё-таки не советую увлекаться в боевых условиях.
— А вы уверены, что всё-таки в боевых?
— Абсолютно.
— Тогда давайте сразу, Алексей Николаевич, — начал Рыцкий. — Вы с нами?
— Мы в Русском Народном Соборе провели всесторонний анализ ситуации. Этот, — он брезгливо поморщился, — неработоспособен, но крайне зол. Начать нужно с того, что ни на какие переговоры он не пойдет. Голубые мальчики хотят крови. Им не жалко никого: ни женщин, ни детей, — вообще никого. К тому же их взбесило, что премьер загреб под себя всю нефть, и теперь они сделают всё, чтобы туловище слушало их, а не премьера. А оно их слушает. И потом — давайте начистоту — нам оно тоже не нужно.
— Не нужно, — согласился Рыцкий.
— Поэтому никаких переговоров — только бой на опережение.
— Что нужно для этого?
— Первое. Объявляйте о формировании Правительства национального единства. В полном составе. Все кандидатуры вы знаете. Но силовиков надо оставить. И Грачева, и даже Ерина. Если они получат приказ от вас — они прекратят колебаться и пойдут за вами. Соответственно, и армия, и милиция, и ОМОН, и бывшие мои. Впрочем, почему бывшие? — он чуть подернул уголками губ. — После этого арестовать туловище, лысого и всё голубое Чикаго. Стаканыч перебежит к нам.
— И… — помедлил Рыцкий. — Кого во главу правительства?
Стерлядин улыбнулся. Рыцкий вопроса не повторил. Стерлядин помолчал и добавил:
— Ну, Бекбулатова председателем Верховного Совета можно пока и оставить. А теперь второе. И главное. Немедленно раздайте оружие. Всё, какое есть.
Рыцкий налил себе полстакана коньяка. Отправил внутрь. Наконец, проговорил:
— Это будет означать… обратного пути нет.
— Его и так нет. Они сейчас сделают вид, что начали с вами переговоры, будут тянуть время, вытянут у вас всё — или почти всё — оружие, прежде всего, а потом под любым предлогом прервут переговоры и начнут штурм. Собственно, это их план. Они пойдут до конца. Так что в любом случае, как раньше говорили, или грудь в крестах, или голова в кустах.
Рыцкий опять ответил не сразу. Потом прервал затянувшееся молчание:
— Давайте, Алексей Николаевич, всё-таки по сто пятьдесят.
— Ну, давайте.
Рыцкий разлил по стаканам:
— Ну, за победу.
— За победу.
— Ну вот, — утвердительно кивнул Рыцкий и подошел к окну.
Где-то на той стороне реки, внизу, между деревьев, темнел, словно сутулясь, Тарас Шевченко. Уходила вдаль устремленная к горизонту лента Кутузовского проспекта.
— Да, еще, — сказал Стерлядин. В случае принятия примерно — хотя бы примерно — того плана действий, который я изложил, возможна финансовая помощь — причем, немедленная — не только правительству, но и вообще России со стороны некоторых людей в Латинской Америке. А это большие… — Стерлядин чуть помедлил, — очень большие деньги, — опять помедлил, — и люди.
Рыцкий поднял глаза.
— … ?
— Именно он. Фон Раум.
— Так… — Рыцкий задумался. — Правительство на тех условиях, которые…
Стерлядин кивнул.
— Я должен посовещаться. И с Бекбулатовым, и с Вороновым, и с начальником штаба.
— Вы — Президент, — жестко выговорил Стерлядин.
— Исполняющий обязанности Президента.
Рыцкий опять замолчал. Опустил голову, затем резко поднял:
— И как всё это будет конкретно?
— С Андреасом фон Раумом связан человек из штаба вашего руководителя обороны. Он сам подойдет к вам.
— Это…
— Большаков.
Рыцкий опять поднял голову. Он явно был удивлен.
— Борис Валентинович?
— Именно он.
— Он… ваш?
— Нет. К сожалению. Он — фон Раума. Напрямую.
Рыцкий явно недоумевал, причем, один ус у его даже приподнялся.
— Вот уж чего не ожидал…
— Тем не менее, вот так.
— Алексей Николаевич… — вдруг словно опомнился Рыцкий. — Но ведь фон Раум — это…
— Другого выхода нет. Не надо было начинать. Больше никто не поможет. Даже китайцы.
Сделав паузу, с насмешкой добавил:
— От них не убудет. Пакт тридцать девятого года нарушили, войну развязали — теперь пусть расплачиваются. Тем более, они предложили сами.
Рыцкий на это не ответил. Было видно, что думает.
— Алексей Николаевич…
— Я слушаю.
— А что от Государыни?
— Ничего.
— Какова её позиция?
— Позиции никакой. Желает русскому народу скорейшего примирения.
— Где она?
— Как где? — Стерлядин, чуть усмехнувшись, пожал плечами. — В Мадриде.
Потом замолчал и, уже развернувшись на выход, сказал:
— Если всё будет сделано, как я вам объяснил, Большаков сам подойдёт к вам. До этого его не безпокойте, но и ни в чем не мешайте.
— А если будет не совсем так?
— Ну, что же… В этом случае для Вас фон Раума нет. Вам придется обращаться к западным демократиям. Вы имеете на это право — защищаете конституцию и законность.
Он вышел из кабинета и, словно взмахнув полами черного кожаного плаща, побежал вниз по лестнице — лифты в Белом Доме уже не работали.
* * *
То, что говорили в тёмном, озарённом лишь многотысячными, вздымающимися вверх лилиями свечного пламени и отраженными бликами на стенах, зале заседаний, Большакову почему-то было мало интересно. Говорили в основном о том, как согласуются действия защитников Дома Советов с законами — ну да, согласуются; о том, что президент узурпировал власть — ну да, узурпировал; о том, что целью плененного парламента является не возврат к прошлому, а наоборот, истинная демократия — ну да, является… Указ президента осудил председатель Конституционного суда. Ну да, осудил... Разве в этом всё дело? Зачем они пытаются играть на поле недруга, зачем вообще все эти разговоры о демократии? Победит тот, кто первым начнет наступление. Большакову гораздо интереснее была не правовая казуистика, а игра человеческих типов и нравов; он, казалось, каждого видел насквозь: кто скучает по семье, кто, наоборот, рад развязаться со всем, что к ней привязывало, кто спокойно ждет неминуемого, а кто пытается держаться, дрожа внутри себя до медвежьей болезни, кто яростно не хочет умирать, а кто встречает смерть, как невесту...
Когда голосовали, Большаков механически поднимал руки вместе со всеми: и за Бекбулатова, и за подтверждение президентских полномочий Рыцкого, и за председателей комитетов и комиссий. Какая разница — думал он, все равно все будет не так, все определят не голосования, а сила и воля.
* * *
Генерал-полковник А. сидел в выделенном ему кабинете один. Сидел, натянув на себя шинель и даже в шарфе — он был уже второй день сильно простужен, ночью температура поднималась до тридцати девяти. Перед ним стоял флакончик с нафтизином.
— Плохо, товарищ генерал-полковник?
— Да, ничего, держимся. И даже, в отличие от Рыцкого, без коньяка.
Он улыбнулся.
— Значит, так… Вы и есть Большаков.
— Я и есть, — ответил Большаков.
Он знал, что никаких ни о чем разговоров ни с каким белодомовским начальством он сам заводить не может и не должен. Только если оно с ним. Или… или если перед ним будет сидеть министр обороны Павел Сергеевич Грачев. Но сидел назначенный Рыцким генерал-полковник А., очень внимательно на Большакова смотревший.
— Значит, так, — помедлив, начал генерал-полковник. — Поручаю вам руководить раздачей людям оружия. Вот полный список.
Генерал-полковник протянул Большакову три листа бумаги.
— А вот список тех, кому раздать.
Это были еще два листа.
Большаков взял бумаги. Проглядел.
— А остальное?
Генерал-полковник опять очень внимательно смотрел на Большакова.
— Остальное остается в моём распоряжении.
Теперь очередь внимательного взгляда была уже за Большаковым...
Генерал-полковник глухо закашлял, потом начал долго и тяжело чихать, потянулся к флакончику с нафтизином.
— Разрешите идти? — спросил Большаков.
— Идите.
Большаков развернулся.
— Стойте! — воскликнул генерал-полковник.
— Слушаю.
— Вот еще. Начните раздачу с эрэнешников.
— Понял.
* * *
Сейчас он лежал с "Калашом" под крышей грузовика вместе с капитаном Коноплиным, бывшим пограничником. Их били трассирующими пулями, но в грузовике пули всё-таки застревали.
На этом же самом грузовике они и выехали — всего восемнадцать вооруженных человек: из группы "Север", Союза офицеров, трое казаков и особая группа, в которую Большаков и входил, — всеми вместе командовал генерал Макашов. На Смоленской проехали огромную толпу демонстрантов. Там выступали Павлов и Аксючиц… Грузовику кричали "Ура!". Выехали на Садовое кольцо, перекрытое омоновцами; те — в масках-чулках, в камуфляже, в бронежилетах. За этими — "дзержинцы", в обычном камуфляже. Было видно — они уже знают, что вроде бы из мэрии выгнали на улицу чиновников, а Кремль никаких сигналов не посылает. Сидевший в кабине рядом с Макашовым Большаков внезапно велел водителю остановиться. Вышел. Скрестив руки над головой обратился:
— Товарищи дзержинцы! Война окончена! Государственный переворот провалился! Пропустите людей в Останкино!
Этого не ждали, но это произошло — дзержинцы расступились. Через их дрогнувшие колонны проехала машина с автоматчиками, за ней — еще несколько, уже с невооруженными людьми, в основном это были баррикадники. Люди на улицах останавливали автобусы, залезали в них, и автобусы ехали за колонной.
* * *
И раньше, на всех оперативных совещаниях, Большаков настаивал на самых решительных шагах. Нечего церемониться, раз война объявлена, следует идти до конца. Всякие переговоры о сдаче оружия — предательство — в этом он полностью поддерживал приезжавшего в Дом Советов генерала Стерлядина, а то, что сам Стерлядин не остался — что же, раз его план не принят, он вправе был это сделать, вольному воля… Но дело ведь в том, что теперь так называемый ленинский план восстания — все эти почты-телеграфы — безнадежно устарел. Они всё равно приняли решение нас уничтожить. Когда есть компьютеры, спутники… Нам остается только ударить им в сердце. Надо сделать Туловище. Любым путём. Или мы — или они. Генерал-полковник А. внимательно слушал Большакова, но объяснял: "Мы защищаем Конституцию и обязаны её соблюдать — у нас есть законные исполняющий обязанности Президента и Председатель Верховного Совета…" "Да черт с ней, с Конституцией! — думал про себя Большаков. — Задницу подтереть". Когда перед взятием мэрии Макашов объявил, что нам не нужны больше все эти мэры, пэры и херы, Большаков торжествовал в душе: "Ну, наконец-то! Может быть, лучше всё же его самого — вождём?" Но с чуть наигранным сожалением сам себе отвечал: "Да нет, староват всё же…"
У входа в аппаратно-студийный корпус начался митинг. Макашов приподнял мегафон, выкрикнул: "Внушим без крови! Позор тем, кто поднимет руку на народ. Но мы не будем первыми стрелять. Если же найдутся придурки, которые будут стрелять, мы сделаем так, что им останется только одно: чемодан — вокзал — Израиль… Если какой-нибудь придурок сделает хотя бы один выстрел, он потеряет свою жизнь, себя, всё!" С той стороны стекла замелькали лица. Было видно, что это не технический персонал. Большаков взял подписанную Рыцким и Бекбулатовым бумагу, уполномочивающую Макашова, его и еще пять человек на ведение переговоров с руководством ГТРК, развернул, показал через стекло. На другом листе написал: "Мы ждем директора, Вячеслава Ивановича Брагина". С той стороны закивали головами и ушли.
Ни Брагин, ни они так и не появились. Уже через час стало известно: Брагин распорядился тянуть время и ждать. На улицу Королева, к парку и прудам стягивались бэтээры.
Большаков понял: никаких больше компромиссов, никаких переговоров. И никаких выступлений по телевидению. Теперь он должен стрелять. Он будет стрелять. Ну, это и хорошо.
К голове Большакова приливала кровь. Он уже мало что помнил. Помнил, как у входа в телецентр АСК-3 принимал останкинских милиционеров, переходивших на сторону Советов, как потом началась автоматная пальба, как он оказался среди толпы, где были женщины и дети, по которым били очереди, и как он сам, перезарядив автомат, стрелял, стрелял, стрелял… Пули с той стороны просвистывали вокруг его головы, но ни одна не коснулась ни одного его волоса...
Вдруг чья-то рука схватила Большакова за край одежды… Это был капитан Коноплин, из их штаба:
— Охренел ты! Жить, что ли, надоело?
Когда Большаков очутился рядом с Коноплиным под грузовиком, он услышал:
— Генерал-полковник тебя вызывает! Специально с Макашовым связывался. Быстро вылезай и задами — через парк. Я тебя до парка прикрою. Без разговоров. Пушку свою мне давай.
Они вылезли сзади. Коноплин перебежками двигался к парку, время от времени выпуская короткие очереди в сторону дзержинцев — не целясь. Те, словно не замечая его, палили по толпе, по грузовикам. Когда добежали до дубовой рощи, Коноплин сказал:
— Ну, давай. До ближайшей трассы, и в Белый Дом! На чем хочешь. Деньги есть?
— Найду.
Обнялись, и Коноплин, опять перебежками, двинулся обратно, а Большаков, уже не перебежками, в сторону, в пространство между черными стволами. Петляя, зная, что и здесь может быть кто угодно. Где-то через полчаса оказался у края ВДНХ.
Он стоял на краю неширокого шоссе, ведущего из парка в ближайшую улицу. "Тачку…" — сообразил Большаков. Вид у него был, конечно, помятый, да и в камуфляже он явно мог вызывать подозрение, но, в конце концов, мало ли кто в камуфляже — вон, и рыбаки, и охотники — а явных следов пребывания в бою одежда и вообще внешность не выдавали. Если они, конечно, не отслеживают по фотороботам…
Внезапно прямо около Большакова замедлила "Волга", из которой высунулась голова:
— Ехать куда?
Сам открыл дверцу. Большаков залез в машину, сел рядом:
— Краснопресненская набережная.
— Понял.
Водитель, казалось, не проявлял никакого интереса, как будто не было ясно, куда это — на Краснопресненскую набережную. По идее Большакова это должно было бы насторожить, но внезапно его охватило какое-то полное ко всему безразличие. Сев рядом с водителем, он тут же опустил голову и закивал ею — он не спал ни часа уже двое суток. Водитель, конечно, всё понял, и последней бодрственной мыслью Большакова было то, что водитель всё понял. "Ну, и хрен с ним, понял и понял".
Из забытья Большакова вывело легкое прикосновение руки водителя и его голос: "Приехали". Большаков вздрогнул, приподнялся. Они подъезжали к Белому Дому — он был весь оцеплен, и Большаков каким-то затылочным чувством понял, что всё — ночью, в крайнем случае, утром, всё и начнется.
— Где проедем? — спросил водитель.
— Попробуем через Заморенова, и дворами, — ответил Большаков.
Он знал там ход, где не было спиралей Бруно и не должно было быть омоновцев.
Развернулись и доехали благополучно. Большаков полез в карман.
— Нет, нет, что вы, какие деньги…
Большаков взглянул на водителя. Водитель — на него. Большаков вздрогнул.
— Удачи вам, Борис Валентинович, — сказал водитель, когда Большаков был уже готов захлопнуть дверь.
И Большаков захлопнул. "Стоп, — внезапно заработал его мозг. — Откуда он знает?" Обернулся. Машины уже не было.
И времени не было. Большаков проскользнул через двор, в проеме домов и оказался на территории Дома Советов. И тут вспомнил: "Стоп. Лицо знакомое… Ну… ну… Да, да, глаза серые, волосы ежиком, морщины, губы узкие… Шерстнев? Но он же… мертвый… Его и тела нет. Сгорело, спалилось в карьере возле Ерденева… Сам ведь сжигал…"
"Нет, нет, это всё пустое, совсем пустое. Галлюцинации уже пошли. Хоть бы час еще поспать".
* * *
Штурм начался в шесть утра. Били всё время по двенадцатому этажу. Уже валил черный дым. Первое, что смекнул Большаков, — вернувшись из Останкина, он еще полтора часа расписывал в кабинете генерал-полковника А. схему возможного отстрела снайперов, если ситуация всё же переломится в лучшую сторону — это то, что палят именно по двенадцатому этажу: они знают, что надо по тринадцатому, но забыли, что в Белом Доме, как на Западе, первый этаж считается нулевым. "Всё хотят, как на Западе, а такую херню забыли", — подумал Большков …
Танками били с моста и из-за моста. Там, где мост со стороны Дома Советов начинался, а с Кутузовского заканчивался, стояли автоматчики. "Неужели таманцы?" — недоумевал Большаков, смотревший пока что на все сверху. Он ждал команды. Внезапно увидел — вниз, по лестнице, спустилась маленькая сверху фигурка в подряснике. Было видно, что с большой иконой в руках, которую идущий несколько раз поднимал над головой. От ветра сбивался рушник, и развевалась длинная-длинная борода. В толпе баррикадников кто-то тоже поднял икону. А еще подняли красное знамя. "Икона и красное… — вдруг вспомнил Большаков, — как на Пасху". Погнал эти мысли от себя. Раздалась очередь, еще одна. Отец Виктор прямо так, с поднятыми руками, не выпуская из рук икону, рухнул навзничь. Даже сверху было видно — очередью его изрешетили в фарш, икона — кажется, Владимирская — глядела в небо. Раздалась еще очередь, и еще — по толпе и по баррикадам. Кто-то вылез, на самый верх досчатого сооружения водрузил красное знамя — большое, с серпом и молотом. Пустили еще очередь, но мужика успели за ноги стащить вниз.
Долбанули из танков, потом еще раз. Грохнулись, полетели вниз все стекла. Откуда-то — из здания — повалил черный дым, заволакивая окоём...
Полностью роман "Как музыка или чума" будет опубликован в "Роман-газете" в начале 2013 г.
