Весной 1972 года мало кому известный московский писатель Саша Соколов устраивается егерем в Безбородовское охотничье хозяйство Калининской области. Там он пишет весьма необычный для того времени роман «Школа для дураков», ставший первым его крупным произведением (и, пожалуй, лучшим). В нём отразились впечатления от пребывания в школе для умственно отсталых, куда будущего автора в свое время после неоднократных попыток обучения в престижных учебных заведениях вынуждены были определить высокопоставленные родители. Упоминания ещё о нескольких фактах его жизни, в частности о работах на низкооплачиваемых должностях, не требующих квалификации (санитаром в морге, дворником, кочегаром), тоже есть в тексте романа. Всё это в определенной степени дает возможность отожествить писателя с его героем.
Естественно, что, закончив к 1973 г. книгу, Соколов ни в одно издательство Советского Союза ее не предлагал – ввиду явно напрашивающегося результата. Зато после выхода в американском издательстве «Ардис» два года спустя она была с энтузиазмом встречена читателями, в числе которых был Владимир Набоков. В СССР распространялась в самиздате. Затем выходило множество изданий – как в России, так и за рубежом.
Сюжет «Школы для дураков» очень прост, но ввиду того, что он пропущен через сознание главного героя, страдающего раздвоением личности и вследствие этого учащегося в спецшколе, где подвергается давлению педагогов в лице директора со странной фамилией Николай Горимирович Перилло и завучем Шейной Соломоновной Трахтенберг, его довольно трудно пересказать.
Имени повествователя, проводящего летние каникулы на даче, мы не знаем, сам он называет себя Нимфея Альба и находится в сложных отношениях со своим двойником (кстати, и повествование ведётся от множественного числа); причём, как следует из финальных страниц, этот двойник идентифицируется не только с воображаемым альтер эго героя, но и с автором, который, как некий демиург, всё время находится рядом. Кроме того, он даёт повод воспринять себя как юродивого, а в своем состоянии увидеть состояние Адама, открывающего вневременную и внепространственную действительность, нарекающему имена явлениям природы и существам, живущим рядом с ним и таким образом постигающего ежесекундно меняющийся мир. Шумы же и звуки столичного города, в котором ему приходиться жить после загородного рая, в его сознании сливаются в образ зловещего нерасчлененного чудовища, впечатляющее описание которого заставляет предполагать в нем исконного врага рода человеческого: «некто большой, многоногий и бесконечно длинный, как доисторическая ящерица, позже обратившаяся в змею... бесконечный, как средневековая пытка, шёл и шёл, не ведая усталости и покоя, и всё никак не мог пройти никогда», а городская квартира воспринимается как бесовской вертеп, заселенный инфернальными выходцами.
Пространство России 50-х годов ХХ века в романе не цельно: жизнь школы для дураков интерпретируется автором в мрачных, отсылающих к ночным кошмарам фантасмагорических тонах, а жизнь героя, дистанцирующегося от напирающей на него действительности, сопрягается с бесконечно длящимся летним днём (что дало мне, в частности, повод писать об этом романе во время летней жары на лесной даче - совсем недалеко от тех мест, где сочинялся роман, да ещё во время Петропавловского поста, к которому отсылает имя-отчество одного из главных героев). Но и та, и другая удивительным образом сопрягаются с евангелической канвой, с детством христианства, с учителем географии Павлом Петровичем Норвеговым, имеющим и другие, довольно многочисленные персонификации, главная из которых, прямо неназванная, - апостол Павел. Он же, в мифологической своей ипостаси - персонаж по имени Насылающий ветер, возможно так же - почтальон Павлов. С Норвеговым связана, условно говоря, христианская линия, местами усугубленная Ветхозаветной: история любви Норвегова и ученицы скорее всего существующей лишь в воображении повествователя Розы Ветровой, например, может интерпретироваться поэтому как отношения церкви и человечества.
Тёмная сила, с которой сражается его наставник, новоявленный апостол – тоталитаризм, сопрягаемый автором с тоталитаризмом безбожной власти в лице выше отмеченных персонажей, что отражено в главном эпиграфе (кроме него, роман предваряют еще два), взятым из тринадцатой главы Деяний Святых Апостолов: «Но Савл, он же Павел, исполнившись Духа Святого и устремив на него взор, сказал: о, исполненный всякого коварства и всякого злодейства, сын дьявола, враг всякой правды! Перестанешь ли ты совращать с прямых путей Господних?»
Намеков насчёт принадлежности учитель к Церкви Христовой нет, но то, что от него ученики узнают об Апостоле Павле и Богочеловеке, во Имя Которого тот проповедовал, говорит о многом, тем более, что и его ученики напоминают обладателей чистых сердец, которым, по словам Спасителя, дано узреть Бога: в их сознании Он преобразуется в образ сверхъестественного существа по имени Насылающий Ветер, чье посещение должно насквозь продуть протухший воздух постепенно увядающего жизненного пространства, и даёт читать книги, одно место из которых в особенности запомнилось повествователю: «…выпросил у Бога Светлую Русь сатона, даже очервленную кровию мученическую. Добро ты, диавол, вздумал, и нам то любо – Христа ради нашего света пострадать», - место, связавшееся в его сознании с дальнейшей участью Павла Петровича Норвегова, уволенного из школы, впавшего в нищету и умершего от пневмонии; а вслед за его смертью – уходом повествователя из его летнего детского рая, который казался незыблемым и вечным – ведь и само время представляется повествователю чем-то вроде монолитного и цельного, обтекаемого жизнью, куска. Сложность взаимоотношений с ним героя объясняется ещё и тем, что его существование, ввиду психической аномалии, проистекает в бесконечно длящемся внутри сознания детстве, которое он не желает покидать и к которому неоднократно пытается вернуться уже излечившись и став взрослым человеком. В чём есть определенный смысл. Прошлое ведь, живущее в памяти – вещь реальная, в отличие от утекающей сиюминутности, называемой современностью. Хотя бы потому что последняя – потенциальное прошлое, которое в сознании многих людей почему-то связывается с будущим. Но для Нимфеи она – образ угнетения, противоположный образу свободы, о которой так много говорит учитель Савл. Благодаря вере в обратимость времени и нежеланием адекватно воспринимать его течение герой, который весьма решительно вступает в противостояние с духом времени, в котором живёт – тоталитарным и прагматическим, так и умудряется остаться в вечном детстве: даже после того, как он покидает свой рай – всё равно в его сознании не умолкает пронзительная чистая нота, которая звучала тогда, когда он учился в школе для дураков – ненавидя ее, но и не желая оканчивать, потому что после этого время станет необратимым и наступит взрослость, которая ассоциируется в его сознании с душевной ущербностью, с убыванием полноты, со смущающими сознание вопросами: «Мы останемся одни, станем одинокими, жизнь разбросает нас по углам своим, по толпам умников, рвущимся к власти, к женщинам, машинам, инженерным дипломам, а нам, круглым дуракам, ничего такого не нужно», - ничего, кроме, «нескончаемого сидения на уроке учителя Савла».
Для понимания значимости того, что удалось выразить Соколову в его романе много даёт заметка из дневника протопресвитера Александра Шмемана, обозначенная 13 апреля 1973 года. Обратим внимание – того же года, в который была окончена «Школа для дураков». Поэтому это рассуждение можно даже воспринимать в качестве комментария к пока ещё не напечатанному роману.
Вот что пишет Шмеман.
«Я многое могу, сделав усилие памяти, вспомнить; могу восстановить последовательные периоды и т.д. Но интересно было бы знать, почему некоторые вещи (дни, минуты и т.д.) я не вспоминаю, а помню, как если бы они сами жили во мне. При этом важно то, что обычно это как раз не «замечательные» события и даже вообще не события, а именно какие-то мгновения, впечатления. Они стали как бы самой тканью сознания, постоянной частью моего «я».
Я убеждён, что это, на глубине, те откровения («эпифании»), те прикосновения, явления иного, которые затем и определяют изнутри «мироощущение». Потом узнаешь, что в эти минуты была дана некая абсолютная радость. Радость ни о чем, радость оттуда, радость Божьего присутствия и прикосновения к душе. И опыт этого прикосновения, этой радости (которую, действительно, «никто не отнимет от нас», потому что она стала самой глубиной души) потом определяет ход, направление мысли, отношение к жизни и т.д».
« Вечность – не уничтожение времени, а его абсолютная собранность, цельность, восстановление. Вечная жизнь – это не то, что начинается после временной жизни, а вечное присутствие всего в целостности. «Анамнезис»: все христианство это благодатная память, реально побеждающая раздробленность времени, опыт вечности сейчас и здесь. «…» «Будьте, как дети» – это и означает «будьте открыты вечности». Вся трагедия, вся скука, все уродство жизни в том, что нужно быть «взрослым», от необходимости попирать «детство» в себе. Взрослая религия – не религия, и точка, а мы ее насаждаем, обсуждаем и потому все время извращаем. «Вы уже не дети – будьте серьезны!» Но только детство – серьезно. Первое убийство детства – это его превращение в молодежь. Вот это действительно кошмарное явление, и потому так кошмарен современный трусливый культ молодежи. Взрослый способен вернуться к детству. Молодежь – это отречение от детства во имя еще не наступившей «взрослости» (Отмечу, что и этот момент не упущен Соколовым: во второй главе романа - «Теперь. Рассказы, написанные на веранде» - описываются именно попытки такого отречения, попытки не вполне удачные, но все же…) Детство свободно, радостно, горестно, правдиво. Человек становится человеком, взрослым, в хорошем смысле этого слова, когда он тоскует о детстве и снова способен на детство. И он становится плохим взрослым, если он эту способность в себе заглушает».
Эти рассуждения Соколову, прочитай он их тогда, наверняка бы польстили, он даже мог произнести их сам, несмотря на то, что он – классический постмодернист в самом прямом смысле слова, и сознание его – постмодернистское, которого на дух не переносил Шмеман: такое сознание предпочитает путь не преемственности, но создания чего-то нового из осколков, на которые раздроблено, в числе прочего, и оно само.
Религиозный аспект – не исключение. Религия Соколова – язык, литература, игра ума, дающие возможность отражать и преображать реальность. Остальное – подсобный материал. В том числе и самые разнообразные книги. Священные тексты – не исключение, к сожалению. При этом он крайне восприимчив к окружающему его пространству, к пронзающим его токам, в том числе религиозным – как божественным, которыми он руководствовался в первом своем романе, так и демоническим, в волю которых, на мой взгляд, предал себя в последнем.
Как хотелось бы мне, его почитателю, чтобы писатель, трепетно относящийся к русскому языку, к русской культуре, разделял бы и русскую веру – в Бога, в Россию, впустил бы в себя русскую жизнь не на уровне интуиции, но на уровне осознанного вхождения в её весьма неоднозначные существовательные пласты. Так, как входил он в своё время в эти пласты на уровне языка. Но чего нет, того нет, и с этим приходится смириться.
